Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

Да, философу это под силу: заставить работать на полный ход свой разум и отключить душу. Пораженный, с завистью приглядываюсь, как бы и мне освоить этот метод: его modus vivendi[49].

Я передаю ему книгу Френо, он радуется книге и особенно посвящению — совсем как ребенок. И вот уже упоминается «Богиня разума», то первое в венгерском переводе стихотворение, благодаря которому он познакомился с поэзией Френо — три года тому назад.

Столь же непосредственно он радуется и пригласительному билету на премьеру в пятницу. И привету от Ф. Он поистине живет полнокровной жизнью!

Мы расположились в крохотном рабочем кабинете, солнце от вершины Геллерт топит все в палящем зное. Хозяин этого не замечает; в одной руке у него чашечка с кофе, в другой — изжеванная сигара.

Каждое его мгновение — новая реакция. Ответ на жизнь. Что и отдаляет от него тень смерти. Он активен каждой клеточкой своего существа, причем его внутренняя энергия направлена на внешний мир; в том «секрет» его жизнестойкости. Что же до веры, то да, он верит, что социализм может быть построен, его надо отстоять. Чувствует он себя отлично, поскольку чувствует перспективу развития.

При этом он не верит в исключительное — для отдельных личностей — будущее. От нашего намека, что он уже сейчас монументом высится в ряду крупнейших философов современности, он отмахивается, рассказывает анекдот, а затем — для вящей убедительности — упоминает Метерлинка. Каким бессмертным драматургом представлялся Метерлинк ему, восемнадцатилетнему; а кто восторгается им сегодня? И кто станет говорить даже о величайших умах наших дней тысячу лет спустя?

— И хорошо работается с этой мыслью?

— Именно благодаря ей и хорошо.

И с прежним пылом — а возможно, и с большим — он снова углубляется в затронутую тему. На некоторые понятия социализма было нанесено немало сорного, пустого, однако их не следует отбрасывать; нужно лишь очистить. Социалистический реализм, к примеру, следует утвердить в правах и сделать действенным понятием. Содержание его иное…

— Какое же?

— То, что ранее дал Горький, своим примером. И нужно развивать самокритику, нельзя отдавать ее на откуп карьеристам и негодяям.

Да. Ни для чего другого не требуется более острый ум и более чем твердый характер, как для самокритики: чтобы выйти победителем в споре с самим собой, пусть даже наперекор своим личным интересам.

Без чувства преклонения нельзя смотреть на этого утопающего в слишком большом для него кресле невысокого человека. Накал беседы проступает бисеринками пота на лице. Он не смахивает капли пота, попросту не замечает их. Сразу за спиной у него снизу доверху идут полки с книгами: выгоревшие на солнце корешки томов, переплетенных в коленкор и кожу; письменный стол перед ним завален ворохами рукописей и свежих номеров журналов, так что собственно для письма места едва отыщется с ладонь; и чашечка с кофе также ставится на кипу книг.

* * *

Запахи карандаша. Я ощущал их каждый в отдельности: запах краски, обструганного дерева, крошащегося графита. У складного ножа своя гамма запахов; я различал запах металлического лезвия, запах костяной рукоятки и запах того, что недавно я резал этим ножом.

И точно так же была пропитана своим ароматом каждая минута. Я так же вожделел и жаждал, смакуя каждое мгновение, но не одним лишь обонянием, а всеми тысячами нервных клеток.

И я умел наслаждаться временем. Знал истинную цену. Каждого часа! Каждого мгновения!

Все минуты и секунды зимних каникул в Цеце были на счету и исполнены райской прелести, в особенности же послеобеденные. Девочки Бери-Балог — мои ровесницы — привозили домой ворох впечатлений из средней школы в Сексарде, а их старший брат — из гимназии Фехервара. В оставленном им просторном доме царила счастливая анархия безнадзорных, хотя в семье жила нянька, которая пестовала еще их мать. В одном крыле дома (поскольку дом был угловым) разместилась сельская розничная лавчонка; и наши сверстники, по временам стекавшиеся сюда, доносили отголоски волшебной атмосферы Пешта, откуда двинулась тогда на покорение мира «Королева чардаша»: волной мелодий, не забытых и поныне. В Цеце всякий день обед начинали с первым ударом колокола. А четверть часа спустя в доме у Бери-Балогов уже сдергивали со стола скатерть, освобождая его для игры в домино. Звучала цитра, а бывало, что и скрипка, в руках Марты Зоммер. Собиралась компания — эта благодатнейшая аудитория для моего юношеского краснобайства и острословия, — а я должен был дома перетирать все чашки-ложки!

Уже самый обед я глотал, готовый сию минуту вскочить и бежать. Бабка моя по материнской линии понимала это нетерпение подростка. Управясь с последним куском, она тотчас принималась мыть посуду, но своими воспитательными принципами не поступалась: у нас было заведено, чтобы каждый по мере сил помогал в домашних работах. Я готов был одну за другой разбить вдребезги все шесть тарелок, потому что хотя обедало нас только трое, но две тарелки на человека были неотъемлемой частью того изысканного ритуала трапезы, который бабушка переняла еще смолоду, в бытность свою прислугой в доме управляющего пивоваренным заводом; и от этого раз и навсегда усвоенного ритуала бабушка, что бы ни случалось в ее жизни, впоследствии не отступала никогда. Мне хотелось разреветься от злости. Меня захлестывала острая неприязнь к деду с бабкой, хотя я к ним был очень привязан: они урезают мою жизнь! Не дают вздохнуть! Заставляют меня торчать на кухне и томиться, когда время уходит!

Чтобы вытереть три глубокие и три мелкие тарелки, ну и положенные ложки-вилки, требуется не больше пяти минут, как это теперь я подсчитываю задним числом. А в доме у Бери-Балогов мы засиживались до семи, нередко и до десяти часов вечера, напрочь забывая об ужине. Выходит, сколько же раз по пяти минут приходилось на каждый проведенный там вечер, не считая потраченных на мытье посуды?

И все-таки я ощущал потерю! И вспоминая остро щемящее чувство утраченного, я понимаю теперь: сколько тогда я мог бы получить за эти пять минут — какой гигантской мерой жизненной емкости были в юную пору пять минут!

А ведь даже в течение этих пяти минут кандальной неволи я наполовину жил в будущем. Готовился вечером не потерять ни минуты впустую. Еще до обеда я прятал в ближайшем к забору кусте роз влажную тряпку, чтобы позднее, когда я, выбрав кратчайший путь, через переулок Мадарас доберусь до крыльца гостеприимного дома, обтереть запылившиеся каблуки и ранты своих сапог.

Да, если бы так вот и до конца наших преклонных лет время было не менее наполненным, чем в детские годы, — то есть приносило нам столько же, насыщало столькими же переживаниями, прежде чем миновать, — мы поистине достигали бы Мафусаиловых лет и жизнь человеческую пришлось бы свести не к семидесяти, но по крайней мере к семистам годам. А сохрани мы живость восприятия младенческой поры — сравнение подойдет к семи тысячелетиям.

Теоретически это вполне осуществимо в той же мере, как не исключена возможность — путем последовательной замены отживающих органов человеческого тела — жить вечно.

Мятежная молодость не оттого спокойна, то есть уверена в себе, а безмятежная старость не потому беспокойна, иначе говоря, напоминает об опасности, что смерть далека или — соответственно — близка. Разница между этими двумя состояниями не столько внешняя, сколько глубинная, внутренняя. Наше беспокойство и наше спокойствие зависят от нашей воли и от привходящих обстоятельств.

Не время продлевайте. Дайте средство, чтобы освежить мне нервы, чтобы обострилось и стало тоньше мое восприятие: тогда вновь распахнутся все окна и двери для насыщенных жизнью мгновений. Дайте тот субстрат, что снимет с инструмента мысли маслянистый налет усталости. Найти бы средство, в тысячу раз действеннее кофе или чая, чтобы благодаря ему обрести способность не терять впустую ни мгновенья жизни. Да, он существует, эликсир жизни. Поскольку ведь я был молод — именно я, а не мой возраст.

* * *

Умирать — невежливо. Первая заповедь подготовки к достойной смерти должна гласить, что умирание — это акт невоспитанности. Процесс отторжения от жизни людей обреченных — сам по себе сплошная безвкусица: хрипы, перешептывания, женщины снуют взад-вперед с тазами, а мужчины, сокрушенно покачивая головами, выходят в сени, соседи толкутся у плетня. Смерть — синоним злоупотребления, своего рода крестьянский эгоизм. Никогда не причиняем мы больших неприятностей родным и близким, как во время кончины. А стало быть, одна из кардинальнейших задач — обороняться от невзгод, пришедших к нам со старостью, и, применительно к условиям, сделать нашу собственную смерть более человечной, что означает: легче переносимой. Смертью своею мы все впадаем в искус вымогательства, и притом в этакую сугубо провинциальную разновидность сего прегрешения: мы вынуждаем своих симпатичных свояков и милых своячениц тащиться из пятидесятикилометровой дали, побросав насущные дела и хлопоты, заставляем их садиться в поезд, покупать безбожно дорогой венок, часами выстаивать на солнцепеке в тесном черном костюме, смахивая пот. А если нам удастся вынудить своих близких вместе с каплей пота смахнуть и слезу — это лишь высшая степень того же вымогательства.