Сергей Алексеев - Дж. Р. Р. Толкин

• Название: Дж. Р. Р. Толкин
• Автор: Сергей Алексеев
• Издательство: Вече
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-9533-5142-3

Дж. Р. Р. Толкин — человек-парадокс. Во всем — и в жизни, и в литературе. Поэтому и эта книга — не «обычная» биография, а, скорее, биография творчества на фоне времени, попытка увидеть человека в срезе его исторической эпохи. Какие же задачи ставил перед собой автор подобной биографической книги о Толкине — не филолог, не писатель, не журналист, а всего лишь российский историк культуры? Во-первых, рассмотреть в целом литературное творчество Толкина в ныне доступной полноте через призму его мировоззрения — задача, далеко не всегда успешно решаемая авторами, чье мировоззрение весьма удалено от толкиновского. Во-вторых, показать Толкина как свидетеля и участника событий его чрезвычайно бурной эпохи — задача, специального решения которой, наверное, впору ждать именно от историка. Наконец, в-третьих, — исследовать место Толкина в истории жанра «фэнтези». А через призму его творчества окинуть взором и саму эту историю на ранних стадиях, ещё далеких от нынешнего поточно-шаблонного производства.

---

С реальным расизмом — а именно южноафриканским апартеидом — Толкин был знаком хотя и понаслышке, но совсем неплохо. В 1944 г. он писал столкнувшемуся в ЮАС с «местными условиями» сыну Кристоферу: «Я о них знаю. Не думаю, что они сильно изменились (разве что к худшему). Я часто слышал, как об этом рассуждала моя мать; и с той поры всегда испытывал особый интерес к этой части света. Обращение с цветными почти всегда ужасает любого выходца из Британии, и не только в Южной Африке. К несчастью, немногие сохраняют это великодушное настроение надолго».

Первое из событий политической истории XX в., наложивших глубокую печать на творчество и сознание Толкина, — несомненно, Первая мировая война. О влиянии военного опыта и переживаний на складывание «Легендариума» речь уже шла.

Этому вопросу посвящено специально объемное исследование Дж. Гарта, демонстрирующее, как под влиянием военных событий рождались базовые идеи толкиновской мифологии. Молодой Толкин, конечно, не был лишён патриотической идейности. Но война больше ужасала, чем вдохновляла его, как, впрочем, и большинство людей его поколения. Как раз политическая подоплёка войны менее всего занимала его мысли позднее — в послевоенных письмах и эссе эта тема практически не поднимается, хотя к военным воспоминаниям Толкин обращается раз за разом. «Великая война» для него — прежде всего крушение старого миропорядка, наступление зловещей эры «Машин», несущих гибель и опустошение всему живому. Это историческое «Падение Гондолина» оказывается гораздо важнее для толкиновского понимания истории, чем хитросплетения блоковой дипломатии, столкновение империалистических интересов или революционный подъём.

Последний не миновал и Соединенное Королевство — прежде всего Ирландию. За Пасхальным восстанием 1916 г. последовали война 1919–1920 гг. и гражданская война между самими ирландцами в новообразованном доминионе. Известно, что Толкин одобрял борьбу ирландцев за гомруль (самоуправление) и с большой симпатией относился к ирландскому народу. То, что Толкин при этом ощущал язык и «дух» страны «совершенно чуждыми» своей англосаксонской натуре, лишь добавляло аргументов за обособление от Англии. Толкин едва ли был на стороне леваков-республиканцев, с которыми Британии пришлось и позднее не раз иметь дело в бунтующем Ольстере. Но позиция умеренных борцов за независимость вызывала у него сочувствие. Сам факт отделения Ирландии от Соединенного Королевства Толкин, в отличие от многих английских «патриотов», пережил спокойно. Он не раз бывал в Республике после Второй мировой войны, сотрудничал с местными учёными. Первую свою почётную докторскую степень Толкин получил от Национального университета Ирландии в 1954 г.

Скорее парадоксально, что более далёкая революция в России переживалась Толкином гораздо острее. Впрочем, для нескольких поколений британской (и не только британской) интеллектуальной элиты советская угроза стала постоянным страхом. Стоит отметить, что традиционной для Британии неприязни к России и русским как таковым Толкин не испытывал. Когда-то он даже пытался выучить русский (и сербский) язык. Ничего не вышло, Толкин даже не освоил кириллический алфавит, но остался под «сильным впечатлением структуры и эстетики слов». Едва ли не под влиянием этого опыта появился «Медвед» из черновиков «Хоббита», позднее ставший Беорном, — слово «медведь» здесь явно русское, а не польское, к примеру. Соответственно, и для лесовиков поречья Андуина Толкин изначально обдумывал именно «восточнославянскую» принадлежность…

Однако с тем большим, пожалуй, ожесточением встретил Толкин революцию и социалистические преобразования в России. Он резко и последовательно отрицал, что большевистская Россия стала прототипом Мордора, но едва ли то же можно сказать относительно Изенгарда или бесчинств Сарумана в Шире. Последнее — совершенно явная для современников карикатура на политику коммунистов, стоящая, как не раз отмечалось, в одном ряду с антиутопией Оруэлла и обществом муравьев из «Короля былого и грядущего» Уайта. Как мы видели выше, Толкин особо и не отпирался в этом пункте, хотя отмечал, что под «саруманизмом» разумеет любое неумеренное стремление к прогрессу. В общем, к СССР Толкин относился с неизменной неприязнью, если не сказать — ненавистью. По крайней мере, это касалось сталинского СССР и лично Сталина. Даже война не изменила (а в чём-то даже усугубила) это отношение. Как раз в военные годы Толкин не без снобизма и злорадства оценивал со слов случайного свидетеля современный ему СССР: «Он воспользовался случаем побывать в России — и отринул её. Говорит, что «новые города» не поднялись выше уровня Уиллесдена, а сельская местность не развивается вовсе. Он рассказывал, что если вы, едучи в поезде, выглянете в окно, затем пару часов почитаете книгу, а потом выглянете снова, — то снаружи не будет ни единого признака того, что поезд сдвинулся хоть на йоту!» Реплика, конечно, больше говорящая о части оксфордской публики, готовой ставить всякое лыко России в строку, чем о самой России. В русских просторах определённо были виноваты не большевики.

Толкин — противник как современной ему демократии, так и в ещё большей степени коммунизма — был, казалось, на самом острие искушения фашизмом. Однако искушение это его относительно счастливо миновало. Несомненно, сыграла роль жёсткая приверженность традиции и норме, на которую фашистские идеи общественного переустройства покушались не менее рьяно, чем коммунистические. Толкин был противником всяческого «контроля» со стороны государства, потому идеи «тоталитаризма» и «корпоративизма» должны были внушать ему ужас. Итальянский фашизм, за дальностью расстояния и нейтральностью для самой Англии, Толкина волновал мало. То, что итальянцы «ввязались» во Вторую мировую, он позже отмечал не без сочувствия. А вот к немецкому нацизму Толкин с самого начала относился с презрением — как из-за «социализма», так и не в последнюю очередь из-за «расовых теорий». Память о последних побуждала его ещё спустя годы после войны с неприязнью воспринимать само слово «нордический».

С «расовыми теориями» нацизма Толкин столкнулся самым непосредственным образом ещё до войны, в 1938 г. Потсдамское издательство, с которым велись переговоры о издании немецкого перевода «Хоббита», запросило данные об «арийском происхождении» автора. Толкин вышел из себя и написал С. Анвину: «Я должен терпеть такое нахальство из-за своей немецкой фамилии, или их лунатические законы требуют сертификата об «арийском» происхождении от любой персоны из любой страны?.. Я не считаю (вероятное) отсутствие всякой еврейской крови непременно почётным; у меня много друзей-евреев, и было бы прискорбно дать основание думать, будто я подписываюсь под совершенно пагубной и ненаучной расовой доктриной».

Сохранился довольно брезгливый вариант ответа Толкина на запрос немецкого издателя. В нём Толкин писал: «Сожалею, но мне непонятно, что вы разумеете под арийским. Я не арийский отпрыск, то есть не индоиранский; насколько я в курсе, никто из моих предков не говорил ни на хинди, ни на фарси, ни на цыганском, ни на каких-либо родственных диалектах. Но если я правильно понял, что вы справляетесь, не еврейского ли я происхождения, могу только ответить, что сожалею — у меня как будто нет предков из этого одарённого народа. Мой прапрадед переселился в Англию в восемнадцатом столетии из Германии; большей частью моё происхождение поэтому чисто английское, и я английский подданный — чего должно бы быть достаточно. Я привык тем не менее носить свою немецкую фамилию с гордостью, и продолжал поступать соответственно во время последней прискорбной войны, когда служил в английской армии. Не могу, однако, удержаться от комментария, что если нахальные и неуместные справки такого сорта станут правилом в вопросах литературы, то недалеко время, когда немецкая фамилия перестанет быть источником гордости». Отправлен С. Анвином был второй, вероятно, более формальный вариант ответа, — в любом случае немецкое издание «Хоббита» до войны не состоялось, хотя переговоры не прерывались вплоть до её объявления.

При всём том Толкин, как и многие на Западе его времени, не видел в нацизме главной угрозы миру вплоть до самой войны. Распространение коммунистических идей пугало гораздо больше. Это, а также католическая вера определило отношение Толкина к гражданской войне в Испании. Симпатии его были всецело на стороне Франко — и не изменились даже спустя несколько лет, в годы Второй мировой войны. В 1944 г. Толкин в письме к сыну с восторгом писал о встрече с Р. Кэмпбеллом, «солдатом, поэтом и обращённым христианином» (Кэмпбелл принял в Испании католицизм), который напомнил ему Арагорна. Кэмпбелл сражался в Испании на стороне Франко, а во Второй мировой проявил себя убеждённым патриотом. То и другое Толкин ставит ему в заслугу — и пеняет на Льюиса, который не верил в рассказы о терроре «красных» против католического духовенства в Испании. Достаётся и У. Одену, который короткое время пробыл в Испании — по другую сторону фронта — и добивался «со своими дружками» запрета произведений Кэмпбелла. Толкин прямо противопоставляет Кэмпбелла «левым» вроде Одена, «бежавшим в Америку» с началом Второй мировой.