Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

За такую работу имение платило поденно. Мы получали по десять или по двадцать филлеров и чувствовали удовлетворение от того, что в такие дни вставали вместе с мужчинами, то есть до восхода; нам давали такие же торбы, как и взрослым.

Бабушка одобряла, что мы ходим на поденщину (и даже позднее, когда я уже учился в старших классах средней школы). «Привыкайте, привыкайте, — говорила она, — лучше будете ценить труд потом, тогда, может, и жить вам будет легче».

Родители тоже не любили школы, считая ее капризом далекой, не понимающей, что к чему, власти. За посещение школы детям ничего не платили, а за подбирание оставшегося после уборки гороха платили. Девяти-десятилетних детей уже можно было нанимать на поденщину. В школу ребят посылали словно бы из любезности, как на бесплатную работу. Так или иначе на обед им ничего с собой не давали. Хотя в большинстве случаев, если бы даже и хотели, все равно дать было нечего.

Примерно половина учеников жила на окраине пусты, так далеко, что дети не могли уходить домой в перерыве между утренними и вечерними занятиями. Что же они съедали за целый день? Да ничего. Кто приносил с собой ломоть хлеба или завязанную в носовой платок вареную кукурузу, тот уже был богатым и за тщательно отмеренную горсточку крошек или зерен мог требовать от своих товарищей все, что угодно.

К тому же школа пусты была недостойным местом… Господа своих детей туда не посылали. Интеллигенция пусты посылала их учиться в деревни или в города. Много говорили об этом и в нашей семье, и не потому, что хотели быть выше других, а потому, что бабушке было важно, чтобы дети в школе не только протирали и пачкали штаны, но и чему-нибудь учились. Она обошла все окрестные села и вернулась с весьма неутешительными сведениями. Она узнала, например, что в деревне К. учитель, наложив утром на повозку навоз, направлялся в поле, а по пути, остановившись у школы, в воспитательных целях избивал по очереди всех учеников. Хозяин он был отличный. К одиннадцати часам он возвращался к школе и снова избивал весь класс; учить же учил по большей части в дождливую погоду. В Д. каждый ученик должен был ежедневно класть перед кафедрой учителя полено. Кто приносил два полена, тот освобождался на день от всяких уроков. Ну а в В. … Положение было всюду одинаково. Оставалась Озора, о католической школе которой много говорили, быть может, потому, что она была двухэтажной. Мой брат и сестра уже учились там, и, казалось, мне тоже было не избежать этой школы. Мать собрала мои пожитки, и мы отправились в путь. В Шимонторне мне дали новые сапоги, и мы пошли дальше. Однако в поле, у второго моста через Шио, мать вдруг остановилась, потом вдруг подхватила меня на руки. Я увидел на ее глазах слезы. «Ты хочешь бросить свою маму?» — спросила она. «Нет», — отвечал я серьезно. Откуда я мог тогда знать, что она имеет в виду? Озора означала не только преобладание влияния семьи отца, но и полное отчуждение от матери. Мы повернули обратно. «Читать я уже умею», — говорил я после. В Рацэгреше меня записали не то во второй, не то в третий класс.

Чтение в школе осваивали все: в пусте многие умеют читать. Через них и пробиваются сюда образцы европейской культуры. Весьма загадочно, как они проникают, поскольку газеты, к примеру, в дома батраков не поступают. Возчики, которые бывают в селе, иной раз прочтут газету и еще передадут из рук в руки. В остальном же печатное слово поступает лишь в виде изданий, которые обычно пускают на обертку, и календарей и наставлений для свадебного дружки; как сточная вода маленькой деревенской дубильни может отравить всю рыбу в небольшом озере или капля краски — изменить цвет воды в ванне, так и помои, просачивающиеся через эти узкие каналы, замутили, омрачили, убили рассудок целого пласта народного. Борьба с неграмотностью (которую во всем мире считают показателем культуры страны) в пустах привела пока что лишь к такому результату, это можно признать со всей объективностью. Я задался вопросом: когда люди пуст были более культурными — когда понятия не имели о письменности или сейчас, когда такое понятие имеют? И сразу решить этот вопрос не могу. Во всяком случае, сейчас они необразованны.

Например, тот край, о котором я повествую, еще совсем недавно изобиловал живыми родниками народного искусства, как Исландия изобилует гейзерами… Почти одну треть материалов к своему эпохальному сборнику «Венгерские песни» Барток (вот и я не обошелся без упоминания о нем) собрал у нас в районе Озора, в Иреге. Теперь батраки поют куплеты. Поют еще и народные песни, но кто стремится показать себя просвещенным, кто не хочет отставать от времени, тот засоряет воздух столичными романсами. Таков, говорят, путь развития. Это сбивает с толку. Ссылаются еще на «историческую неизбежность», но историческая неизбежность в иной области уже давно приучила меня понимать под этим прежде всего глупость и беспомощность целого поколения, и, услышав это слово, я заранее хватаю ртом воздух. Чего можно ждать от такой культуры, дыхание которой, даже весьма далекое, отравляет и губит на корню все, что являет собой истинную духовную ценность? Думаю, мне нет нужды доказывать свою приверженность идее прогресса, и так понятно, что я жалуюсь не на борьбу с неграмотностью, а только на нынешнюю ее форму. Послужила ли она просвещению? Быть может, следует привести примеры того, как печатное слово содействовало распространению среди батраков более вредных и опасных суеверий, чем сплетни неграмотных старух? В пусту печатное слово приносит концентрированные глупости, выдержавшие испытание в международном масштабе.

Таким образом, мы можем только радоваться сокращению масштабов подобной информации. Грошовая газетка, на страницах которой господин, трижды более бесхребетный и подобострастный, а в жизни и в венгерском языке в десять раз менее сведущий, чем свинопас из пусты, оповещает его, этого свинопаса, о весьма удачной парфорсной охоте, о венчании герцога, об ужасном садистском убийстве, — эта грошовая газетенка отнюдь не дает мне оснований радоваться тому, что прошло уже то время, когда ежедневные новости разносились на крыльях песни и поступали в пусту примерно в такой форме: «Что случилось в Шарбогарде, ты не слышал?» — «В переулке там убили Фери Киша», и так далее, вплоть до того места, где мать одного из убийц наказывает сыну в тюрьме: «Постели под голову свои кудри, а сверху накройся своей отвагой». Службу оповещения несли все поэты. А также зоркие социологи, которые, комментируя даже самое незначительное событие, уверенной рукой нащупывали суть дела.

Если б это восприняла и пресса! К сожалению, если она что-либо и восприняла, то лишь в очень малой мере, хотя пуста и делала попытки завладеть вниманием печати, не подозревая, что печать тоже развивается по своим специфическим законам. В результате столкновения этих двух стихий на свет нередко являлась весьма любопытная помесь.

Те из обитателей пусты, кто умели не только читать, но и писать, в большинстве случаев были серьезными писателями. В комитатах Толна и Бараня в каждой пусте найдется один, а то и два-три поэта, но особенно часто они встречаются на окраинах деревень, среди желлеров, ибо те могут уделять творчеству больше времени. Пишут на маленьких клочках бумаги, когда есть бумага, но легко обходятся и без нее. Такие поэты обычно сочиняют лишь остроумные четверостишия, которые либо всеми запоминаются, либо быстро забываются. Сами они называют себя поэтами-глашатаями. Нет, не наподобие бродячих бардов, по стране они не ходят, разве только когда наймутся на жатву. Это скромные люди, они работают, как полагается, но и во время работы складывают стихи.

После войны, когда в деревню потоком хлынули деньги, некоторые из них издали свои произведения на четырех страницах в виде газеты. Собственно, тогда-то и выяснилось, как их много. В домбоварской типографии машины стучали порой даже ночью. Простые крестьяне, которые и во время притока в деревню денег проверяли на зуб каждый грош, смеялись, с гордостью покупали и читали листки, авторы которых были из их среды и повествовали об их жизни. Был свой поэт у Гербе, у Нака, у Эдьхазбера; в Дебрекезе сочинял стихи Иштван Надь Ковач, в Сакче — Йожеф Тот-Пал, в Мочоладе — поэт по фамилии Керестеши… А скольких поэтов удержала от публичного выступления их традиционная стыдливость! Весь наш край кишмя кишел людьми творческими; и я в нашем роду не первый.

Во многом эти поэты были новаторами: ломали жесткие рамки просодии; какое-то сообщение или меткое наблюдение выпирало из традиционной формы стиха, словно твердый кусочек мяса в колбасном фарше, но в этом-то и был весь смак таких литературных творений, правда, и смаковать их мог только истинный ценитель. «Откусили ухо в Баране», — гласил заголовок одного стиха. «Регельская сиротка в колодце утопилась», — сообщал другой. «В Тамаши девчата даже бреются», «У немчуры молочка попить губа не дура», «В Эдьхазбере молодица — непорочная девица», «Четырнадцать крейцеров — и вся любовь!» и так далее. «Расцветающая роза в руках дьявола» — так назывался стих об отставном унтере в Шютвень-пусте, который изнасиловал на конюшне тринадцатилетнюю девочку. Каждый сообщал что-то конкретное коротко и непринужденно. «Здешний скупщик-сладострастник да из Ирега колбасник закатили пир горой для артистки молодой» — вот строки, характерные для интонации Тота-Пала. А вот другие, весьма лаконичные его строки: «Слышь, в Надьбереке что было? Там барышник ясным днем И для дружка вертел точило — тот топор точил на нем. // — Ты, барышник, больно резвый, ты к жене моей не лез бы! // Хрясь его!.. В крови наждак… Ох, а вдруг и нас вот так?» В подобных сообщениях наряду с драматизмом была и раздумчивость: «Ой, а в Латрани-то, слышь-ка, // куму кум-то, говорят, // за беседой из ружьишка // прямо в лоб всадил заряд! // Как друг с другом на том свете кумовья поладят эти?» Однако эти поэты сообщали не только о балладных событиях: замечали они, а это самое трудное, и малейшие движения души народной. Психолог и этнограф, наверное, найдут настоящие перлы в таком шестистишии: «В Курде есть обычай странный, // мода там заведена: // у парней полны карманы // кукурузного зерна. // Парень в девку горстку бросит — // та цветет: любви, мол, просит!» Применялась и эпистолярная форма с модернистскими оборотами. «Поэтическое послание мочоладским работникам» — под таким заглавием поэт из Дебрекеза утешает адресатов, которых священник засадил в каталажку за то, что они «…шли, закончив труд тяжелый, // с песней слишком развеселой. // Поп их ну ругать за пенье! // Сам полез на избиенье…»