Владимир Дьяков - Ярослав Домбровский

• Название: Ярослав Домбровский
• Автор: Владимир Дьяков
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1969

Ярослав Домбровский — человек по-настоящему замечательный, имевший очень интересную и поучительную судьбу. Автор, рассказывая о своем герое, пользовался такими источниками, которые воссоздают максимально близкий к действительности облик исторических событий середины XIX века: патриотические манифестации в Варшаве, восстание в Царстве польском, покушение на русского царя Александра II, Парижская коммуна. Герой книги — непосредственный участник описываемых событий.

---

В Муроме незнакомец пробыл 12 мая всего только четыре часа, по каковому короткому времени у него вид[30] не был спрошен. Отсюда он проехал 24 версты на почтовых лошадях, а потом нанял вольных до означенной Саровской пустыни Тамбовской губернии. Ямщик показывает, что пассажир называл себя помещиком Тверской губернии и, сколько может припомнить, имя его — Владимир Михайлович; о фамилии не спрашивал. По пути к Саровскому монастырю приехали они 13 числа в Ардатов на ночлег, который имели у дворника мещанина Митина. С вечера пассажир ходил в аптеку (аптекарь из поляков дворянин Шанявский). На другой день утром на выезде в Саровскую пустынь он еще раз заходил к аптекарю и пробыл у него около часа.

В Саровской пустыни проезжий называл себя ротмистром Озеровым. Отсюда на обратном пути к Ардатову 16 мая он заезжал в Дивеевский женский монастырь, а в одиннадцать часов вечера проехал Ардатовом. Когда они (с ямщиком] за городом въехали на мост к селу Поляне (в двух или трех верстах от Ардатова), то на горе увидели женщину, которая сказалась странницей и просила подвезти ее до Павлова. Ямщик на это не согласился, но пассажир после некоторых разговоров со странницей на русском языке согласился взять ее до Павлова, обещав ямщику прибавить тридцать копеек до села Сакон. Женщина эта была Домбровская; она была одета в черное платье, черный бурнус, на голове черная шаль, в руках саквояж. Из Сакон 17 мая до солнечного восхода они выехали к Павлову, а в семь часов вечера были уже близ Гороховецкой станции железной дороги. Здесь на постоялом дворе крестьянина Петра Дмитриева в верхней горнице барыня переоделась в другое платье темножелтого цвета, на голову надела сетку и на глаза — синие очки. Потом очень скоро оба лица отправились на станцию железной дороги, с которой должен был тронуться тогда же поезд в Москву. По объяснению ямщиков, мужчина имел приметы: рост повыше среднего, лет не более двадцати пяти, лицо белое, чистое, глаза голубые, волосы на голове, бровях и небольших усах черные, собою худощав, одет в черном сюртуке и темной фуражке.

[…] Производящая ныне по делу о побеге Домбровской комиссия, между прочим, открыла, что дядя мужа Домбровской Фалькенгаген-Залеский — банкир; имеет свои конторы в Париже, Лондоне и Дрездене. Домбровская в разговоре с некоторыми арестантами высказывала свое предположение, что муж ее за границей и занимает частную должность у упомянутого Залеского. Поэтому следственная комиссия допускает предположение, что Домбровская бежала к мужу в какой-либо из означенных городов. На предмет розыска комиссия представила фотографический портрет Домбровской».

К подробному донесению Одинцова можно добавить, во-первых, что потомки находившихся в Ардатове поляков, в частности аптекаря Шанявского, до сих пор живут там и в соседнем Выксунском районе, а во-вторых, что следствие по неизвестной причине ухватилось за иную, изложенную в том же донесении версию. Согласно этой версии организатором побега был отставной офицер Мирбах, также приезжавший в Ардатов и заходивший к Шанявскому для переговоров о покупке аптеки. Версия эта ничего не дала, а тем временем об Озерове успели забыть.

Воспоминания Домбровской не только называют Озерова и подтверждают приводившиеся в донесении Одинцова данные, но и сообщают некоторые любопытные дополнительные детали.

Чтобы не бросался в глаза польский акцент, Домбровская, по ее словам, решила одеться так, как одевались женщины из живших в окрестностях Ардатова семей немецких переселенцев. Дома переодеваться было нельзя, пришлось сделать это в кустах на одной окраине города, а затем идти в сопровождении молодого ссыльного Олендзского на условное место встречи, которое было расположено на другой окраине. Там группа пьяных, возвращавшихся с базара, начала приставать к ним, приняв их за парочку влюбленных. Мог бы получиться весьма опасный для замысла скандал, если бы Олендзский не догадался сыграть роль местного следователя — тоже поляка; ему удалось нагнать страха на хулиганов, и они ушли. Наконец, в одиннадцать часов вечера появился возок, колокольчик на котором, как заранее условлено, был подвязан.

Дальнейшее у Домбровской описывается примерно следующим образом[31]…

Я попрощалась с Олендзским и одна пошла по дороге. Из возка раздался грозный голос:

— Что это, почему ты одна идешь поздней ночью?

— Ах, господи, я бедная вдова, возвращаюсь домой, а подводы нанять не могла, так как просят очень дорого.

— Что же ты, не русская, верно, что так плохо говоришь по-русски?

— Нет, господин, не русская. Я немка. Что же я буду делать, если господин мне не поможет?

Наступила минута молчания, во время которой возчик сказал:

— Возьми ее, барин, она молода и ничего себе на вид.

После этого я получила приглашение Озерова сесть в возок.

Наутро около четырех часов мы оказались на берегу Оки, не без труда уговорили паромщиков нас переправить. Потом ехали очень быстро, чтобы успеть на станцию Гороховец, где поезд останавливался один раз в сутки. Успели. Озеров побежал брать билеты, а я за какими-то дверьми переодевалась: меняла немецкую одеягду на обычное платье, плед и шляпку. Уже на ходу Озеров втащил меня в вагон.

На другой день около полудня мы были в Москве. Там пришлось пережить еще минуту страха: проверку документов. И без того огромный Озеров вдруг стал еще выше ростом, голова его была гордо поднята, взгляд грозен. Он взял меня под руку, и мы медленным шагом, оживленно разговаривая и беззаботно поглядывая в сторону полицейских, благополучно прошли мимо них. Когда мы сидели уже в пролетке, неистовая радость овладела Озеровым. Снявши фуражку, он изо всех сил закричал: «Здравствуй, матушка Москва!» Извозчик оглянулся и засмеялся, думая, что везет пьяного.

Восторженно встретившие Домбровскую московские подпольщики снабдили ее паспортом на имя Полин Дюран и усадили в петербургский поезд (Озеров ехал в другом вагоне того же поезда). В Петербурге Озеров помог Пелагии сойти с поезда и проводил ее к закрытой карете. При этом он соблюдал величайшую осторожность, чтобы скрыть от полиции предстоящее чудо: ведь Пелагия Домбровская садилась в экипаж одинокой Полин Дюран, а вышла из него полковницей Рихтер, и не одна, а под руку с своим мужем, который ждал ее в заблаговременно нанятой карете.

Прошло три дня. На палубе английского торгового парохода, отплывавшего из Петербурга, устроилась большая группа одетых в траур представителей столичной знати. Они ехали только до Кронштадта, чтобы засвидетельствовать почтение привезенному из Ниццы телу умершего наследника-цесаревича. Никто не заметил, как и где к этой группе присоединились очень моложавый и какой-то необычно щуплый отставной полковник и его совсем юная жена. Полковник почти не участвовал в изысканном разговоре, шедшем в основном на французском языке и посвященном последним светским новостям. Супруга его, кажется, и вовсе не произнесла ни одного слова; она лишь изредка отводила от мужа влюбленный взгляд подернутых влагой глаз, украшающих ее бледное одухотворенное лицо. Стоя рядом, они смотрели на купол Исаакия и Адмиралтейский шпиль, которые медленно уменьшались на горизонте. Никто не обратил внимания на то, что полковник и полковница не сошли в Кронштадте, а остались на пароходе. Матросы, глядя на них, наверное, удивлялись тому, что эта состоятельная на вид супружеская чета предпочла их судно удобному пассажирскому пароходу, отходящему на следующее утро. Но капитан ничему не удивлялся и ни о чем не спрашивал, так как пассажир предъявил заграничный паспорт на имя отставного полковника Рихтера, путешествующего с супругой, и заплатил значительную сумму денег за далеко не первоклассную каюту.

Когда пароход отчалил, поднял английский флаг и взял курс в открытое море, Домбровские облегченно вздохнули: теперь они находились вне юрисдикции царской полиции. Однако естественная радость от сознания свободы и безопасности очень скоро сменилась тоскливым чувством, хорошо знакомым всякому, кто надолго покидал свою родную страну. Российская империя — это полицейские гонения и военные суды, каторга и ссылка, нищета и бесправие. Но это и милая сердцу отчизна, незабываемые детство и юность, друзья и родные, а главное — то святое революционное дело, которому уже отдано так много, которому оба они готовы отдать все свои силы и саму жизнь. Как наладится связь с родиной, что удастся, будучи за границей, делать для ее освобождения? Как и где найдут они свое место в том огромном неведомом мире, который раскинулся где-то там, за серо-зелеными волнами Балтики? Когда они дождутся и дождутся ли счастливого дня возвращения на родину, придется ли им увидеть и обнять оставшихся там близких людей?

Только жизнь, только будущее могли ответить на эти и бесконечную череду других вопросов, которые, конечно же, вставали перед Домбровским в тот день, когда он покидал родину. Он многого не мог знать наперед. Но он уже тогда был твердо уверен, что непременно найдет свое место среди борцов за свободу, равенство и братство, был уверен по той простой причине, что горячо желал найти это место.