Николай Малишевский - Польша против Российской империи: история противостояния

• Название: Польша против Российской империи: история противостояния
• Автор: Николай Малишевский
• Издательство: Букмастер
• Жанр: История
• Год: 2012
• ISBN: 978-985-549-247-5

Вниманию читателя предлагается уникальная по широте использованных исторических источников книга, позволяющая взглянуть на сложную историю польско-российских отношений. Польские восстания и мятежи на западных границах Российской империи предстают в виде исторических документов, свидетельств очевидцев, личных писем непосредственных участников событий с обеих сторон.

---

Что же может успокоить русских людей по прекращении видимых признаков мятежа, когда остается нетронутым самый корень зла? Какие обеспечения может иметь русское общество в том, что все это множество людей польского происхождения, живущих в его среде (и не просто живущих, но действующих, занимающих государственные должности, участвующих в управлении страной), какие обеспечения, что все эти люди не враги России, что они не будут пользоваться всеми потаенными способами вредить русскому народу, держась правил известного польского катехизиса? Как отличить между ними врага от не врага, добросовестного от недобросовестного, благонадежного от неблагонадежного? В общественных делах невозможно основываться на личном чувстве. Политическая благонадежность не может основываться на словесных изъявлениях; требуются несомненные вещественные обеспечения. Какие же обеспечения могут успокоить русское общество, содержащее в недрах своих людей враждебной ему национальности? Только те, которые отнимут у этой национальности враждебные свойства. Но ее враждебные свойства заключаются в ее притязаниях, а притязания питаются надеждами, а надежды рождаются из каких-либо существующих условий. Чтобы освободить польскую национальность от свойств враждебных, которые отравляют ее и делают ее отравою, чтобы людей этой национальности вывести из фальшивого положения и действительно примирить их с русским обществом, чтобы дать русскому обществу верное обеспечение в их благонадежности, надобно пресечь всякую возможность питать несбыточные надежды в Западном и Юго-Западном крае. Но прекратится эта возможность не от примирительных и не от карательных мер, не от послабления и не от диктатуры, а только вследствие мер, более или менее изменяющих самое положение вещей, из которого рождаются фальшивые притязания и несбыточные надежды. Эти меры должны преимущественно относиться к нашему Западному и Юго-Западному краю. Здесь вся сила польского вопроса, которая так губит поляков и так вредит России. Мы с особенной настойчивостью указываем на необходимость изменить существенным образом условия землевладения в этом крае по горячим следам недавнего мятежа. Польская национальность будет терять свои вредные и для поляков, и для России свойства лишь по мере того, как будет исчезать в этом краю всякая возможность здравомысленно надеяться на восстановление старой Польши; а ближайшее средство к тому — способствовать введению значительного числа русских элементов в тамошние землевладельческие классы. Пока этого не будет, притязания и надежды будут поддерживаться и становиться чем далее, тем ядовитее и вреднее. Пока этого не будет — и правительство, и местная администрация края, и тамошние народонаселения, и сами поляки, как там, так и повсюду, будут находиться в положении ложном.

РАЗВИВШИЙСЯ У НАС, РУССКИХ, ДУХ НАРОДНОГО САМООТРЕЧЕНИЯ И САМОУНИЧТОЖЕНИЯ,

№ 214, Москва, 4 октября

С некоторых пор развилась у нас страсть, беспримерная и в наших собственных летописях, и в летописях целого мира, — страсть бранить, порицать и отрицать в себе все, предавать в себе все поруганию и осмеянию, все в себе терзать и уничтожать. Не то чтобы все эти операции производились каждым действительно над самим собой — все эти операции производятся каждым над другими и главным образом над целым обществом, над целым народом. В нашей литературе страсть эта доходила до последних пределов безобразия: и повести, и разные философские трактаты, и всякого рода критические статьи имели своей главной целью изображать гнусные свойства русского человека на всех общественных чредах и русского быта во всех его видах. Наши beaux-esprits, наши умники, с каким-то сладострастием предавались этому занятию. Не одни пустые люди, но и люди более или менее серьезные сознательно или бессознательно подчиняются этому духу народного самоотрицания и самоуничтожения. Ничего не осталось нетронутым: и старина наша отвратительна, и новизна наша возмутительна, и простой народ наш безнадежен, и наши образованные классы исполнены всякой мерзости; и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, и купец — все являются образчиком человеческой гнусности, все подлежит беспощадному бичеванию. Все если не на деле, то мысленно подвергается ломке и уничтожению.

Как в отдельном человеке, так и в общественной среде способность сознавать свои недостатки и слабости и мужественно сознаваться в них есть свидетельство силы, залог всего лучшего. Мы должны были бы радоваться этой способности: здорова и крепка та общественная среда, которая может вынести всякий анализ, как бы ни был он строг, лишь бы только был одушевлен чувством правды. К сожалению, страсть, о которой мы сейчас говорили и которая так повсеместно овладела у нас умами, хотя и свидетельствует об этой способности критического самонаблюдения, но эта страсть в своем развитии есть не что иное, как болезнь, — явление, потерявшее всякий смысл и достоинство. Наши порицатели бессмысленно взыскивают со своего народа недостатки и слабости человеческой природы вообще и вменяют ему специально даже то, что правомерно, только под разными формами, свойственно всем народам, цивилизованным и нецивилизованным, всем общественным средам, всем людям. У нас порицание, утратив всякую правду и жизненную истину, перестало быть делом серьезным, сознающим свои границы и опирающимся на что-либо положительное; оно превратилось в какое-то жалкое искусство для искусства, стало фразой и рутиной.

Не следует, однако, думать, что эта болезненная и нелепая страсть, которая, потеряв всякий смысл, развилась до последней крайности в нашей так называемой обличительной литературе, родилась в литературной сфере из случайных направлений, возникших в ней вопреки настроению мыслей и суждений в окружающей среде. В литературе эта страсть выразилась на все лады, и литература довела ее до самых нелепых проявлений; но семена этого болезненного развития не могли же сами собой зародиться в литературе. Самопроизвольных зарождений нет ни в природе, ни в литературе. Семена эти проникли в литературу из окружающей среды, и именно из нашей административной атмосферы. Правда, литература наша, главным образом сосредоточивающаяся в Петербурге, не есть выражение народной жизни, ее действительных настроений и стремлений. Это правда — но правда также и то, что наша литература, главным образом сосредоточивающаяся в Петербурге, есть все-таки отражение окружающей среды, и если нельзя признать ее за орган русской жизни, то она есть орган Петербурга. Известно, что Петербург есть город по преимуществу административный, и семена, которые развиваются в нашей литературе, заносятся в нее по преимуществу из канцелярий. Дух отрицания и ломки, развившийся до безобразных размеров и проявлений в нашей литературе, взялся первоначально из того склада мысли, из тех умственных обычаев, из тех направлений, которые могли образоваться только в бюрократической среде. Бюрократия есть везде, но у нас бюрократия есть все: она является почти единственной, почти исключительно действующей силой, и направления, развивающиеся под влиянием этой силы и ею поддержанные, легко распространяются повсюду и овладевают всеми общественными понятиями. Дух, вышедший из этих сфер, дух неуважения и недоверия к жизни, весьма нередко оказывает свое действие там, где, по-видимому, должен был бы господствовать совсем другой дух; он прокрадывается даже туда, где раздается протест против бюрократии, и часто слышится даже в самом этом протесте.

У нас повсюду распространено недоверие к жизни, к нашим земским силам, к нашим народным свойствам. Недоверие это как-то странно уживается у многих с сильно развитым народным самолюбием. Вот возникли у нас польские затруднения, возник вопрос, как их уладить, и вот тотчас же сказывается недоверие к своим собственным силам для нравственной борьбы с враждебными элементами. Сейчас же покажется, что эти враждебные элементы разольются непобедимой отравой во всем нашем общественном организме и погубят его, и вот является мысль не о развитии своих внутренних сил, а о том, чтобы как-нибудь отделаться от противников. Всякая борьба нас пугает, всякое испытание нас страшит. Мы с унынием озираемся и отказываемся верить в имеющиеся у нас нравственные силы отпора и противодействия. Нам так и кажется, что, например, горсть поляков, пущенная в нашу среду, так возьмет да и ополячит все наше общество; или что появление нескольких католических ксендзов совратит все наше образованное общество и поколеблет Православие в нашем народе. У нас ни с того ни с сего является убеждение в чрезвычайной уступчивости, мягкости, слабодушии или благодушии нашего народа; является мысль, что с русским человеком можно сделать что угодно, что он ни для какой серьезной борьбы не годится. Предаваясь таким мыслям, мы забываем, что наш народ из всех известных народов преимущественно отличается силой упора; мы забываем всю нашу историю, мы забываем, каких страшных усилий и какой крови стоили у нас всякие вынужденные повороты в народной жизни. Ни один народ так крепко не отстаивал своей старины, ни один народ не оказывал такого упорства в хранении своего обычая; ни один народ не содержит в себе такой силы охранительного начала, как русский. Менее всего можно упрекнуть русского человека в излишней уступчивости или в излишней податливости. Об этом свидетельствует история; об этом свидетельствуют миллионы русского люда, подвергавшегося в продолжение веков всевозможным гонениям и козням. Всего чаще приходится нам слышать суждения о незрелости русского народа. Возникает ли речь о каком-либо важном преобразовании в нашем политическом быту — сейчас же является на сцену эта вечная незрелость русского народа. Заговорим ли мы, например, о присяжных — сейчас же как у поклонников, так и у порицателей русской народности является сомнение в возможности у нас присяжных по причине нашей незрелости; заговорим ли о возможности какого-либо правильного органа для заявления желаний и потребностей страны — опять качают головой умные люди и ссылаются на незрелость русского народа. Везде и во всем эта ужасная незрелость! Но что такое зрелость и что такое незрелость? Странное дело! Очень часто суждения о незрелости русского народа для политической жизни приходится слышать от людей самого консервативного свойства. Спросите же этих консервативных людей, какой зрелости они хотят? что разумеют они под зрелостью? в чем видят ее признаки? В том ли, чтобы в народе образовалось как можно более бродячих элементов? В том ли, чтобы расшаталась его организация? В том ли, чтобы в нем зародились смуты и развились общественные недуги? В том ли, чтобы народ утратил крепость своих верований, твердость основных начал своего государственного быта? Такой ли поры дожидаться? Это ли называется зрелостью? Неужели этого надобно дожидаться и этого желать как начала новой эпохи, а не предотвращать, напротив, возможность таких печальных явлений развитием народных сил в эпоху их истинной зрелости — ибо эпоха истинной зрелости народных сил есть эпоха их крепости. Но, говорят, народ ваш недостаточно образован; к тому же в нем множество пороков и недостатков. Не всякое образование служит признаком политической зрелости. Мы можем указать на народы, отличающиеся большим образованием, но лишенные политического духа, лишенные той организации, которой условливается правильное развитие политической жизни, — народы надломленные и ничтожные в политическом отношении, при всем блеске их литературного или ученого образования. Что же касается до разного рода недостатков и пороков нашего народа или нашего общества, то нам следует прежде всего спросить себя: откуда они взялись, что их поддерживает и развивает? Не отсутствие ли общественной самодеятельности и политической жизни? Не в том ли главная беда, что мы вопреки действительности наладили считать себя незрелыми, между тем как мы в некоторых отношениях близки к перезрелости? Не в том ли наша главная беда, что, обладая здоровыми и дюжими ногами, мы боимся стать на них и сидим, поджавши их под себя, воображая, что они у нас стеклянные?