Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Это все от виски, — холодно сказал механик, показывая на них.

— Нет, — ответил капитан, — когда кто-то плачет, то это просто. А вот когда кто-то смеется, то это можно понять, только узнав человека поближе. А кроме того, у них и не было виски. Они хотели выцарапать у меня ракию.

Командир миноносца, совсем молоденький лейтенант, передал им, что идет в направлении острова и может взять их посудину до острова на буксир, но потом он должен будет незамедлительно двинуться к итальянскому берегу, к Монополи. Он охотно возьмет Бёрнса, имя которого ему известно, и его спутника к себе на борт, но спускать шлюпку на воду — долгая история, а кроме того, сближаться с их развалюхой довольно опасно. Карабкаясь, они перебрались по тросу на борт. Лейтенант принял их с дружеской сердечностью и предоставил им свою каюту, маленькое, но комфортабельное помещение.

— Я уже сплю, — сказал Тони, как только лег. Неделями они спали под одним одеялом, но время это безвозвратно ушло. Монополи, Бари, Каир, Лондон. Потом, возможно, Франция, прыжки с парашютом. Сплошная авантюра. Во всяком случае, не надо больше откладывать развод, не надо дожидаться окончания войны. Покончить с этим раз и навсегда. «Что ты делал во время второй мировой войны, Энтони?» — «Ликвидировал одну неудачную брачную аферу, слава богу! И попутно выполнил несколько не слишком приятных миссий. Благодарю покорно, но я не жалуюсь, напротив, я живу, я даже сплю».

С восьмого декабря 1941 года до шестнадцатого, ну, скажем, семнадцатого октября 1943 года, подсчитывал Дойно, будет двадцать два месяца и девять дней. Мальчику сейчас больше двенадцати. Ты, возможно, испытаешь разочарование в первый момент, когда увидишь меня. Может случиться, Жанно, что я не привезу тебе никакого подарка, совсем никакого. Правда, у меня есть военная форма, револьвер и дешевая, но надежная зажигалка. С бельем дела плохи. Обувь еще немножко продержится. В общем, подарков никаких. Да и рассказов не особенно много. Даже этого не будет, дети. Правда, Паули, волки один раз перебежали нам дорогу, но в зоопарке я их как-то лучше разглядел. И еще вы должны знать, что я ушел от вас, чтобы быть с друзьями, им казалось, что они должны сделать нечто очень важное. Может, ты помнишь, Жанно, про сорняки. Вот так случилось, что теперь никого из них нет больше в живых. А сорняки — те и поныне цветут пышным цветом. И еще расскажу о том, как однажды в дождливую ночь я покинул эту страну, сначала на совсем разбитом суденышке, а потом на миноносце, — да, то была тяжелая ночь. Я задавал себе вопрос, чего я больше должен хотеть: чтобы она как можно скорее кончилась или чтобы никогда не кончалась. Так было, потому что я на самом деле не знал тогда, ради чего я должен пережить еще и следующее утро, что я еще должен делать в Монополи, в Италии и вообще на этой земле. И поэтому я старался думать только о вас. О тебе, Жанно, и о тебе, Паули. И о том, что я опять увижу вас.

— Вы уже встали, Дойно? Боже мой, бороды нет! Повернитесь, пожалуйста, еще разок, я вас не узнаю, у вас такой легкомысленный вид. Жаль, помесь пророка с бандитом было то, что надо. А теперь вы похожи на человека, который только и думает о предстоящем завтраке. Вы еще помните, какое сегодня число?

— Двадцать четвертое июня, четыре часа двадцать минут утра.

— Точно. Переправа через Пиву. Странно, что вы не вели дневника. Трудно поверить, но, может, когда-нибудь мы забудем обо всем.

— Один из здешних матросов профессиональный цирюльник. Если вы сразу встанете, то он и вас омолодит. И с этого начнется забвение.

Бёрнс уставился на большой палец ноги, торчавший из дырявого носка.

— Только поэту подвластно решить, чего в этом больше — печального или смешного, — трудно себе представить что-либо более одинокое, чем вот этот палец, — сказал он задумчиво. Еще неизвестно, может, я даже более одинок, чем Дойно. Но тогда, на Пиве, когда мы лежали на ничейной земле и каждый из нас думал только о ранах другого и о том, что того, другого, необходимо спасти, тогда ни один из нас не был одинок.

Партизаны отступали день и ночь, то взбираясь на горы, то спускаясь с гор, — повсюду только враг. И потом, на утреннем рассвете, бег из последних сил к реке. Они оба опоздали, мост был взорван. У одного — ранение в плечо, у другого — в ногу. И оба смертельно устали. В любую минуту мог появиться головной отряд врага. Солнца еще не было видно, но вершины гор уже порозовели, а верхушки деревьев золотились от его первых лучей. Если это был их последний день, то он был похож на прекрасный сон о первом дне творения. Все обещания слились воедино — так выглядело это утро. Разумом невозможно было охватить, что чья-то жизнь может так вот оборваться, и смерть в такой миг была похожа на примирение.

— Скатитесь просто по откосу вниз, — сказал Тони, голос выдавал его — он был на исходе сил. — Плывите на тот берег. А позже когда-нибудь…

Он прервал себя, чтобы не показать охватившего его в тот миг сентиментального умиления. Дойно покачал головой. Он потерял шапку. Только сейчас Тони заметил у него кровь у корней волос.

Артиллерия позади них начала обстрел. Бёрнс осторожно сполз, наполовину приподнялся, взял спутника за руки и положил их себе на шею, потом попытался выпрямиться. Плечо чудовищно болело, даже когда Дойно убрал руки. Нет, так ничего не выйдет.

Наконец они выпрямились, вражеский патруль мог бы увидеть их издалека. Они скатились по крутому обрыву вниз, посидели несколько минут, ополоснули лицо. Вода была ледяной. На четвереньках они поползли вдоль берега, нашли брод. Перебрались на другую сторону реки.

— А когда-нибудь потом, — сказал Тони, — мы устроим фантастический завтрак. Сейчас самое время составить меню.

— Вы правы, подобное пиршество не устраивают с бухты-барахты, — согласился Дойно. Они лежали в кустах и ждали, пока стемнеет. Когда они наконец смогли тронуться в путь, голод их донимал сильнее усталости. Они долго вспоминали свои любимые блюда и обсуждали тот пир, который как-нибудь позже они закатят в честь утра двадцать четвертого июня на Пиве.

Прошло четыре месяца с того дня, а воспоминание не умерло в них обоих, однако осталось в какой-то иной, далекой жизни.

— Если в Монополи удастся получить горячую ванну и прилично поесть, мы останемся там до утра. Бари подождет — или, может, у вас там в перспективе что-то необыкновенное?

— Нет, разве что чудо: письмо, — ответил Дойно. — От людей, которых, возможно, уже нет в живых или которые, в свою очередь, думают, что я мертв. В этом письме они должны сообщить мне, что с ребенком, которого я оставил, когда отправился в Югославию, что с моим приемным сыном ничего не случилось и он жив-здоров и по-прежнему находится на юге Франции.

Письма, отправленные по почте в Европе осенью 1943 года. Я ничего не знаю о нем, он ничего не знает обо мне, думал Тони. Мне никогда не приходила в голову мысль, что у него могла быть жена, дети. Осенний ветер сорвал его с дерева — так он родился, — открыл глаза и тут же начал передвигаться, заставив работать ноги и мозг.

— Только в Монополи — собственно, правильное название Минополис — я побреюсь и основательно помоюсь. Здесь сильно качает. Вы сказали, — оставил ребенка, но такого не может быть. Оставляют женщину, потому что больше не любят ее, но…

— Пошли наверх, мы подходим. И выбейте себе из головы, что скорее можно оставить женщину, чем ребенка. Оставить кого-нибудь — в любом случае один из этапов собственной смерти, самоубийства.

— Глупости! — возразил Тони в сердцах. — Завершить какой-то этап жизни — это акт освобождения. Мне только сейчас бросилось в глаза, что у вас нет никакого багажа.

— Я абсолютно свободен ото всего, Тони. И завершил все жизненные этапы, у меня никого больше нет, кого бы я мог оставить или кто мог бы оставить меня. Пойдемте поприветствуем новый день и Монополи.

Это был дом высокопоставленного итальянского фашистского сановника, возвратившегося сюда в конце июля, сразу после падения Муссолини, чтобы переждать события и посмотреть, как они будут развиваться дальше. Некоторые считали его оппортунистом, однако чувства, испытываемые им к победителю, кем бы он ни был, всегда оставались искренними. С самой ранней юности, глядя на сильных мира сего, он умилялся и готов был прослезиться, как это делали другие при виде нищеты. Когда союзники заняли наконец Апулию, он с восторгом вышел встречать их и предоставил в их распоряжение свой дом, свои винные погреба, свою прислугу и себя самого. Победители с удовольствием приняли все дары и даже сердечную услужливость человека, чье прошлое они хотели бы забыть, хотя на него поступали бесчисленные жалобы. Его виллу реквизировали и превратили в отель и кают-компанию для офицеров, сам же владелец жил в летнем павильоне в саду и стал метрдотелем. Благодаря этому он был все время подле победителей, и те заботились о том, чтобы он не столь стремительно забывал, что принадлежит к побежденным.