Радек Кнапп - Советы пана Куки

• Название: Советы пана Куки
• Автор: Радек Кнапп
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-89091-383-8

Радек Кнапп родился в 1964 году в Варшаве, с 1976 года живет в Вене. Закончил торговый техникум, учился философии в университете, подрабатывал банщиком, продавцом сосисок в киоске, тренером по теннису. С 1994 года профессиональный писатель. Автор сборника рассказов «Франек» (1994; рус. пер. 1999), романов «Утка с апельсинами» (1996), «Бумажный тигр» (2003) и книги «Польша: инструкция к применению» (2005).

Роман «Советы пана Куки» (1999) — яркое и ироничное повествование о молодом человеке, приехавшем из Польши на «золотой Запад». Причудливо смешивая традиции плутовского романа и романа воспитания, Кнапп — проводит своего героя по улицам и закоулкам Вены, где тот попадает в смешные, нелепые и грустно-романтические ситуации.

---

И хотя я знал, что скорее всего никогда больше не увижу Алу, я представлял себе, как было бы здорово, если бы на месте этой доисторической парочки были мы с нею. В конце концов, фигура у меня в тех условиях была бы не хуже, чем у ее дружка с волосатой грудью. Я бы ходил на охоту и каждый день приносил домой косулю, а она жарила бы мою добычу на огне. Нам подошла бы любая пещера. В Вене или в Варшаве, но лучше все-таки — в Нью-Йорке. Важно только, чтобы в окрестностях водилось много дичи, а по соседству жили еще несколько миролюбивых неандертальцев. То обстоятельство, что наши гортани были бы не приспособлены к связной речи, мы постарались бы возместить жестами или просто взглядами друг на друга. Мы регулярно занимались бы доисторическим сексом, и подходящий для этого камень выбирала бы она. Мы бы гуляли и иногда заходили в гости к другим парочкам. Единственной проблемой могла стать нехватка времени. Доисторические люди редко доживали до тридцати. Мы завели бы семью уже лет в пятнадцать, а к двадцати должны были родить детей, чтобы успеть научить их всему, что должны знать доисторические люди. Ведь я никогда не простил бы себе, если бы мой единственный отпрыск погиб под ногами мамонта только из-за того, что по своей лености я так и не объяснил ему, мол, от мамонта лучше держаться подальше. Зато у нас хватало бы времени, чтобы по вечерам вылезать из пещеры и, сидя у входа, разглядывать звезды. В такие моменты мы с ней, конечно, молчали бы, потому что и в каменном веке люди не пытались выражать словами по-настоящему важные вещи. Даже если бы их гортань была для этого приспособлена.

Потом я нарисовал в своем воображении несколько ситуаций, из которых наверняка выбрался бы целым и невредимым, живи я в каменном веке. В течение часа, что я простоял в том зале, я завалил двух мамонтов, был трижды пронзен копьем и голыми руками убил человека. В конце концов, стечение обстоятельств привело к тому, что я чуть не изменил своей Але с другой доисторической женщиной. Но в последний момент что-то мне помешало: исполненный раскаяния, я вернулся домой и в первый раз в жизни порадовался, что гортань моей жены не приспособлена к речи.

Потом я примерял к себе другие эпохи, но ни в одной мне не нравилось так, как в каменном веке, и я постарался побыстрее их проскочить, чтобы снова оказаться в двадцатом столетии. С неизменным вниманием я рассматривал лишь музейных смотрителей во всех залах. Принято думать, что смотрителями работают пенсионеры, как правило, озлобленные на весь свет из-за того, что им целый день приходится охранять камень, на который двадцать тысяч лет назад справил малую нужду какой-то неандерталец. Но у меня родной дядя работает в Польше музейным смотрителем, и я знаю, что на самом деле музейные смотрители — самые настоящие фанатики современности. С их точки зрения, музеи не нужны вовсе. Любая вещь, которой больше семидесяти лет, — просто старый хлам. В том музее, где работает дядя, был один смотритель, который каждый день, придя на работу, прятал свой завтрак в саркофаг с мумией. Однажды профессор-археолог открыл саркофаг, чтобы показать мумию студентам, и между ее туго забинтованными ногами обнаружил яблоко и две булочки, завернутые в фольгу. Откачивали его потом целых пятнадцать минут — бедняга просто обалдел от радости, увидев продукты в отличной сохранности, и грохнулся в обморок.

Венские смотрители от наших ничем не отличаются. И хотя форменная одежда у них другая, одного из них, в зале римской эпохи, я застукал за тем, что, притаившись за обелиском, которому минуло две тысячи лет, он самозабвенно ковырял в носу.

Прежде чем покинуть музей, я постоял еще перед длинной застекленной витриной, пытаясь запечатлеть в своей памяти лица великих мужчин и женщин, превративших двадцатый век в то, что мы, собственно, сейчас имеем. Я всегда любил разглядывать лица тех, кто давно умер. Когда я был маленьким, обожал листать энциклопедии и разглядывать портреты знаменитых людей прошлого. Больше всего мне нравились лица Гитлера, Сталина и Геббельса. Глаза их смотрят в объектив с такой глубокой верой и надеждой, что взгляд отвести невозможно. И еще: я бы вовсе не хотел, чтобы мое собственное лицо походило на лицо ученого или мыслителя. Мадам Кюри, Кант и им подобные выглядят на фотографиях так, словно только что проглотили какую-то гадость или им постоянно приходится иметь дело с больными.

Когда я внимательно рассмотрел почти все портреты, случилось вот что. В стекле вдруг отразилось знакомое лицо. Позади меня только что прошел человек, которого я знаю. Я обернулся и увидел, как он, вернее, она исчезает в следующем зале. Это была Ирина. Очевидно, я вступил в такой период жизни, когда судьба сама укладывает женщин штабелями к моим ногам. Так, по крайней мере, сказал бы Бернштейн. Я удостоверился, что она одна, и пошел за ней. Казалось, Ирина целиком погружена в свои мысли и меня не замечает. Она брела из эпохи в эпоху в направлении, обратном историческому. Ее влекло куда-то в начало экспозиции. Незамеченным я прошел за ней через пять залов, пока она не остановилась в зале барокко возле какой-то картины. Я спрятался за уродливой барочной вазой. Но когда снова из-за нее выглянул, Ирина исчезла. Я подошел к картине и поглядел по сторонам. Ирина растворилась в воздухе.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо и сказал:

— Послушайте, Бассейн, карьера детектива вам не светит.

Я обернулся. Ирина стояла позади меня, так близко, что чуть меня не касалась. Похоже, она умела перемещаться по воздуху.

— Зачем вы следили за мной? — спросила она.

— Я не следил. Я просто шел за вами.

— Никакой разницы. Так зачем вы шли за мной?

— Хотел поговорить. Но вы неслись, как гоночная машина. Я бы окликнул вас, не будь мы в музее.

Она поглядела на меня с сомнением.

— А что вы вообще потеряли в музее? Вас послал Бернштейн, чтобы следить за мной?

— Нет. У меня тоже есть частная жизнь. А здесь, между прочим, наша история. Даже мой отец признал однажды, что любовь к старым вещам — единственное вполне взрослое мое увлечение.

— Ваш отец, несомненно, приятный человек. Но, наверное, был пьян, когда сказал это. Мне известны только два ваших увлечения: «Лего» и шпионаж. И они не похожи на взрослые.

Я решил, что пора сменить тему, а то она еще целый час будет упражняться в остроумии на мой счет. В подобных случаях лучшая защита — нападение. Я поднял руки вверх, будто бы признавая поражение, и сказал:

— Вы разоблачили меня. Я следил за вами. Я все время за вами слежу. Но только лишь потому, что следую своим естественным инстинктам.

Она приложила к уху ладонь:

— Что-что? Чему это вы там следуете?

— Своим инстинктам, велениям своего сердца. А оно говорит мне, что вы очень красивая.

— Что?

— Знаю, мне не следовало этого говорить. Сегодня женщины хотят быть сильными, умными и уверенными в себе, но только не красивыми. Но вы мне кажетесь красивой. И даже очень.

— Вы как себя чувствуете? Может, дать вам аспирину?

— Никогда не чувствовал себя лучше.

Она изобразила возмущение.

— Как вы думаете, что сказал бы Бернштейн, услышь он ваши слова? Он достаточно ревнив, чтоб вас уволить.

— Как он может уволить меня за то, что вы красивая? А вы что, хотите ему все рассказать?

— Такую чушь я не стала бы рассказывать даже родной матери. И потом в женской красоте вы понимаете не больше, чем я в футболе.

— Тогда объясните мне. Я схватываю на лету.

Она колебалась.

— Ну ладно, если обещаете больше за мной не шпионить.

— Договорились.

— Отлично, — она огляделась вокруг. — Пойдемте. Сейчас вы услышите базовую лекцию о женской красоте. Совершенно бесплатно.

Она потащила меня к картине размером с киноэкран.

— Внимательно посмотрите на нее. Не торопитесь.

На картине было изображено огромное количество танцующих обнаженных женщин. Сразу бросалось в глаза, что они ужасно толстые, кожа у них белая, как мука, и они, очевидно, страдают целлюлитом. В остальном на картине царил полный хаос. В общем, я бы такую никогда у себя не повесил.

Казалось, Ирина прочла мои мысли:

— Несомненно, эти женщины кажутся вам отвратительными. Но ведь и сегодняшняя фотомодель в те времена произвела бы фурор — как самая уродливая женщина семнадцатого века. Разгадка проста — во все времена женщины подгоняли свои фигуры под современный им идеал красоты. И о чем это говорит?

— О том, что женщины — существа бесхарактерные?

— Приберегите шуточки для двенадцатилетних покупательниц. Значит, женщина и только женщина определяет, что красиво, а что — нет. Женщина выражает идеал красоты с помощью своего тела. И поэтому у нее формируются особые отношения с ним. Она любит свое тело и заботится о нем, как о собственном ребенке. Что бы ни случилось, оно никогда не оставляет ее равнодушной. Даже старухи нередко стоят обнаженными перед зеркалом и гладят себе грудь. Женщина никогда не отказывается от собственного тела — для нее оно навсегда остается красивым. Мужчина, напротив, относится к своему телу, как к машине. В которой он сидит, жмет на педаль газа и смотрит, что показывает спидометр. И когда однажды его тело больше не заводится, он сдается и идет ко дну. Примитивно, не правда ли?