Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Прекрасно, — заверил еще раз Бёрнс, — ванна была достаточно горячей, ленч очень даже недурен, а от обеда мы ожидаем еще большего. А в промежутке неплохо было бы насладиться покоем. Выключите, пожалуйста, радио. Отдыхающему воину приличествует мраморная тишина.

— Ах лорд Байрон! — восторженно воскликнул бывший сенатор. — Великая нация и великий поэт!

— И к тому же прекрасный пловец, синьор сенатор, и освободитель греков, — произнес Тони в унисон, быстро опустошая бокал. Портвейн был чистым надувательством.

Они поднимались на второй этаж по широкой мраморной лестнице. На сей раз они больше уделили внимания скульптурам с обеих сторон: лошадь из белого алебастра с поврежденным крупом — всадника убрали, но остались его ноги.

— Я видел оригинал в Париже на Всемирной выставке тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — сказал Дойно. — Сидевший верхом диктатор был голым. Эта копия не идет ни в какое сравнение с героикой той скульптуры.

— Может, мы прикажем неблагодарному сенатору опять водрузить дуче на лошадь?

— Он никогда этого не сделает, даже если ему пригрозить тюрьмой.

— Но почему он тогда оставил лошадь?

— Потому что у него есть художественное чутье и потому что он, сам того не подозревая, является ортодоксальным гегельянцем и в качестве такового всегда принимает сторону исторического хода развития событий. Еще союзники не завоевали Рим. Но как только это произойдет, сенатор посадит на коня Виктора Эммануила[184] или маршала Бадольо[185]. Точно такие же формы носят и ваши победные триумфы, дорогой Тони.

— Они и ваши тоже!

— Нет, я не принадлежу к победителям. И все это серое утро я хочу проспать. До вечера, Тони.

Меряя большую комнату шагами от двери до окна и обратно, Бёрнс каждый раз останавливался перед зеркалом, чтобы рассмотреть себя. Он уже давно думал о том, что совершенно не знает своего собственного лица. Он был не в состоянии представить его себе — даже сейчас, стоя перед зеркалом с закрытыми глазами. Это потому, думал он, что у него нечеткая, плохо прописанная физиономия.

Он взял у лейтенанта несколько таблеток, надолго прогоняющих усталость и сон. Он хотел составить донесение тому большому человеку, доверию которого он был обязан своими миссиями. Сначала надо было привести в порядок воспоминания и мысли. Параллельно существовал целый ряд подробностей, пусть и не столь значительных, однако же они обязательно должны были фигурировать в его послании, потому что узнать о них доставит адресату удовольствие. Он прочтет письмо в постели, при размягчающем комфорте, в котором этот истинный полководец не мог отказать себе даже среди катастроф и военного хаоса. Вот уже в течение нескольких десятилетий история его времени идентифицировалась для него с его биографией. Та манера, в которой он играл свою великую роль, зачастую в значительной степени соответствовала тому блистательному умению, с каким он создал свой имидж. В течение нескольких десятилетий он все сделал для того, чтобы стать тем, кем сейчас был. Тони, работавший на него и давно знавший его лично, так до сих пор и не понимал, делал ли его шеф историю, чтобы иметь возможность писать о ней, или он писал, потому что делал историю. Не забыть упомянуть анекдотические случаи и шутки, но не переборщить, сказал себе Тони, опять разглядывая себя в зеркале. Совершенно верно: нос как длинный восклицательный знак, заканчивающийся никому не нужной запятой. Рот ему под стать, как у чревовещателя. Самые тонкие анекдоты приберечь на потом, для устного доклада. Надежный ли союзник Тито? О, он намного надежнее герцога Мальборо. У него нет секретов. И он не будет колебаться, — он коммунист и установит в Югославии коммунистический режим. От нас он ждет помощи, а не от русских, естественно. Потому что мы ему дадим ее, а русские нет. И мы это сделаем, потому что он нам выгоден, даже если и не любит нас. А когда мы ему больше не будем нужны, тогда он избавится от каждого из нас — вполне сердечным пинком под зад. Его люди притащили с собой в прошлом году на волах маленькую типографию. Они напечатали одну книгу, одну-единственную: «Проблемы ленинизма», написанную непогрешимым Сталиным. Несмотря на всеобщую разруху и нужду, они праздновали день рождения грузина так, словно тот родился в ночь на двадцать четвертое декабря, а не двадцать первого, как простой смертный. Еретиков уничтожают беспощадно. Вы видите, сэр[186], Тито надежен, надежнее… Нет, не надо больше трогать тень великого предка! Глаза, однако ж, вовсе недурны. Конечно, было бы лучше, если б они были серыми или голубыми, а не что-то среднее. И Синтии они тоже нравились, даже ей. Но это же еще не причина, чтобы жениться на девушке. А тогда почему? Слишком все глупо. И такой вот болван еще вмешивается там, где решаются судьбы государств и народов. Глупости, конечно, гораздо проще разобраться в сложностях ситуации на Балканах, чем в семейных неурядицах, особенно в своих собственных.

Он наконец сел, придвинул к себе бумагу. Личную почтовую бумагу сенатора. Если посмотреть на свет, то видны водяные знаки: свастика — fascio[187].

Пока он писал первые слова, улыбка еще не сошла с его губ. Эта в высшей степени странная улыбка умудренного жизнью ребенка полностью изменяла его лицо, придавала ему очарование. Тони не ведал о ней, он никогда не видел ее. Перед зеркалом он улыбался только иронически.

После ужина они уединились в углу импровизированного бара.

— Смерть фашизму, свободу народам! — произнес Тони по-хорватски и поднял бокал. Дойно кивнул согласно.

— Вы стали антифашистом с появлением фашизма и поэтому непременно должны поднять свой бокал после такого тоста, Дойно.

После того как Дойно молча посмотрел на морских офицеров, оживленно беседовавших с двумя молодыми девушками, Тони добавил:

— Я знаю, вы обещали людям там не вести со мной никаких политических разговоров. Но ведь все это уже осталось в прошлом. И теперь вы наконец-то должны мне сказать, что скрывается за вашей политической меланхолией.

— Ничего такого, чего бы вы тоже не знали. Через год-два, когда фашизм будет окончательно побежден, все станут антифашистами. С опозданием на одно-два десятилетия. А новые опасности, против которых нужно собирать силы сегодня, они опять опоздают заметить. Моя меланхолия, как вы это называете, есть только выражение аллергии на все эти опоздания. Антифашизм, который вы, английский консерватор, восторженно разделяете здесь с маршалом Бадольо, а там с новоиспеченным демократом маршалом Сталиным, открывает вам перспективы гигантских побед…

— Тем лучше!

— Конечно. Но победа — это не цель, а только средство, и вот вопрос — к чему, к достижению чего?

— Давайте все по порядку — сначала разобьем врага, потом установим мир! Так повелевает здравый человеческий смысл.

— Его хватает только для решения простых ситуаций. Термометр — полезный прибор для измерения температуры, но он не показывает надвигающегося землетрясения. Десять лет назад ваш здравый человеческий смысл увидел в Италии Муссолини только то, что поезда ходят точно по расписанию, а карабинеры вежливо дают справки туристам, а позднее, в гитлеровской Германии, что немецкие спортсмены ведут себя по-джентльменски.

— А что мне бросилось в глаза у партизан? — спросил с любопытством Тони. — Скажите мне, пожалуйста, сейчас, чтобы я мог добавить это в постскриптуме к своему письму.

— Вы были при том, когда мужественные солдаты этой войны, ослабленные, истощенные постоянным недоеданием и с незалеченными ранами, оказывали сопротивление превосходящим силам врага и каждый раз уходили от разгромного поражения. Вы видели, как из страданий куется оружие, как в разочарованиях черпается надежда и как из ежедневно побеждаемых возрождается непобедимая армия. Тони, вам нет нужды писать постскриптум, потому что вы еще и до того знали, что полководцы сегодняшних союзнических армий будут завтрашними врагами. После этой войны не наступит мир. Ваши гигантские победы заставят сложить оружие лишь несколько правительств, но не тоталитаризм.

— Стало быть?..

— Стало быть, надо, чтобы союзники срочно высадились и заняли дунайские страны, прежде чем туда придут русские. Историки континента сформулировали максиму — британцы остаются надежными союзниками до самого последнего выстрела и только после него нарушают обет верности. Но если вы бросаете на произвол судьбы Польшу, ради спасения которой дали себя втянуть в войну уже сейчас, задолго до последнего выстрела, тогда…

— Но об этом даже и речь не идет! — прервал его Тони.

— Вы ждете официальных коммюнике, в которых вам сообщат об этом, а для меня достаточно инцидента с Катынью. Разрыв дипломатических отношений[188], которым Сталин ответил на требование поляков установить истину, является признанием, устраняющим любые сомнения. Конечно, можно было и даже следовало приписать это злодеяние немцам, но тот, кто хочет заставить замолчать голоса родственников погибших и одновременно объявляет себя преемником дела своих жертв, тот и есть убийца.