Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Эди повернулся и пошел к хозяйственным постройкам. Там, обычно рядом с кухней, обитал Ройзен. Он все еще хромал, может быть, даже чуть больше, чем следовало бы, его рана практически уже зажила. Он опасался, что настоятельница в один прекрасный день укажет ему на дверь. И поэтому старался быть полезным там, где только мог, и лучше всего таким способом, чтобы это не оставалось незамеченным. Он предложил настоятельнице соткать для нее ковер, и хотя она отказалась, он уже работал над ним. Управляющий доставил ему весь необходимый материал. Кое-какие вещи привез им Скарбек — книги Бене и три скрипки, которые он нашел в штольне, где прятались евреи. Ройзен играл для прислуги, как только на кухне изъявляли желание. Он надеялся, что настоятельница разрешит ему поиграть также и для сестер монахинь.

Он избегал Эди, насколько ему это удавалось, боялся его и чувствовал, что тот презирает его. Ройзену было не совсем ясно, находится ли он все еще в подчинении у этого чужого для него человека. Ройзен не был уж таким плохим и глупым, но был не способен ответить на презрение иначе чем страхом и подхалимством. Еще совсем недавно мысль о том, чтобы принять христианство ради спасения собственной жизни, казалась ему непостижимой. А теперь он знал, что перейдет в католическую веру, если этого от него потребуют — но только после смерти Бене. Больной юноша там, наверху, и его страж — этот доктор Рубин — не обращали на него внимания. Но все, что он делал, чтобы спастись, ему самому казалось достойным презрения, потому что он думал, что так считают эти двое.

— Почему они там так смеются, Ройзен? — спросил Эди.

— А почему бы им и не смеяться? Я рассказал им одну историю, старую историю, но для них она была новой.

— Мне не нравится, что ты развлекаешь их еврейскими историями. Почему ты не принес наверх молоко и картошку? А вчера вечером ты обещал поиграть для Бене, а сам не пришел.

— Нельзя же все время играть. У меня пальцы застыли. А они вчера подшутили надо мной, ни за что не хотели пускать меня на кухню, где бы я мог согреть руки. Сейчас несколько лучше, они уже смеются. Думаю, дадут мне теперь и молоко, и картошку, а хлеб у меня уже есть. Вы не разбираетесь в жизни, господин обер-лейтенант. Вы не понимаете, что для нас хорошо, когда поляки смеются, и поэтому…

— Ну ладно, давай неси все наверх и скрипку свою тоже. Доктор менял повязку, и Бене настрадался. Скоро уже вечер, а он еще ничего не ел.

— В ваших глазах я во всем виноват, именно я, Мендл Ройзен, — запричитал он. Эди повернулся и ушел, не попрощавшись. Ройзен был возмущен, хотел побежать за ним, но у него на это не было времени. Ему пора было спешить на кухню вытирать посуду.

Эди подложил дров в печку. Он действовал осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего. Бене лежал на спине, запрокинув лицо, словно прислушивался к звукам в небесной вышине. В руке он, как всегда, держал книгу. Эди взял книгу у него из рук, сняв его указательный палец с того места, до которого Бене дочитал. Он остановился на фразе:

«Сознание жизни, сознание своего наличного бытия и действования — только скорбь об этом бытии и действовании…»[181]

Эди захлопнул книгу. Вот уже несколько недель, а может, и месяцев юноша мучился с «Феноменологией духа», с этой абракадаброй на чужом ему языке, чтобы только уяснить, почему Гегель так плутал в саду познания. В этой главе речь шла помимо всего прочего о «несчастном сознании».

К чему он может прислушиваться? — спрашивал себя Эди, рассматривая белое как полотно лицо юноши с длинными черными пейсами. Подсунув два скрипичных футляра под мешок с соломой, чтобы приподнять изголовье, он тоже улегся. Разумом он постоянно ощущал в себе сострадание, испытываемое им к юноше, за которым ухаживал вот уже несколько недель, но оно не переросло в нем в то сильное чувство, что могло бы целиком завладеть им. То, что он переходил от надежды к отчаянию, было естественным следствием постоянной близости к больному. Он мог бы любить его как своего сына, но не чувствовал себя привязанным к нему настолько. Но вот возникло какое-то странное любопытство, которого Эди никогда не замечал за собой раньше. Ничего в этом юноше не было таинственного, но сущность его оставалась для Эди сокрытой. Он был проще любого шестнадцатилетнего подростка и одновременно намного необыкновеннее — словно было в нем что-то гораздо большее, чем просто человеческий индивидуум, он как бы вобрал в себя весь род человеческий. Так бывает, когда стоишь перед портретом и не спрашиваешь себя, кто изображен на нем, хотя нет ничего проще узнать имя изображенного и его историю. Стоишь, погрузившись в созерцание лица, которое как бы отделилось от изображенной личности, и через сотню лет после написания портрета значит гораздо больше и волнует и захватывает зрителя гораздо сильнее, чем вся прошлая жизнь этой изображенной личности. Внешние признаки существа становятся как бы самой сутью, которая не вопреки, а благодаря особенностям этой индивидуальности воспринимается теперь как нечто общечеловеческое.

Бене был воспитан в вере, отделенной от всего остального мира глухими стенами, и эта вера проникла в каждый его даже самый незначительный жест. Он рано узнал о своем высоком предназначении, и всем с ранних его лет было известно, да и ему самому, что он вечный ученик, «книжник», как они его называли, словно губка, жадно впитывавший в себя все, и что его голод в познании ненасытен, а жажда испить из источника премудрости неутолима.

Но если в этом и было что-то особенное, то не настолько неизвестное. Непостижимым оставалось, однако, — так казалось Эди, — то странное единение с мирозданием, в котором юноша жил так естественно, как дерево, уходящее корнями в почву. И это было тем удивительнее, что Бене в противоположность своему отцу, судя по всему, не верил в потусторонний мир и в бессмертие души, а считал только возможным, что Бог мог решиться осуществить на исходе дней свое второе окончательное творение — воскресение из мертвых. «Не через плоть свою и не через дух свой, а только через сущность деяний своих войдет человек в вечность. И смысл этот в том, что если он праведный человек, Божий, то, значит, и вечный».

Все эти слова оставались пустыми для Эди, но постепенно он избавлялся от той нетерпимости, которую они поначалу вызывали в нем. И именно благодаря тому, что то, что говорил Бене, воспринималось им теперь не как изречения одного лица или даже постулаты некой секты, а как проявление человеческого естества со всеми свойственными ему противоречиями, — так, юноша боялся боли и звал мать, когда доктор Тарло слишком быстро срывал с него повязку, или испытывал страх перед минутой смерти, но никак не перед самой смертью. Он объяснял: «Поскольку смерть сама по себе пустота, то можно не придавать ей значения. Потому и убийство — действие, лишенное смысла. Я так хорошо увидел это во время того боя в лесу и потом, в штольне. Вы можете сами себе это доказать, доктор Рубин. Попробуйте как-нибудь описать любое сражение, и вы заметите, что все действия вкупе так мало значат и так безвидны, как слеза в океане».

— Я принес все сразу, — сказал Ройзен, без стука открывая дверь. Но Эди сделал ему знак, и тогда только Ройзен заметил, что юноша спит. Ройзен внес в комнату молоко, дрова, картошку, яблоки и хлеб.

Четыре яблока он положил на раскаленную плиту.

— Руки, — прошептал он, — руки у меня постоянно мерзнут, так и хочется сказать про малокровие.

— Глупости! — сказал Эди. — Поставь молоко на огонь. Ему нужно попить, когда он проснется.

— А я что делаю? Кастрюлю я поставлю посредине, а яблочки положу вокруг. Вот вы не знаете, а я знаю, что он их очень любит, когда они печеные, — сказал Мендл с вызовом.

— Это ты, Мендл? — спросил Бене, просыпаясь.

— Да, рабби, я все принес и яблочки положил печься. А потом я мелко-мелко порежу картошку и поджарю ее. Мне дали для вас кусочек масла. Это хорошие поляки, и они все хотят, чтобы вы поправились. Это ведь просто прекрасно, что католики испытывают уважение к рабби. Жена садовника — это она дала мне яблоки — говорит, что ее третий ребенок вроде бы и не болен, а ходить не может, просто так, без всякой на то причины. Она говорит, она думает, что все это от ее золовки, та не хотела, чтобы у них был третий ребенок. Она ничего не взяла за яблочки, а когда будут свежие овощи, то она и их тоже даст, а почему бы и нет, от чистого сердца, говорит она, вот если бы рабби только сжалился над ее бедным Войтеком, благословил его и произнес бы заклинание, отведя от него злые чары золовки, у которой дурной глаз. А теперь рабби нужно съесть яблочко, оно такое горяченькое и такое сочное, и молоко сейчас будет готово. И это ведь на самом деле несправедливо, почему именно Войтек садовника не может быть таким же, как все другие дети? Ему уже пять лет, такой прелестный ребенок, ползает по земле и не может решиться встать на ножки и пойти. Все люди кругом ходят, а он нет. Сердце сжимается, глядя на него, — вот я и спрашиваю, ну почему бы рабби…