Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— И я думаю, Рубин, гулянье на площади Красиньского, как бы это сказать, оно не символично. Я делаю особый упор на это. Вы ведь тоже не хотели бы, чтобы, например, обо всех евреях судили по Мендлу Ройзену, не так ли?

Роман старался идти в ногу с Эди — тот шел так быстро, словно боялся опоздать. Но у них не было никакой цели и впереди было много времени, они только к вечеру должны были вновь вернуться на квартиру пана Юзефа Грудзиньского.

— Я полагаю, что мы опять окажемся на ярмарочной площади, если свернем направо, в следующий переулок, — сказал Эди.

— Почему и зачем опять туда идти? — спросил Роман. Но он уже знал, что уступит. Сознание собственной вины делало его беззащитным перед этим человеком, рассматривавшим каждое лицо в этой стране, каждый камень в этом городе, как тот, кто готовится стать главным свидетелем обвинения. Роман мог бы заговорить о Катыни, о массовом захоронении многих тысяч польских офицеров, которое было обнаружено всего лишь несколько дней назад. Но он молчал, он не хотел противопоставлять одни трупы другим. Все было так невыразимо трагично и одновременно унизительно. Мыслимо ли, чтобы безвинно терпеть такие страдания?

Они шли тихой улочкой с уютными домами, рассчитанными на две семьи. Откуда-то доносились звуки сентиментальной музыки, играли на рояле, в одном из палисадников вокруг детской колясочки стояли люди и пытались громким смехом и шумом развеселить младенца.

Под фонарем стояли молодые влюбленные. Девушка воркующе смеялась, она держала в вытянутой руке красные коралловые бусы, словно хотела, заигрывая, ударить ими возлюбленного или, ласкаясь, прильнуть к нему.

— Вы вчера разговаривали с вашими людьми, следовательно, знаете, что сделала ваша организация для восставших в гетто и что она еще намеревается сделать, — сказал Эди.

— Мы дали им оружие.

— Какое? Сколько?

— Пятьдесят револьверов, пятьдесят ручных гранат и пять килограммов взрывчатки. Это немного, я понимаю.

— А что вы будете делать сейчас, сегодня ночью, завтра, послезавтра?

Роман не ответил. Он принимал участие в заседании, у другой стороны оказался перевес в два голоса. Большинство, то есть политики и офицеры, было убеждено в том, что ничего нельзя сделать.

— Есть мнение, — сказал он, несколько колеблясь, — что те в гетто рассчитывают, что им окажут помощь самолеты союзников.

— Со стороны не придет никакая помощь. И если вы, поляки, не поможете… Пошли скорее. Ярмарочная площадь недалеко отсюда. Уже слышна музыка и ликование народа.

— Выполнить свой долг — да. Больше — нет. «Pas de zèle!»[183] — сказал как-то один умный человек, только никаких сверхзадач, мой маленький Роман! — объявил пан Грудзиньский каркающим голосом. Он забился в глубь огромного кожаного кресла, словно надеялся окончательно исчезнуть в нем. Еще в детстве Роман заметил эту особенность в характере дяди — и так уж маленького роста, он всегда пытался стать еще меньше. Носил туфли почти без каблуков, предпочитал сидеть на особенно низких стульях, а его служащие всегда должны были быть высокими.

— Но в необычные времена и долг тоже необычен, — ответил племянник.

— Необычные — это только легко сказать. То, что Польша не свободна, мы переживали уже много раз. Немецкая военщина на улицах Варшавы — и это уже бывало. И погромы всегда были. Нехватка товаров, низкая покупательная способность денег, быстрое обогащение предприимчивых и быстрое обнищание так называемых порядочных людей — что в этом нового? Вы, Скарбеки, — люди романтического склада, моя бедная сестра сделала бы гораздо лучше, если бы вышла замуж за Грабского. Он теперь стал моим компаньоном.

— Дядя Юзеф, — прервал его нетерпеливо Роман. — Вы же знаете, что происходит в гетто. Это не имеет ничего общего с погромами. Если мы, поляки, будем только смотреть на это… да еще ужасные вести из Катыни и наряду со всем этим народное гулянье и ярмарка на площади Красиньского…

— Ну и что такого? После похорон всегда едят и пьют. Таков старый обычай. Твоего еврейского друга я приютил у себя, и ты сам всегда желанный гость для меня. Нужны деньги, я дам деньги. Только молчок о тайной квартире, которую я предоставил вашей организации. Она может стоить мне головы. Что я должен сделать, я, Юзеф Грудзиньский? Проникнуть тайком в гетто и отправиться вместе с евреями на смерть? Ах, мой маленький Роман, до чего же красивы такие благородные жесты, которые описываются в книгах, и до чего они глупы в жизни! Ты думаешь, я не сыт всем этим по горло! Именно сейчас, на Пасху, твоя тетка отправляется к своим внукам и оставляет меня здесь одного. А когда она вернется, начнется сущий ад. Я оплачиваю людей, а они шпионят за мной, состоят у нее на службе, она приедет и начнет осыпать меня упреками из-за любовницы, с которой я ее якобы обманываю. А у меня и так язва желудка и хлопот полон рот и сегодня, и завтра, и в будущем. А тут еще ты… Смотри-ка, опять взрывы, даже и здесь нет от них никакого покоя. Роман, я хочу тебе что-то сказать, достань бутылку «Куантро» из серванта, налей нам обоим по рюмочке, и потом мы отправимся спать. И запомни раз и навсегда совет, который тебе дает дядя: беспокойся только о своих собственных делах, тогда тебя не будут одолевать заботы других. Это я тебе говорю, Роман, нужно жить!

— Но есть же Бог, дядя! — воскликнул Скарбек гневно. Он тут же застеснялся своего восклицания и добавил с некоторой печалью: — У меня очень тяжело на сердце. То, что происходит сейчас, станет нашей злой участью. И от нас отвернется весь белый свет, оставит нас совершенно одних, никто не поможет нам, никто…

— Что ты такое мелешь, словно высокопарная монахиня? Что ты сравниваешь нас с евреями? Может, ты простудился, может, у тебя температура? Разве я в ответе за Катынь, и разве ты в ответе за то, что происходит там, в гетто? Жить нужно, это я тебе говорю!

Только тот, кто стал бы со строительным чертежом в руках вымерять квартиру, мог бы обнаружить тот замурованный склеп, в котором жил Эди. Места там хватало только для узкой кровати и шкафчика. Поступление воздуха обеспечивалось хитроумно продуманной системой труб. Инженер Влодзимеж Грудзиньский, отец Юзефа, построил в начале века этот тайник для Польской социалистической партии. Один из тех, кто спасся здесь от ареста, стал впоследствии знаменитым — отцом отечества, первым маршалом возрожденной Польши. По его совету тайну убежища продолжали хранить даже и тогда, когда ее открытие придало бы пикантность многочисленным биографиям великого победителя и покрыло бы славой имя инженера. С большой неохотой дядя Романа отказался от идеи обнародовать это историческое место. Но когда враг оккупировал страну, у него были все основания с благодарностью вспомнить осторожность и предусмотрительность умершего главы государства. Он использовал тайник, пряча там свои деньги и ценные бумаги. А когда чуть позже «патриоты» отечества потребовали от него поддержки, он пристроил к другой части дома похожее помещение, полностью отдав его в их распоряжение. Он догадывался, не вникая в детали, что там они оборудовали специальное место для снабжения всех активистов движения надежными документами. Юзеф Грудзиньский был и горд и испытывал одновременно страх при мысли, что они изготовлялись у него под крышей. Впервые он использовал тайник левого флигеля дома, тот самый тайник маршала, чтобы прятать там еврея. Он сделал это только ради своего племянника, к которому был особенно привязан: он с восхищением следил за Романом, совершавшим одну ошибку за другой, но не воспринимал его всерьез.

Эди был тут в полной безопасности, хотя он мог бы удовлетвориться и любым другим помещением. Он утратил способность бояться, как теряют зрение или обоняние. Если бы он задумался над этим, он наверняка бы очень удивился, как человек, вдруг обнаруживший при свете луны, что потерял собственную тень.

И когда он часами лежал тут, при свете слабой лампочки, мысли его всё кружились вокруг одного вопроса: что мне делать с моей жизнью и отпущенным мне остатком времени? Если бы он пришел сюда на две недели раньше, он попытался бы пробиться в гетто. Но теперь это было невозможно и уж во всяком случае бессмысленно.

Правда, Скарбек предложил ему уйти в подполье и влиться в польское Сопротивление, но судьба Польши была ему безразлична. Ему не было никакого дела до тех боев, что происходили на этой земле. Конечно, приятно было сознавать, что поражение Гитлера неизбежно, но ничто не связывало его с будущими победителями.

Он лежал, вытянувшись на спине, скрестив руки под головой, закрыв глаза. Он был свободен от любых обязательств. Его уделом стала свобода, от которой не было никакой пользы, то была свобода уничтожения — выстрелить на ярмарочной площади в одного из тех, кто смеется, наслаждаясь жизнью, поджечь переполненный зрителями кинотеатр, убить на улице немецкого офицера, пустить себе самому пулю в грудь.