Марк Твен - Автобиография

• Название: Автобиография
• Автор: Марк Твен
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-080227-2

Марк Твен завещал опубликовать свою автобиографию без купюр лишь спустя сто лет после его смерти, и она впервые увидела свет в 2010 году.

Теперь наконец с этой поразительно остроумной книгой могут познакомиться и российские читатели.

Автобиография Твена весьма необычна: забавные эпизоды чередуются с печальными, искрометные шутки уступают место серьезным рассуждениям – и масштабная личность писателя, подарившего миру множество шедевров, предстает перед нами во всей ее многогранности.

---

Так вот, тем вечером, после заседания клуба, о котором я говорил, Джордж, наш цветной дворецкий, подошел ко мне почти перед концом ужина, и я заметил, что он бледен. Обычно цвет его лица отчетливо черный и очень красивый, но сейчас это лицо приобрело оттенок старого янтаря. Он сказал:

– Мистер Клеменс, что нам делать? В доме нет ни единой сигары, кроме тех старых, дешевых, марки «Вилинг». Но их не может курить никто, кроме вас. Они убивают на расстоянии тридцать ярдов. Звонить и заказывать слишком поздно – мы не успеем получить никаких сигар из города. Что нам делать? Не лучше ли всего ничего не говорить и сделать вид, что мы не подумали о сигарах?

– Нет, – сказал я, – это будет нечестно. Принеси эти, дешевые.

Что он и сделал.

Я как раз недавно наткнулся на эти дешевые сигары – несколько дней или неделю назад. Я не видел их годами. Когда я был начинающим лоцманом на Миссисипи, в конце пятидесятых, то имел к ним большое пристрастие, потому что они были не только – на мой взгляд – превосходными, но их можно было набрать целую корзину всего за цент или, может, за десятицентовик – в те времена там не пользовались центами. Поэтому, когда я увидел их рекламу в Хартфорде, то сразу послал за тысячей. Мне их выслали в сильно потрепанных, сомнительного вида старых квадратных коробках из клееного картона, по двести штук в коробке. Джордж принес коробку, помятую со всех сторон и на вид – хуже некуда, и начал всех обходить. До того момента разговор шел блестящий и оживленный – но тут на компанию будто спустился ледяной холод. То есть не то чтобы сразу на всех, холод сковывал каждого мужчину, как только он брал в руки сигару и начинал вертеть – тут-то, посреди разговора, его фраза обрывалась на полуслове. То же самое происходило вокруг всего стола, и к тому времени, когда Джордж завершил свое преступление, во всей комнате воцарилось мрачное и торжественное молчание.

Мужчины начали раскуривать сигары. Преподобный доктор Паркер был первым, кто раскурил свою, сделал три или четыре героические затяжки, после чего сдался. Он поднялся, обронив, что долг призывает его к одру умирающего прихожанина – что, как я знал, было ложью, потому что, будь это правдой, он ушел бы раньше, – и двинулся к выходу. Следующим был преподобный доктор Бертон. Он сделал только одну затяжку и последовал за Паркером, представив какой-то предлог. По тону его голоса было ясно, что он не особенно задумывался над предлогом и раздосадован на Паркера за то, что тот успел ввернуть про умирающего. Преподобный доктор Твичелл последовал за ними под хорошим, добротным предлогом – совершенно неправдоподобным, да он и не рассчитывал, что кто-то найдет там правдоподобие, но Твичелл всегда более или менее честен, до сего дня, и ему ничего не стоило сказать, что он должен успеть на полуночный поезд до Бостона. Бостон было первым названием, которое пришло ему в голову, – он мог бы с тем же успехом сказать «Иерусалим», если бы о нем подумал.

Было всего без четверти одиннадцать, когда они начали расточать эти отговорки. Без десяти одиннадцать все эти люди уже покинули дом и, без сомнения, молились, чтобы на их отговорку посмотрели сквозь пальцы, учитывая обстоятельства. Когда никого не осталось, кроме меня и Джорджа – я был бодр и неунывающ, – у меня не было ни угрызений совести, ни сожалений какого-либо рода, но Джордж потерял дар речи, потому что стоял на страже чести и репутации семьи превыше своих собственных и терзался стыдом, что на семью легло пятно позора. Я велел ему идти спать и постараться хорошенько выспаться. Сам я тоже пошел спать. Утром, за завтраком, когда Джордж забирал чашку кофе из руки миссис Клеменс, я видел, как чашка дрожит в его руке. По этому признаку я понял, что у него что-то на уме. Он принес чашку мне и спросил внушительно:

– Мистер Клеменс, какое расстояние от двери до ворот?

Я ответил:

– Сто двадцать пять шагов.

Он сказал:

– Мистер Клеменс, вы можете начать от парадной двери и пройти прямиком до верхней калитки, и поминутно будете наступать на какую-нибудь из этих сигар.

Так вот, с помощью этого лирического отступления я подошел в своем повествовании к тому клубному собранию в доме преподобного Фрэнка Гудвина, о котором говорил некоторое время назад и где в моем присутствии и при обращении ко мне было употреблено то же самое слово, которое, как я упомянул, было употреблено моей матерью еще за сорок лет до этого. Предметом обсуждения были сновидения. Беседа текла обычным безмятежным чередом. Покойный Чарлз Дадли Уорнер изложил свои взгляды в плавной и непринужденной манере, которую усвоил в ранней юности, когда обучался профессии юриста. Он всегда говорил приятно, всегда гладко, всегда осторожно подбирая слова, никогда не говорил возбужденно или агрессивно, всегда мило, любезно, благожелательно и всегда с легкой, почти неприметной, юмористической жилкой, то проступающей, то исчезающей в его речи подобно приглушенной игре света в опале. На мой взгляд, в том, что он говорил, никогда не было много смысла, никогда не было много соли, никогда ничего особенно существенного, что можно было бы унести с собой и над чем подумать, тем не менее послушать его всегда было удовольствием. Его красноречие неизменно было исполнено грации и очарования. Потом выступил покойный полковник Грин, который отличился во время Гражданской войны и в то время, о котором я говорю, занимал высокое положение в Коннектикутской компании взаимного страхования, так что ему предстояло вскоре занять пост ее президента, а затем и вовремя умереть на этом посту, оставив после себя незамаранную репутацию, в то самое время когда заправилы нью-йоркских страховых компаний приближались к полному краху своих репутаций. Полковник Грин обсуждал вопрос сновидений в своей обычной манере – то есть начинал предложение и тянул его до бесконечности, расставляя запятые здесь и там на пассажах длиной восемнадцать дюймов, никогда не колеблясь в выборе слова, двигаясь прямо вперед, как речное течение без порогов. Так что поверхность его речи была гладка как зеркало, ее структура идеально подходила для печатания без правки. И когда в конце отведенных ему десяти минут опускался молоток, полковник без перехода ставил точку – прямо там, где был, – и умолкал. С тем же успехом он мог бы остановиться на каком-то другом месте в этом самом десятиминутном высказывании. Вы могли бы отмотать эту речь назад и увидели бы, что она вся уставлена, как верстовыми столбами, запятыми, которые он мог с тем же успехом опустить, потому что они всего лишь отмечали путь и ничего больше. Они не могли привлечь внимание к пейзажу, потому что его там попросту не было. Его речь всегда была такой – идеально гладкой, идеально выстроенной, и когда он заканчивал, ни один слушатель не мог бы пойти в суд и засвидетельствовать, что именно он говорил. Это был любопытный стиль. Он был впечатляющ – вам всегда казалось, от одной запятой до другой, что он вот-вот скажет что-то важное, но этого никогда не происходило. Но в тот раз, о котором я говорю, величавый и великолепный преподобный доктор Бертон так и просидел, впившись в Грина глазами, от самого начала его выступления и до конца. Он смотрел, как мог бы смотреть впередсмотрящий на китобойном судне, выискивая место, где кит ушел под воду, и дожидаясь, когда он снова появится. Несомненно, именно этот образ стоял перед мысленным взором Бертона, потому что, когда Грин наконец закончил, Бертон всплеснул руками и воскликнул:

– Вон он!

Пастор Хаммерсли неторопливо проговорил свои положенные десять минут, легко, с удовольствием, с хорошими формулировками и в высшей степени занимательно – и именно этого всегда ожидали от пастора Хаммерсли.

Затем его сын, Уилл Хаммерсли, молодой юрист, теперь уже, по прошествии стольких лет, судья Коннектикутского верховного суда, тоже попытал счастья в обсуждении вопроса сновидений. И я не могу вообразить себе ничего более утомительного, чем речь Уилла Хаммерсли – речь Уилла Хаммерсли того времени. Вы всегда знали, что он, прежде чем завершить выступление, непременно скажет нечто, что вы сможете унести с собой, нечто, что вы сможете обдумать, нечто, что вы не сможете с легкостью выбросить из головы. Но вы также знали, что претерпите множество мук, прежде чем он это вымолвит. Он будет медлить и мяться, возвращаться к середине предложения, вновь и вновь подыскивая нужное слово, находить неправильное и снова искать. В таком духе он будет тянуть, пока все не изведутся, горячо желая, чтобы он успел закончить мысль в отведенное время, и в то же время все больше склоняясь к отчаянию, все больше убеждаясь, что на сей раз он не успеет. Он имел обыкновение всякий раз так далеко отклоняться от цели, что вы чувствовали: не сможет он покрыть разделяющее их пространство и добраться туда, прежде чем его десять минут истекут, а останется подвешенным между небом и землей. Но всякий раз неизменно, прежде чем кончались эти десять минут, Уилл Хаммерсли приплывал в назначенный пункт и выделял мысль с таким закругленным, красивым и приятно ненавязчивым эффектом, что вы с восхищением и благодарностью вскакивали со стула.