Сол Беллоу - Герцог

• Название: Герцог
• Автор: Сол Беллоу
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Современная проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7027-0575-0

Герой «Герцога» — пожилой профессор, выбитый из привычной жизни изменой жены и предательством друга. В тяжелое для себя время он переосмысливает свой жизненный путь и, не найдя в нем реальной опоры, мысленно обращается за поддержкой к великим людям, в том числе давно умершим. В этих посланиях-размышлениях — о Боге, времени, смысле жизни, гибели идеалов — профессор пытается обрести новый взгляд на мир, чтобы собраться с силами перед лицом дальнейших испытаний.

---

А это Южная Стейт-стрит; здесь в былые времена киношные дельцы вешали свои умопомрачительные афиши — Том Микс сигает в пропасть; теперь это серая пустая улица, здесь продают посуду для баров. А философия-то какая у этого поколения? Бог умер? — да нет, это давно пройденная мысль. Сейчас, скорее всего, требуется другая формулировка: Смерть есть Бог. Это поколение полагает — и сия мысль у них главнейшая, — что верные, ранимые, хрупкие обречены, их ничто не держит. Смерть поджидает их, как караулит падающую лампочку бетонный пол. Взрывается хрупкая стеклянная скорлупа, теряя свой крохотный вакуум, и на этом все кончается. А вот как мы наставляем друг друга в метафизике: «Ты думаешь, что история — это история любящих сердец? Дурак. Задумайся о миллионах мертвых. Тебе их жалко, ты им сочувствуешь? Да ты ничего не чувствуешь! Их слишком много. Мы сожгли их дотла, засыпали бульдозерами. История есть история жестокости, а не любви, как считает всякая размазня. Мы испытали все способности человеческие, искали сильный и славный дар — и такого не обнаружилось. Там одна практичность. Если существует старый Бог, он должен быть убийцей. Истинный же Бог, единственный, — Смерть. Вот так обстоит дело, если не тешить себя иллюзиями». Было так слышно, словно эта неспешная речь говорилась у него в голове. У него вспотела ладонь, и он отпустил дочкину руку. И может, не авария, а выход на такие вот мысли поверг его в обморочное состояние. Его затошнило от страха и смятения перед ними, перед их сминающей силой.

Машина стала. Ступив на тротуар, он покачивался, словно в главное полицейское управление прибыл на лодке по бурным волнам. Прудон говорит: «Бог — это зло». Но даже выпотрошив мировую революцию в поисках la foi nouvelle[238], что мы выясним? Что побеждает смерть, а не рациональное начало, не рациональная вера. Наше собственное убийственное воображение становится громадной силой, а начинает оно с того, что объявляет убийцей Бога. В основе всех несчастий лежит человеческое недовольство, но с этим я разбираться не хочу. Легче не существовать вообще, нежели обвинять Бога. Проще. Чище. И хватит разбирательств!

Из машины ему передали дочь и проводили их к лифту, в котором вполне могла разместиться рота. С ними поднимались двое задержанных — тоже в сопровождении двоих. Это было на 11-й и Стейт-стрит. Он помнил место. Страшновато здесь. Вооруженные люди входят, выходят. Как было велено, он шел по коридору за дородным негром-полицейским с огромными руками и широкими бедрами. Остальные шли за ними. Теперь понадобится адвокат, и он, естественно, подумал о Сандоре Химмельштайне. Ему стало смешно при мысли о том, что скажет Сандор. Сандор сам действовал полицейскими методами, брал психологией, как это практикуется на Лубянке и вообще во всем мире. Сначала он грубо ломал человека, а потом, добившись желаемого результата, ослаблял хватку и обращался помягче. Его речи незабываемы. Он орал, что выйдет из дела и сбагрит Мозеса проходимцам, а те запечатают его спереди и сзади, заткнут рот, завяжут кишки узлом, поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Что говорить, незабываемые речи — речи наставника реальности. В чем не откажешь. — Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Тебе гроб милее гоночной машины глянется. — Или вот это: — Я оставлю жену еще не старой богатой вдовой, чтобы не жалась с деньгами. — Он это часто повторял. Сейчас Герцог развлекся. Окровавленный, грязный, в рубашке с пятнами крови, он вспоминал все это и улыбался. Не надо презирать Сандора за грубость. Это его личный, грубый вариант распространенного мировоззрения, называемого американским образом жизни. А каков мой образ жизни? Теплая шубка у любимой киски, поглажу по шерстке — она и не пискнет, — это то же самое кредо глазами ребенка, но людей злобно будят, и они просыпаются брюзжащими реалистами. Набирайся ума, простофиля! Или тетушка Таубе — вариант наивного реализма: — Готзелигер Канлицкий сам обо всем заботился. Я даже не смотрела за этим. — Но тетя Таубе — она не только симпатяга, но еще хитрюга. Беспамятные мы — что говорим, что делаем… Тут его и Джун ввели в большую комнату, где было не протолкнуться, и Мозес предстал еще перед одним негром-полицейским. Сержант был далеко не молод, с ровным морщинистым лицом — складки наложены, кожа не перетянута. У него был темно-желтый, золотого отлива цвет лица. Он посовещался с доставившим Герцога полицейским, потом осмотрел револьвер, вынул оба патрона, еще прошептал какие-то вопросы полицейскому в лоснившихся брюках, тот склонился, тоже шепча ему на ухо.

— Ну, так, — обратился он к Мозесу. Надел бен-франклиновские очки — пару колониальных кругляшек в тонкой золотой оправе. Взял ручку.

— Имя?

— Герцог. Мозес.

— Второй инициал?

— Е. Елкана.

— Адрес?

— В Чикаго не проживаю.

С отменной выдержкой сержант повторил:

— Адрес?

— Людевилль, штат Массачусетс, и Нью-Йорк. Нет, лучше только Людевилль, штат Массачусетс. Улица безымянная.

— Это ваш ребенок?

— Да, сэр. Моя дочурка Джун.

— Где она живет?

— Здесь, с матерью, на Харпер-авеню.

— Вы в разводе?

— Да, сэр. Я приехал повидаться с ребенком.

— Понятно. Отпустить ее не хотите?

— Нет, начальник… сержант, — поправился он, дружелюбно улыбнувшись.

— Мы заводим дело на вас, Мозес. Выпивши не были? Не пили сегодня?

— Вчера вечером пропустил стаканчик, перед сном. Сегодня не пил. Может, мне провериться на алкоголь?

— Незачем. Вам не дорожное происшествие вменяется. Мы заводим дело в связи с этим пистолетом.

Герцог одернул платьице на дочери.

— Это — так, на память. И деньги тоже.

— А что за деньги такие?

— Русские деньги, времен первой мировой войны.

— Освободите карманы, Мозес. Что у вас там — я запишу.

Он без возражений выложил деньги, записные книжки, ручки, тряпочку носового платка, расческу и ключи.

— Куда вам столько ключей, Мозес?

— Я могу за каждый отчитаться, сэр.

— Не надо. Не запрещается, если вы не взломщик.

— Здесь только один чикагский ключ — с красной метиной. От квартиры моего друга Асфалтера. В четыре он должен подойти к Музею Розенвальда. Я передам ему девочку.

— Пока еще не четыре, и никуда вы пока не идете.

— Мне нужно позвонить и предупредить его. Иначе он напрасно будет ждать.

— А почему сразу не отвести ребенка к матери, Мозес?

— Видите ли… мы не поддерживаем отношений. Слишком испортили их.

— Вроде вы ее боитесь.

Герцог возмутился: его тянут за язык. Но срываться сейчас ни к чему.

— Нет, сэр, это не совсем так.

— Тогда, может, она вас боится.

— Просто мы так договорились — общаться через третьих лиц. Я ее не видел с осени.

— Ладно, позвоним вашему дружку и мамаше ребенка тоже.

— Ей не звоните! — вырвалось у Герцога.

— Не надо? — Сержант послал ему смутную улыбку и на минуту расслабился, словно добившись желаемого. — Ясно, мы ее сюда доставим и послушаем, что она скажет. Если у нее к вам претензии, то дело выйдет серьезнее, чем нелегальное хранение оружия. Мы тогда предъявим вам скверное обвинение.

— У нее нет претензий, сержант. Можно поднять документы, не вызывая ее сюда. Я содержу этого ребенка и еще ни разу не уклонился от уплаты. Только это и скажет вам миссис Герцог.

— У кого купили револьвер?

Снова-здорово, без хамства ты не полицейский. Специально так делают, чтобы вывести из себя. Но он сохранял выдержку.

— Я его не покупал. Он принадлежал моему отцу. И эти русские рубли тоже.

— Такой вы сентиментальный?

— Да, такой. Сентиментальный сукин сын. Если угодно.

— И насчет них вы сентиментальный? — Он постучал пальцем по пулям — по одной и по другой. — Ладно, будем звонить вашим. Джим, пиши фамилии и номера.

Он обращался к полицейскому, который привел Герцога. Тот стоял рядом, мордатый, ногтем теребил щеточки усов, морщил губы.

— Да возьмите книжку — вон ту, красную. Только, пожалуйста, не потеряйте. Фамилия моего друга. — Асфалтер.

— А другая фамилия — Герцог, — сказал сержант. — На Харпер-авеню — так?

Мозес кивнул. Он смотрел, как деревянные пальцы листают его парижскую, в кожаной обложке, книжку, испещренную неразборчивыми и полустершимися записями.

— У меня прибавится проблем, если вы вызовете мать ребенка, — в последний раз попытался он урезонить сержанта. — Не все ли равно, если придет мой друг Асфалтер?

— Иди, Джим.

Негр отметил красным карандашом нужные места и вышел. Мозес сугубо позаботился о том, чтобы принять безучастный вид: никакой строптивости в лице, ни тем более молящего выражения, ничего сколько-нибудь личного. Было время, он верил в безотказное действие прямого взгляда, отметающего в сторону разность положения и обстоятельств: человек без слов открывает свое сердце другому. Душа познает душу. Сейчас он улыбнулся про себя. Сладостные мечты! Да попытайся он заглянуть в глаза этому сержанту, тот швырнет в него его же записной книжкой. Значит, Маделин придет. Ну и пусть. Может, в конечном счете он этого хотел — так или иначе встретиться. Повернувшись правильным, бледным профилем, он упорно глядел в пол. Джун ерзнула на руках, разбередив боль в боку. — Не обижайся на папу, — сказал он. — В другой раз пойдем к дельфинам. Наверное, у акул дурной глаз.