Михаил Иржавцев - Данэя

• Название: Данэя
• Автор: Михаил Иржавцев
• Жанр: Философия

Роман-антиутопия.

В древние и средние века количество ученых исчислялось единицами — в наше время их количество огромно и будет увеличиваться всё больше и больше благодаря научно-техническому прогрессу. Но чем может быть чревата эта, существующая уже, тенденция вытеснения физического труда интеллектуальным?

Будущее на Земле — непонятно, насколько дальнее. Сверхвысокий уровень развития всего, и общество, состоящее почти из одних ученых-интеллектуалов. А тех, кто непригоден для интеллектуального труда, «неполноценных», безжалостно используют. Как ресурс органов для хирургических пересадок интеллектуалам, упрощенного удовлетворения сексуальной потребности, производства всяческих опытов наряду с животными. И — для вынашивания детей «неполноценными» женщинами.

Лал, историк и мыслитель, единственный понял, к чему ведет подобное разделение человечества: царству сверхсовершенных роботов, заменивших людей, во главе с немногочисленными бесчувственными гениями и строго потребным этим гениям количеством умственно выродившихся «неполноценных». Он начинает борьбу за его ликвидацию; её после его гибели продолжают его друзья, Дан и Эя, — борьбу долгую и полную острых драматических моментов.

---

— Не буду, — я обещаю.

— Ну, оставайся. Жди нас здесь. Когда проголодаешься, закажи обед: робот привезет его тебе в кабинет.

— Может быть, я пообедаю с ними? — Дэя показала на нянь.

— Нет, это — лучше не надо.

По мере того, как они удалялись от яслей, Ева все больше сникала снова. Но Эя не собиралась отступать, хоть первая и не начинала разговор.

— Хорошая у тебя дочка, — наконец произнесла Ева.

— Хорошая! И сын у меня тоже хороший. У меня с Даном.

— У тебя с Даном, — задумчиво повторила Ева.

— Я хотела тебе первой показать наших детей — в их появлении на свет есть и твоя заслуга. Но ты не навестила нас. Почему? Почему даже не отвечала на мои вызовы? Ведь ты дала мне свою пластинку.

— Много почему, как много! Сколько воды утекло с тех пор.

— Что случилось с тобой?

— А! Да ничего.

— Ты хотела поговорить.

— Пожалуй, передумала.

— Что с тобой?

— Со мной? Ничего. Просто устала от всего.

— От чего?

— Я же сказала: от всего.

— Ну-ка, — вдруг решительно заговорила с ней Эя: — расскажи мне! Все до конца.

— Что тебе рассказать?

— Что случилось с тобой: отчего ты стала такая.

— Кто дал тебе право требовать?

— Ты. Сама. Я — мать. Ты этого хотела.

— Хотела, — эхом отозвалась Ева.

— Ты и Лал. Ты ведь была его другом. На Земле не было никого, кто был бы ему по взглядам ближе тебя.

— Да: было. И нет больше. Прошло. Я уже теперь ничего не могу.

— Не смей так говорить!

— Ты уже даже кричишь на меня?

— Кричу! Почему ты думаешь, я — не должна кричать? Или ты уже забыла, почему рыдала дочка? Ты думаешь, я — спокойно смотрела на малышей? Разве — ты не знаешь?

— Знаю! Прости меня, — обняла ее Ева. — Да: я знаю — одного ребенка вы потеряли.

— Нашего Малыша, — Эя чувствовала, как охватывает ее слабость. Напряжением воли заставила взять себя в руки. — Ева, ты должна мне рассказать — все. Немедленно.

— Да, сестра. Садись. А еще лучше ляг на траву. Я сейчас. Только соберусь немного с мыслями. Не так-то легко начать. Я буду говорить не совсем связно, ты уж не обижайся.

Она села рядом.

— Вот так.

Вы улетели, когда мы только добились первых ограничений отбраковки. Мы — педагоги и врачи. Не все — только те, кто занимается детьми трех первых ступеней. На которых производится она — отбраковка.

И Лал был когда-то с нами. В самом начале. Но он хотел не только то, что мы. Лал высказался и против существующего использования неполноценных вообще, — и его никто не поддержал. Даже мы. Я тоже: не очень понимала, что он хочет. Его услали в Малый космос.

Дальше мы продолжали без него. Когда после обновления Дана он вернулся из Космоса, то в нашем движении уже не участвовал. Совсем. Не знаю, почему. Может быть, потому, что стал готовиться вместе с вами к полету туда.

— Ева, он нашел другой путь, — прервала ее Эя. — Во время полета туда он раскрыл нам глаза на все, что творится. Мы потеряли его там сразу же, и то, что он хотел, сделали уже без него. И будем делать дальше. Потом я расскажу обо всем. А теперь извини, что перебила тебя. Продолжай, пожалуйста!

— Подожди! Вы хотите того же, что хотел Лал?

— Да, Ева. Теперь это — главный смысл нашей жизни.

— Да вы понимаете, что это значит? Одни, — кто вас поддержит?

— Пока — только один. Может быть, еще кто-то, кого мы успели ознакомить с взглядами Лала.

— И кто он, тот один, который уже сейчас с вами?

— Ли, Ева. Твой Ли.

— Вы не понимаете, какой опасности подвергаете его!

— Понимаем. И он понимает. Но мы знаем и меру нашей силы. А Ли не боится опасностей. Кому, как не нам, кого он спас, сделав невозможное, не знать это? И я верю, что и ты будешь с нами.

— Я? Не знаю, — она снова сникала. — Прости, но мне теперь трудно говорить.

— Нет: продолжай!

— Хорошо, — не сердись, пожалуйста.

— Вы дальше продолжали без Лала… — подсказала Эя.

— Да. И нам удалось тогда добиться ограничения отбраковки. Частичного — но все же это была победа: за часть детей мы уже могли не бояться.

«За счет увеличения потомства неполноценных», подумала Эя, но ничего не сказала: боялась снова перебить и так с трудом говорившую Еву.

— Мы добились победы без привлечения к решению вопроса всего человечества. Наши противники отступили — видимо из-за страха, что, придав нашему движению широкую огласку, мы добьемся гораздо большего: кризис кончился, и люди немного оттаяли, стали менее безжалостными и к себе, и к другим.

Единственным аргументом наших противников была ссылка на то, что и в нынешних условиях требуется не меньшее напряжение — для решения грандиозных задач, связанных с освоением новой планеты. Поэтому ограничивать отбраковку в еще большей степени нельзя.

И это убедило даже кое-кого из участников нашего движения. Наши ряды поредели. А те, кто были против, усиленно пропагандировали свои доводы против нас.

Кампания продолжалась, но уже с очень малыми результатами. Мы, пожалуй, поздно обратились ко всему человечеству: всемирное голосование уже слишком мало нам дало. И все равно — мы продолжали бороться.

Я все больше начинала понимать, что дальше почти ничего не добьемся, не устранив основное условие возможности отбраковки: дети не должны быть общими — а, по сути, ничьими. Для этого женщины — все, а не одни неполноценные роженицы, сами должны рожать и растить детей. Тогда им уже не была бы безразлична судьба их ребенка, и отбраковка не смогла бы больше существовать. Она исчезла бы. Начисто.

Что ты так смотришь? Я ведь, когда тебе говорила, что женщины должны сами рожать, думала лишь о том, что нам самим это нужно. Природная потребность, заложенная в нас, женщинах, без удовлетворения которой мы чувствуем отсутствие в жизни чего-то существенного. И только.

Слишком много времени прошло, пока мы поняли, что это и единственное средство уничтожения отбраковки.

— Но ты же сказала это Лалу во время вашей первой встречи! Он сказал, что именно ты подсказала ему его тогда. Разве ты не помнишь?

— Сказала, да. И потом забыла почему-то. Вспомнила об этом гораздо позднее, намного, — уже после того, как снова пришла к такому же выводу. Уже вне всякой связи со сказанным когда-то Лалу.

Это был не только мой вывод. Мы подошли к нему вместе: я и еще несколько женщин — из тех, кто боролся против отбраковки. Если бы Лал был с нами, мы бы, наверно, не потеряли бы столько времени, чтобы понять это. Мы не умели видеть так глубоко и широко, как он — видели лишь свои ближайшие цели.

Таких, которые поняли связь между самостоятельным рождением детей и отбраковкой, было ужасно мало. И главное, никому из нас не хватало решимости на это: боялись, что детей сразу отберут, и мы ничего не сможем сделать — общественное мнение будет против нас.

Но время шло; наша борьба практически приостановилась, потому что больше уже ничего не давала. И тогда я сама решила первой сделать это.

— Ева! — еле слышно произнесла Эя.

— Это скорее было похоже на акт отчаяния. Даже ближайшие подруги с ужасом восприняли мое решение. Но я решилась бесповоротно.

Ни один мужчина не соглашался стать отцом ребенка. Я пошла на хитрость, как это ни было противно: сплела пальцы не с одним, чтобы никто из них не мог винить наверняка именно себя в моей беременности.

Прекратила применять противозачаточные средства, но долго ничего не получалось. Это приводило меня в отчаяние.

И все-таки я забеременела. Знаешь, трудно передать все, что я почувствовала, узнав, что во мне появился он — мой ребенок. Но ты-то поймешь: ты одна. Ты помнишь — свою первую беременность?

— Конечно! Все сразу: и волнение, и радостное ожидание. И Дан — как он тоже волновался и радовался. Как он меня опекал!

— Да: у тебя все было иначе.

А мне приходилось таиться. Только мои ближайшие подруги знали. Врач, которая наблюдала меня, была из их числа: я приходила к ней в ясли в такое время, когда ни с кем не могла столкнуться, и после обследования она записывала мои подлинные данные в свой личный архив. Носила платья, покрой которых долго скрывал росший живот. Нам казалось, что никто ничего не знает.

Но шило в мешке не утаишь. На самом деле, о моем положении догадались няни и кормилицы — неполноценные, на которых мы с врачом не очень обращали внимание. Между собой они говорили, что «у доктора Евы живот как у роженицы становится». Постепенно об этом стали знать все неполноценные нашего острова. Но почему-то они никому из полноценных об этом не говорили.

Их — видимо, случайно — подслушала одна из наших практиканток. Я это знаю почти наверняка: меня неприятно поразило, как внимательно, широко раскрыв глаза, рассматривала она меня. Через три дня она улетела — ее практика кончилась.