Вячеслав Бондаренко - Вяземский

• Название: Вяземский
• Автор: Вячеслав Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02654-3

Друг Карамзина и Жуковского, Пушкина и Мицкевича, Тютчева и Стендаля; один из крупнейших русских поэтов Золотого века, прошедший 70-летний творческий путь; мастер журнальной полемики, историк литературы и русского быта, переводчик, мемуарист; советник и собеседник Александра I и Александра II; блестящий светский лев, остроумец и сердцеед… и одна из самых драматических судеб за всю историю русской литературы. Любимейшим жанром князя П.А. Вяземского были записные книжки, с которыми он на закате дней сравнил самого себя: «Я просто записная книжка, / Где жизнь играет роль писца…»

Первое полное жизнеописание поэта, основанное на материалах Остафьевского архива, дает возможность заглянуть в эту «записную книжку» и по достоинству оценить уникальность талантов князя П.А. Вяземского.

---

Почему-то он нашел ситуацию такой нелепой, что хотел даже застрелиться от позора.

Однако свет не без добрых людей — знакомый офицер Дмитрий Гаврилович Бибиков предложил князю запасного коня. (По иронии судьбы этот Бибиков спустя 20 лет станет прямым начальником Вяземского по службе.) «Обрадовавшись и как будто спасенный от смерти, выехал я в поле и присоединился к свите Милорадовича. Я так был неопытен в деле военном и такой мирный московский барич, что свист первой пули, пролетевшей надо мной, принял я за свист хлыстика». Вскоре свита попала и под артиллерийский огонь. Ядра рванули совсем рядом; над головой взвизгнули осколки, в лицо ударил удушающий запах сгоревшего пороха. Вяземский с трудом удержал испуганного коня.

— Mon Dieu![16] — весело воскликнул Милорадович. — Видите, неприятель отдает нам честь!

Вяземский, придерживая на носу очки, растерянно озирался: мундиры пестрели перед глазами, он не понимал, кто кого атакует — русские французов или наоборот… Неумело пришпоривая тяжело всхрапывавшего коня, он следовал за Милорадовичем по всему полю, стараясь не потерять генерала из виду… Это оказалось делом нелегким — Милорадович ни минуты не сидел на месте и появлялся в самых опасных местах. То слева, то справа ядра поднимали фонтаны земли, грохот ружейной и пушечной пальбы заглушал душераздирающие крики умирающих, ржание лошадей и «ура!» наступавшей пехоты… Время от времени из порохового дыма неожиданно возникали знакомые князя по московским светским гостиным — запыленные, забрызганные вражеской кровью, они тем не менее находили время улыбнуться и поприветствовать Вяземского… Однажды князя приняли за противника (из-за необычного мундира и кивера), и какой-то офицер вовремя остановил казака, уже летевшего на Вяземского с криком: «Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!»… Сбросив кивер на землю, Вяземский заменил его для верности фуражкой, которую ему любезно дал знакомый кавалергард Петр Петрович Валуев. Буквально через полчаса Валуев был убит рядом с Вяземским. Его памяти князь посвятил десять строф в позднем стихотворении «Поминки по Бородинской битве»…

Внезапно конь Вяземского дернулся под ним и захромал. Оказалось, его ранило пулей в ногу. Пришлось спешиться. Радостное возбуждение охватило князя: не зря все же облачался в казацкий чекмень!.. Он даже пожалел, что пуля досталась коню, а не ему самому; нет, конечно, пусть это была бы не тяжелая рана, а так, царапина на память о бое… «Я понял значение французского выражения: Le bapteme de feu[17]», — вспоминал он об этой минуте… Что-то очень знакомое и в самой ситуации, и во французской поговорке…

«Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.

— Вы, видно, не привыкли ездить верхом, граф? — спросил адъютант.

— Нет, ничего, но что-то она прыгает очень, — с недоуменьем сказал Пьер.

— Ээ!.. да она ранена, — сказал адъютант, — правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, — сказал он, — le bapteme de feu».

Что же, спасибо Льву Толстому! Если бы не «Война и мир», скромный князь Петр Андреевич вряд ли написал бы очерк «Воспоминание о 1812 годе», где с большим юмором рассказал о своих приключениях на поле боя. А если бы не Вяземский, вряд ли бы появился в романе эпизод с ранением лошади Пьера… Рискнем предположить, что это — след бесед Вяземского с Толстым в 1856—1858 годах, они тогда часто встречались. Толстой рассказывал о севастопольских своих днях, а Вяземский в ответ, может быть, вспоминал давнее военное прошлое. Впрочем, об истории с раненой лошадью Толстой мог слышать и от П.И. Бартенева, который консультировал его во время работы над романом. С Бартеневым Вяземский был вполне откровенен и наверняка говорил с ним о своей бородинской эпопее.

В отличие от Пьера Безухова, который на Бородинском поле главным образом наблюдал (и мешал солдатам), Вяземский совершил настоящий боевой подвиг. Правда, в «Воспоминании о 1812 годе» о нем сказано очень бегло и с подчеркнуто обыденной интонацией. Как-то само собой получилось, что князь пристал к свите генерал-майора Алексея Николаевича Бахметева 3-го, командира 23-й пехотной дивизии, входившей в состав корпуса графа Остермана-Толстого. Бахметев и Вяземский были с год как знакомы — летом 1811-го оба были почетными судьями «московской карусели», соревнований по выездке. И вот встреча на поле брани… Дивизия Бахметева перестраивалась в каре, готовясь к атаке, и генерал с адъютантом оказались под вражеским огнем — в самом пекле. Конь Вяземского был буквально разорван на куски французским ядром. А еще через минуту еще одно ядро накрыло Бахметева — ему раздробило ногу… Под непрестанным ружейным и пушечным огнем, в свисте пуль и грохоте разрывов Вяземский вынес тяжело раненного генерала с поля боя на своем плаще. Это было в два часа пополудни.

(За этот подвиг Милорадович представил князя к боевому ордену Святого Владимира IV степени с бантом. Кутузов утвердил представление, и 7 декабря Милорадович сообщил об этом Вяземскому. Получил он и бронзовую медаль на владимирской ленте с надписью «Не нам, не нам, а имени Твоему». Почему-то в биографической литературе о Вяземском Святой Владимир постоянно и упорно заменялся Святым Станиславом IV степени, несмотря на очевидность того факта, что этот польский орден был причислен к российским только в 1831 году.)

В пять часов сражение затихло. Вяземский с ужасом смотрел на груды трупов, на исковерканные, разбитые русские и французские пушки… Осмотрел и ощупал себя, свой перепачканный и запыленный мундир, бурый от крови Бахметева плащ… кажется, нельзя было выйти живому из этой сечи, но вот поди ты — ни царапины. С ног валясь от усталости, добрел он до избы на окраине поля, где неожиданно наткнулся на своего шурина, поручика князя Федора Гагарина, легко раненного в руку. Гагарин собрал поужинать, вскипятил чай… Оба, и Вяземский, и Гагарин, были уверены, что французы разбиты наголову и завтра начнется преследование врага. В радостном возбуждении родственники проговорили полночи.

Утром, однако, началось общее отступление. По узкой дороге одновременно, тесня друг друга, на Можайск двигались пехота, кавалерия, шли обозы. Офицеры срывали голоса, размахивали нагайками. Без умолку били орудия — это арьергардные части прикрывали отход. У Вяземского было скверно на душе. Он чувствовал, что больше не сможет носить военный мундир — душа не принимала страшных картин войны, ей были тягостны кровь и страдания. К тому же он простудился дорогой — опять дало о себе знать памятное купанье в пруду. В Можайске князь попросил у Милорадовича отпуск — съездить к жене — и поехал в Москву, в статском платье, больной и сердитый на все и вся.

«Я в Москве, милая моя Вера, — наспех писал он 30 августа. — Был в страшном деле и, слава Богу, жив и не ранен, но однако же не совершенно здоров, а потому и приехал немного поотдохнуть. Благодарю тебя тысячу раз за письма, которые одни служат мне утешением в горести моей и занятием осиротелого сердца. Кроме тебя, ничто меня не занимает, и самые воинские рассеяния не дотрогиваются до души моей. Она мертва; ты, присутствие твое, вот — ее жизнь; все другое чуждо ей. Князь Федор весьма легко ранен в руку… Он велел тебя нежно обнять. Дело было у нас славное, и французы крепко побиты, но однакож армия наша ретировалась. Прошу покорно понять. Делать нечего; есть судьба, она всем управляет, нам остается только плясать по ее дудке. Прости, любезнейший друг моего сердца. Будь здорова и уповай на Бога. Катерину Андреевну и детей обними за меня, а себя за меня же поцелуй крепко в зеркале… Пропасть знакомцев изранено и убито. Ты меня сохранила. Прости, ангел мой хранитель».

Он повидал Жуковского, Батюшкова. Жуковский рассказал, что его полк все сражение простоял в резерве и противника так и не увидал, но понес тем не менее большие потери от пушечного огня. Батюшков помогал эвакуироваться своим родственникам Муравьевым, весь был в хлопотах, кашлял, как и Вяземский. Дали друг другу обет писать, расцеловались, расстались…

Вяземский рассказал о сражении Карамзину. При рассказе этом присутствовали другие старые москвичи, помнившие князя еще мальчиком, — Нелединский-Мелецкий, граф Никита Панин… Николай Михайлович слушал внимательно, потом проговорил:

— Ужасно… сколько молодых жизней унесено… Багратион, Тучков, Кутайсов…

— Да, мы испили горькую чашу до дна, — скорбно откликнулся граф Федор Васильевич Ростопчин, в чьем доме происходил разговор.

— Но зато наступает начало его и конец наших бедствий. — Карамзин неожиданно встал и зашагал по комнате. — Поверьте, будучи обязан всеми успехами своими дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет!..

— В ваших речах, Николай Михайлович, слишком много пиитического восторга, — покачал головой Ростопчин. — Не сегодня завтра французы будут в Москве… Боюсь, бедствия наши только начинаются.