Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

В той же мере, как постепенно пустели его стариковские дни и вечера, опустошалось и его сердце. Он пришел к убеждению, что пустоты жизни может заполнить только возня с ружьем. Эта страсть изгнала из его будней серость, вернула ему детскую увлеченность, скрасила существование.

Началась война, всех обязали сдать ружья.

В том числе и ему пришлось сдать свою допотопную фузею, которая, пожалуй, не могла бы причинить вреда даже зайцу, так давно из нее не стреляли.

Но столько волнений, столько тревог затопило тогда людские сердца, что даже и сам старик лишь годы спустя ощутил потерю. Почувствовал, что его лишили ружья.

Где оно может быть? Кому оно могло понадобиться, это ружье?

В конце концов он наведался в местный совет.

— Даже если бы оно совсем не стреляло, его все равно бы вам не выдали на руки. Да и то сказать, отец, уж если оно действительно ни на что не годно, тогда к чему оно вам?

Я понял переживания старика, когда он с чьей-то подсказки, по ошибке, обратился ко мне за советом. С присущей старым людям чисто ребяческой хитростью он обиняками старался прощупать, можно ли в этом деле хоть чего-то добиться, не поскупясь на определенные расходы; и долго еще потом надеялся.

Нет, добиться ничего нельзя — это было ясно. Во всяком случае, пока что нельзя. Конечно, со временем и это распоряжение, о конфискации ружей, может быть отменено.

Слабой надежды оказалось достаточно, чтобы старик повторил свой визит ко мне. И даже не столько надежды, а всего лишь факта, что где-то его выслушали и отнеслись с пониманием.

С той поры он навещает меня каждый сезон. Думаю, с тем же чувством, как иной человек преклонного возраста наведывается на кладбище.

Иногда мы встречаемся на улице, киваем друг другу, приостанавливаемся, но никогда не заговариваем о постигшей его утрате. Иной раз я вижу старика идущим бок о бок со своей женой или в обществе дочери или внучки, задорно стреляющей глазками. «Вдовец», — проносится мысль, прежде чем я успеваю вспомнить, как его зовут.

* * *

От души, как младенцы, заливаются безудержным хохотом старики, когда смерть щекочет их в чувствительных местах. Сколь невысок юмор смерти, нагляднее всего выявляют именно такие случаи. Особенно же пересказы разных сцен. Нет, даже солдаты в перекур, когда валяются на траве учебного плаца, не разражаются таким гоготом, каким собравшиеся за укромным столиком деды награждают очередную историйку кого-либо из своей компании.

— И вот под конец торжества заглядывает мне в глаза этакая славненькая молодка с ямочками на щеках и заявляет: «Вот если бы от такого мужчины, как дядюшка Шани, можно было ребеночка заполучить, я бы рожала хоть каждый год!» У меня уже готово было сорваться с языка, за чем, мол, тогда дело стало, но я вовремя удержался: кругом стоят учителя, рядом сын-директор, тут же невестка, ребятишки.

— Ну и?..

— Расчувствовались все до слез: они так поняли, будто лучшего комплимента и придумать было нельзя.

— Ха-ха-ха! В самую точку попал! Ха-ха-ха!

В Советском Союзе, по последней переписи населения, зарегистрировано 21 708 человек в возрасте старше ста лет. При последующей переписи число долгожителей поднимется как минимум до двадцати пяти тысяч, а в дальнейшем — и еще того больше. И представьте только: если всех их собрать в одном месте! И не то чтобы в одном городе, а в одном районе.

Около двадцати пяти тысяч человек, должно быть, жили в том крае, насчитывавшем с десяток деревень, который в годы детства казался мне необъятным царством. Я мысленно заселяю тот край столетними. Пусть бы жили они так, чтобы их доходы — отчисления от пенсии — также вкладывались в хозяйство края, а поскольку долгожители составили бы подавляющее большинство населения, то, естественно, к ним перешло бы и известного рода самоуправление. Они всецело руководили бы теми, кто обихаживает их, и теми, кто их обслуживает, равно как и обслуживающим персоналом при самих обслуживающих. Представляю себе структуру общества столетних.

Представить это весьма полезно, я бы даже сказал: полезно и с чисто практической точки зрения. И то правда: разве реальный наш труд и страстные наши мечты не сводятся к тому, чтобы всем нам жить по крайней мере лет до ста? Чтобы стал реальностью мир столетних людей, а там, глядишь, со временем и более старших, нежели столетние! Что в ходе естественного развития рано или поздно привело бы к их правлению.

Невозможно представить себе правления более деспотического. Ведь совершенно ясно, что к ста годам мы будем предельно требовательными, что и объяснимо: именно тогда мы больше всего станем нуждаться в комфорте и особенно в любви. Не того рода любви, какою мы наслаждаемся по заслугам, а другой, и скажем больше, преимущественно той, которой принято добиваться насилием, домогательствами. Посредством какого же неотразимого довода? «Мы умираем! Снизойдите к уходящим из жизни!»

Да, престарелых людей становится все больше, и с годами число их будет неизменно расти. Чем больше отдано душевных сил, тем сильнее человек цепляется за тело. Сегодня стариков в десять раз больше, чем было сто лет назад. А еще через столетие их станет больше в тысячу раз. Близится время, когда землю заселят сплошь одни старцы. И править будут тоже они, вот так-то.

В наше время горы романов завершаются бракосочетанием: герои их по возрасту совсем зелены, не старше двадцати четырех лет. Океанский вал поэзии отображает душевный мир людей еще более юных, которым далеко до вступления в брак; это мир приблизительно двадцатилетних. В дальнейшем литература утратит сию молодежную направленность. В поле зрения писателей попадут старики. Будут созданы художественные произведения о них, для них и — благодаря им.

Эти заметки отнюдь не первые ласточки в писаниях подобного рода. Цель их — не возвеличивание старцев, а напротив: предупреждение, предостережение.

Допускать подобную гипотезу — господство стариков — совсем не значит одобрять его.

Юноше мы прививаем черты, достойные мужчины. В том же духе следует напутствовать и старца.

«Чем больше я старею, тем сильнее во мне готовность жить».

Другими словами: тем естественнее я ощущаю, что живу, что жизнь — вот она! И что она будет длиться впредь, всегда.

Так говорил человек преклонных лет, который, однако, и смолоду был мудр. Сказано это в подтверждение мысли, что душа наша уже в течение нашей жизни проходит определенный отрезок вечности. Что вечность для нее естественна. Что душа там, даже когда она тут, в нас. Стало быть, взаимосвязь существует.

Наверняка мудрец говорил это в шутку. Или же с легкой улыбкой на устах. Но для меня и этой улыбки вполне достаточно: это дверца, чтобы заглянуть по ту сторону глухой стены.

Так как, помимо нее, другой лазейки нет.

Можно вести беседы с божьей коровкой, зная, что та не поймет ни звука, — и никто не сочтет это чудачеством. Можно хоть перед виноградной улиткой декламировать стихотворение, написанное в архаически-старинном ритме, то бишь в ритме четырех- или трехстопной средневековой латинской просодии, — и тут всё воспримут как должное. И в то же время мы осуждающе смотрим на старца, если тот вслух — наконец-то! — беседует с весьма значительной личностью, имеющей для него жизненно важное значение, то есть с самим собой.

Чаще всего старик утешает самого себя. «Ну и черт с нею, разбилась, и ладно!» — доносится из кухни вслед за тем, как звякнули черепки. «Ну приврал я, и пусть приврал!» — произносит другой, пригревшись под осенним солнцем. Кто же предполагаемый слушатель? Смерть. А в действительности прислушивается ли кто-либо ко всем этим монологам? Нет, даже и смерть их не слышит.

Вверх, к дому, ведут ступени, вырубленные на склоне холма, и одна из этих ступеней — перед самым домом — насыпная площадка, обнесенная невысоким каменным парапетом. Когда человек, поднимаясь, проходит этот участок, то поверх площадки видна только его голова.

С книгой в руках я устроился перед домом, взгляд мой прикован к странице; но все же краем глаза я вижу: над площадкой плывет голова — кто-то идет сюда. К тому же, судя по белому платку, это женщина. Я вскидываю взгляд.

Всего лишь белая бабочка порхает над краем площадки.

Вскоре мне снова приходится поднимать глаза.

Опять никого, теперь там скачет какая-то птаха.

И так раз пять-шесть на дню я уличаю свой глаз в заговорщицком заигрывании с окружающим миром. Я смотрю вправо, а в поле зрения слева за деревьями шагает какой-то мужчина. Но нет, это всего лишь качается ветка, одна-единственная, и качается как-то чудно.

Не трудно истолковать эти симптомы. Образ, захватываемый сетчаткой, мозг воспринимает уже далеко не с прежней свежестью и точностью. Может, здесь своего рода дальнозоркость или, вернее сказать, близорукость — вполне допускаю.