Константин Паустовский - Бригантина, 69–70

• Название: Бригантина, 69–70
• Автор: Константин Паустовский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1970

Ежегодный альманах «Бригантина» знакомит читателя с очерками о путешествиях, поисках, открытиях.

---

Да, тут же и подлинный суриковский этюд!

И вы говорите, запинаясь от волнения, но скорее всего не замечая этого сами:

— Федор Семенович, извините, что не тороплюсь воспользоваться приглашением в гостиную. Но позвольте немного задержаться еще тут, в прихожей.

Белых понимает ваше состояние.

— Что вы, что вы, никуда я не тороплю. Я и сам иной раз войду вот так же с улицы; и хоть знаю, что жена на кухне ждет: я за продуктами ей ходил, и она слышит, что я вернулся, и голос подает: «Федя, что ты там застрял?» — а я тоже двинуться не могу. Какую красоту человек создавать умеет! Стою как вкопанный, стою и стою, и в тысячу раз виденном вдруг опять что-то новое обнаруживаю…

О Федоре Семеновиче я слышал давно, еще в Москве. Меня убеждали люди, достойные безусловного доверия, что это вполне прилично: прийти к нему «просто так», — не надо ничьей рекомендации, и от своего собственного имени попросить разрешения осмотреть коллекцию. И как только он увидит, что вам действительно дорого искусство, в особенности русское, то он не только не будет раздражен неожиданным вторжением, а, наоборот, отнесется к вам, как к лучшему другу.

Причудлива судьба этого парижанина, человека русского до мозга костей. Русские его возраста, ставшие, однако, по паспорту французами, в Париже обычно белые эмигранты. (Изменники Родины — гитлеровские приспешники, бежавшие на Запад вслед за своими хозяевами, временно оккупировавшими наши территории, как правило, более молоды.) Федор Семенович — эмигрант совсем иного порядка, он и вообще-то не эмигрант из Советской России. Всю жизнь, с самых юных лет, он был влюблен в русскую живопись, со многими выдающимися художниками дореволюционной России был знаком лично; счастью его и гордости, когда ему удавалось оказать им какую-нибудь услугу, не было предела; ну, а уж творчество их он знал в таких деталях, что порою мог, пожалуй, посоревноваться с самими авторами!

Кстати, я не в силах удержаться, чтобы не забежать чуть-чуть вперед. На одном из почетнейших мест у Федора Семеновича — в гостиной, посреди стены — висит небольшой мастерский портрет старухи крестьянки. Федор Семенович сказал мне:

— Прошу вас, обратите на него внимание. Должно быть, не покривлю против истины, если скажу, что это наиболее дорогое лично для меня произведение в моей коллекции. Началась история еще до революции. Как-то зашел я в Москве в один антиквариат, смотрю — висит этот портрет. Подписи автора нет, кто изображен — тоже неизвестно. Соответственно и цена более или менее доступная. Но вглядываюсь я в него, и все мне яснее становится, и кто художник и кого он с такою любовью написал. А владелец антиквариата знал меня. И, в сбою очередь, начинает за мною наблюдать пристально: что это я глаз не свожу с картинки?

Наконец не выдержал, обращается ко мне: «Никак, Федор Семенович, вы хотите помочь мне установить принадлежность этой работы? Премного был бы обязан, да и в долгу, конечно б, не остался».

Но он такую ласковую трель спел мне зря, был он лютый выжига, и я цену и ему и его руладам знал точную.

«Нет, многоуважаемый (забыл уже его имя-отчество), нет, — говорю, — даже и догадаться не берусь, кто автор».

И тут же туману напускаю: «Меня заинтересовало другое: какой губернии одежда на старухе? Никак в толк не возьму».

Выжига мой сразу сгас: что ему за прибыток от таких тонкостей? Но я все-таки согласился купить у него эту «Старуху», если он, конечно, сбавит цену — безымянная, сам должен понимать…

Он для приличия поторговался, но недолго.

А я, как только он упаковал мне полотно, сразу — и домой-то не заходя! — бегом к Архипову.

Трезвоню в дверь квартиры как оглашенный.

Увидел меня Архипов — испугался: никогда я к нему не смел так вламываться.

«Что случилось, Федя?»

«Да нет, Абрам Ефимович, ничего. Вы уж извините меня, ради бога! — Я только тут сообразил, что звонил, не отрывая пальца от кнопки! — Это я вам просто подарок принес — не терпелось, чтоб вы его поскорее увидели!»

И с этими словами разворачиваю пакет, протягиваю ему покупку. А он, как увидел старуху, чуть не расплакался.

«Феденька, бесценный вы мой, родной мой, неужто она жива?! Где, откуда вы ее раздобыли?!»

Говорит, говорит и из рук ее выпустить не может: и так ее разглядывает и этак. То подальше отставит, то вовсе к глазам приблизит, гладить даже принялся… Одним пальцем…

Но я позабыл — вам же надо рассказать, что всему этому предшествовало, а то без этого вам не понять, ни почему Абрам Ефимович так обрадовался, ни почему я. А дело заключалось в том, что Архипов за несколько лет до этого провел на этюдах в деревне у своей матери целое лето — мать у него была крестьянка, — и лето, по его словам, оказалось таким обильным — ну что тебе Болдинская осень у Пушкина! Только, к сожалению, итог сложился грустный… На другой день после его отъезда вдруг вспыхнула банька, в которой он оставил все написанное, и в числе других сгорело самое лучшее, как он считал, из того, что он сделал за лето: портрет матери.

А мне, едва я увидел эту картину у антиквара, просто в глаза ударило: как же это — неизвестного автора?! Да это ж лицо самого Абрама Ефимовича — такое фамильное сходство!

Вот, значит, как… Ну, стал меня Архипов, понятно, расспрашивать тут, как да где я нашел «Мать», да не видел ли что-нибудь еще из баньки у этого антиквара, да как сама «Мать» уцелела и через чьи руки прошла?.. Однако я ничего больше, кроме того, что сказал ему, рассказать не мог. И тогда мы отправились с ним к моему антиквару уже вдвоем. И чтобы извлечь из него хоть какие-нибудь подробности, Архипов выложил ему всю историю «Матери». Но антиквар первым делом взялся со мною счеты сводить: «Что ж, мол, это вы, молодой человек, свой, как говорится, постоянный покупатель, а так старика провели…»

Ну да после драки кулаками не машут!

А у кого он приобрел «Мать», он так и не смог вспомнить и, как теперь ясно, не соврал: ведь уже больше полувека с тех пор миновало, революция прошла, а из баньки больше ничего не выплыло…

Абрам Ефимович же мой подарок не принял. «Нет, — сказал, — это полотно принадлежит вам уже больше, чем мне. Потому что, когда я его писал, то было его первое рождение, а окончательное состоялось лишь теперь. Воскрешение из мертвых — это всем рождениям рождение!» И тут же подписал картину и проставил на ней год не написания, а год моего отыскания ее…

Федор Семенович, сняв «Мать» со стены, водил по ее поверхности одним пальцем, должно быть, не замечая того, что делает это так же, как когда-то ласкал ее Архипов.

— Федор Семенович, — спросил я, — вы публиковали где-нибудь эту историю?

— Что вы, батенька, разве я писатель! — Он даже махнул рукой. — Из меня писатель такой же, как художник. Я только очень люблю искусство. И все…

Потому-то, что Белых столь преданно и бескорыстно любил искусство, художники, тоже с радостью, что доставляют наслаждение такому доброму человеку и верному их другу, иной раз дарили ему кто этюд — состоятельностью, чтобы широко приобретать шедевры, Федор Семенович никогда не отличался, — то даже уступали ему законченную картину, причем брали с него полцены или даже четверть, а если кому выпадало стать баловнем фортуны в тот час, то и вовсе лишь символическую трешку или пятерку, только бы попало родное детище в надежные руки. Ведь нет людей, более чуждых расчету, нежели художники, и в то же время более щедрых в ответ на доброе слово об их труде. Художники знали, что человек слова — Белых — ограничил себя железным запретом: не уступать никаким искушениям и, несмотря ни на какие житейские испытания, не расставаться с произведениями, доставшимися ему в подарок. Он считал, что не для улучшения же его материального положения они ему подарены, а значит, он и не волен ими распоряжаться иначе, чем хранить у себя.

Так, еще пятьдесят лет назад, постепенно начала складываться коллекция Белых, сделавшаяся ныне одним из самых ценных частных зарубежных собраний русской живописи.

Сначала Федор Семенович жил на своей родине — в Нижнем Новгороде, потом перебрался в Москву, но тоже еще до революции переехал к родственникам в Ригу. А затем, когда Рига стала столицей отделившейся от Советской России буржуазной Латвии, Федор Белых вдруг оказался гражданином Латвии.

Федор Семенович усмехается!

— Как говорится, без меня меня женили…

И едва в 1936 году ему подвернулся случай вырваться из Риги в Париж, он, не задумываясь, воспользовался неожиданной возможностью.

Чего не нагораживает иной раз выдумщица судьба!

…Мы постепенно перешли с Белых в гостиную. Он перехватил мой взгляд, остановившийся на небольшом итальянском пейзаже. На полотне залитая солнцем, скорее всего, похоже, неаполитанская, круто уходящая вверх от порта узкая улица, улица бедноты и лаццарони. Но как она, несмотря на свою нищету, красочна и ослепительна! До боли режут глаз белизной громадные флаги простынь, свисающих на веревках, протянутых через улицу на высоте четвертых, пятых, шестых этажей; заставляют зажмуриться — такие они ярко-желтые! — отвесные, без единого выступа, плоскости стен зданий; палит синее раскаленное небо. Только считанные часы ликующее солнце Средиземноморья проникает в эту улицу так глубоко, и как же радостно она отвечает ему!