Марк Твен - Автобиография

• Название: Автобиография
• Автор: Марк Твен
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-080227-2

Марк Твен завещал опубликовать свою автобиографию без купюр лишь спустя сто лет после его смерти, и она впервые увидела свет в 2010 году.

Теперь наконец с этой поразительно остроумной книгой могут познакомиться и российские читатели.

Автобиография Твена весьма необычна: забавные эпизоды чередуются с печальными, искрометные шутки уступают место серьезным рассуждениям – и масштабная личность писателя, подарившего миру множество шедевров, предстает перед нами во всей ее многогранности.

---

– Вы четвертый, я переезжаю.

– Что четвертый? – спросил я.

– Четвертый сочинитель, который побывал здесь за последние сутки, – я переезжаю.

– Что вы говорите! – воскликнул я. – А кто же были другие?

– Мистер Лонгфелло, мистер Эмерсон и мистер Оливер Уэнделл Холмс – будь они неладны!

Как вы легко можете представить, я был заинтригован. Я просил, я уговаривал – три порции горячего виски довершили дело, и наконец унылый рудокоп начал свой рассказ:

– Они появились здесь вчера вечером, как раз как стемнело, и я, конечно, их впустил. Сказали, что держат путь в Йосемити. То была грубая компания, но это ничего, все выглядят грубо, когда путешествуют пешком. Мистер Эмерсон был рыжий и слаб здоровьем. Мистер Холмс – толстый как пузырь: весил фунтов триста и имел двойные подбородки, спускавшиеся до самого живота. Мистер Лонгфелло был сложен как чемпион по боксу. Голова у него была коротко обстриженная и щетинистая будто репейник. Нос тянулся вниз через все лицо, как палец, а кончик торчал вверх. Они явно выпивали, это было сразу видно. А как по-чудному они говорили! Мистер Холмс осмотрел эту хижину, а потом ухватил меня за пуговицу и произнес:

Из мысленных глубин
Мне голос говорит:
«Построй-ка новый особняк,
Черт подери!»[81]

* * *

– Мне это не по карману, мистер Холмс, – говорю я, – да и ни к чему.

Будь я проклят, если мне понравилось слушать такие речи от чужака. Только я стал вынимать бекон с бобами, как является мистер Эмерсон, тоже берет меня за пуговицу, отводит в сторону и говорит:

Дайте в пищу мне агаты,
Шпанских мушек иль пернатых;
Живность с неба и морей,
Мне несите поскорей.

Я ему говорю:

– Мистер Эмерсон, прошу прощения, но здесь не отель.

Понимаете, меня это малость рассердило – я не привык к обычаям литературных шишек. Но я продолжил корпеть над своей работой, и следующим приходит мистер Лонгфелло, хватает за пуговицу, отрывает от дела и говорит:

«Слава, слава, Мэджекивис!» —
Старцы, воины кричали…

Но тут я вмешался и говорю:

– Прошу прощения, мистер Лонгфелло, если вы будете так любезны прекратить драть глотку и дадите приготовить жратву, то окажете мне честь.

Что ж, сэр, после того как они заправились, я выставил бутылку. Мистер Холмс смотрит на нее, а затем вдруг ни с того ни с сего как завопит:

Пускай забьет струя кроваво-красного вина!
Я буду вспоминать былые времена.

Видит Бог, я уже начал малость заводиться. Поворачиваюсь к мистеру Холмсу и говорю:

– Послушайте, мой жирный друг, я хозяин этой хибары, и если суд свое дело знает, то вы либо выпьете чистого виски, либо останетесь вообще без спиртного.

Так ему прямо и сказал. Нет, мне не хотелось пререкаться с такими знаменитыми сочинителями, но, понимаете, они меня вроде как сами вынудили. Я человек рассудительный и не стану раздувать из мухи слона; я не против, когда ватага гостей раза три-четыре наступит мне на хвост, но когда они начинают наступать мне на мозоли, это уж другое дело, и если суд свое дело знает, говорю я, то вы либо пейте свое виски, либо останетесь без выпивки. Так вот, пьют они себе, а сами все расхаживают у меня по хижине, принимают позы и разглагольствуют. Мистер Лонгфелло говорит:

Этот лес первобытный…

А мистер Эмерсон ему подпевает:

Когда-то здесь стояли построенные
в боевом порядке фермеры,
И шум их пальбы разносился по всему миру[82].

Я говорю:

– Можете хулить мое логово сколько влезет – мне от этого ни холодно ни жарко.

Ну, они продолжают пить и вскоре достают старую засаленную колоду и начинают играть в юкер по десять центов, в кредит. Я начинаю примечать кое-что изрядно подозрительное. Мистер Эмерсон сдавал, посмотрел на свою руку, покачал головой и говорит:

Я сомневаюсь, и мое сомненье…

И спокойно так собрал карты и начал тасовать для новой сдачи. И говорит:

Не правы, кто в расчет меня не принимают;
Они не ведают, куда ведут мои пути,
Которыми иду я вновь и вновь![83]

– Пусть меня повесят, если слова у него расходились с делом! О, это была хладнокровная шельма! С минуту все шло гладко, но вдруг по глазам мистера Эмерсона я вижу, что они у него в руках. Он уже сделал две хитроумные взятки, а те – только по одной. И вот он вроде как приподнимается со стула и говорит:

Устал я от тузов и ставок! —
Давно идет игра!

И выкладывает козырного валета. Мистер Лонгфелло усмехнулся сладко-пресладко и говорит:

Благодарю, мой славный друг!
Пример ты для меня[84].

…и будь я проклят, если он не вынимает другого козырного валета! Ну, сэр, тут вскакивает Холмс, с воинственным кличем, как обычно:

Бог в помощь им, коль буря станет раскачивать
Сосну против пальмы![85]

…и пусть меня черти унесут, если он не швыряет еще одного козырного валета! Эмерсон хлопает рукой по своему охотничьему ножу, Лонгфелло хлопает по своему револьверу, а я забираюсь под койку. Вот-вот начнется заварушка, но тут поднимается этот чудовищный Холмс, тряся своими подбородками, и говорит:

– Призываю вас к порядку, джентльмены! Первого, кто выхватит оружие, я уложу. На Потомаке все спокойно[86], будьте уверены!

К этому моменту они уже изрядно набрались и начали похваляться. Эмерсон говорит:

– Самая сногсшибательная вещь, что я написал, это «Барбара Фритчи»[87].

Лонгфелло говорит:

– Она не сравнится с моими «Записками Биглоу»[88].

Холмс говорит:

– Мой «Танатопсис»[89] затмевает их обоих.

Они опять едва не подрались. Потом им захотелось расширить компанию – и мистер Эмерсон указал на меня и говорит:

Неужто тот мужлан убогий
Единственный жилец сих славных мест?

При этом он точил о сапог свою финку – так что я смолчал. Ну ладно, сэр, дальше им взбрело в голову поразвлечься музыкой, поэтому они заставили меня встать и петь «Когда Джонни с победой вернется с войны»[90], пока я не свалился – это было в тринадцать минут пятого нынче утром. Вот что мне пришлось пережить, мой друг. Когда я проснулся нынче в семь, они, благодарение Богу, уже собирались уходить, и на мистере Лонгфелло были мои сапоги, а свои собственные он держал под мышкой. Я говорю:

– Постойте, Эванджелина[91], что вы собираетесь с ними делать?

Он отвечает:

– Собираюсь дать деру, потому что

Жизнь великих призывает
Нас к великому идти,
Чтоб в песках времен остался
След и нашего пути[92].

– Как я уже сказал, мистер Твен, вы четвертый за последние сутки – и я переселяюсь, книжная атмосфера не по мне.

Я сказал рудокопу:

– Да что вы, сударь? То были не благословенные барды, перед которыми мы благоговеем и которым платим дань уважения, то были мошенники и самозванцы.

Старатель спокойно взирал на меня некоторое время, потом сказал:

– Ага! Так они были самозванцы? А вы?

Я не стал развивать эту тему и с тех пор не путешествую под своим псевдонимом. Таково растрогавшее меня воспоминание, которое я не мог сейчас не привести, господин председатель. В пылу энтузиазма я, быть может, слегка приукрасил некоторые подробности, но вы легко простите мне мой проступок, поскольку я уверен, что это первый случай, когда я отклонился от голых фактов по такому случаю, как этот».

То, что я сказал миссис Хадсон, правда. Я действительно страдал в течение года или двух от глубокого унижения, связанного с этим эпизодом. Но наконец в 1878 году в Венеции мы с женой познакомились с мистером и миссис А.П. Чемберлен из Конкорда, штат Массачусетс, и завязалась дружба такого рода, которую может оборвать только смерть. Чемберлены были очень интересные люди и во всех отношениях очаровательные и компанейские. Мы провели вместе месяц или два в Венеции и затем несколько месяцев в Риме, и однажды разговор зашел о том моем неприглядном поступке. И когда я уже собирался накинуться на этих людей за то, что они напомнили мне об этом событии, которое почти изгладилось из моей памяти, я вдруг с радостью осознал, что Чемберлены возмущены тем, как мое выступление было воспринято в Бостоне. Они весьма свободно и откровенно критиковали ледяное отношение людей, присутствовавших при моем выступлении, а также позицию бостонских газет. Позиция эта состояла в том, что я проявил немыслимое, невообразимое неуважение. Что ж, я воспринимал это как непреложный факт в течение года или двух после выступления и чувствовал себя ничтожеством всякий раз, как думал об этом, – что старался делать как можно реже. Всякий раз я задавался вопросом, как вообще мог вдохновиться на столь кощунственный поступок. Чемберлены утешили меня, но не убедили спокойно вспоминать о несчастном эпизоде. Я старался выбросить его из головы и дать ему стереться из памяти, в чем преуспел. Когда на днях пришло письмо миссис Хадсон, минуло уже добрых двадцать пять лет с тех пор, как я в последний раз вспоминал об этом случае. И когда я прочитал, что она считает вещицу смешной, то спросил себя: а что, если она права? Так или иначе, во мне проснулось любопытство, я написал в Бостон и получил копию той штуки, которую привел выше.