Борис Фрезинский - Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)

• Название: Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Политика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0042-3

В книгу историка русской литературы и политической жизни XX века Бориса Фрезинского вошли работы последних двадцати лет, посвященные жизни и творчеству Ильи Эренбурга (1891–1967) — поэта, прозаика, публициста, мемуариста и общественного деятеля.

В первой части речь идет о книгах Эренбурга, об их пути от замысла до издания. Вторую часть «Лица» открывает работа о взаимоотношениях поэта и писателя Ильи Эренбурга с его погибшим в Гражданскую войну кузеном художником Ильей Эренбургом, об их пересечениях и спорах в России и во Франции. Герои других работ этой части — знаменитые русские литераторы: поэты (от В. Брюсова до Б. Слуцкого), прозаик Е. Замятин, ученый-славист Р. Якобсон, критик и диссидент А. Синявский — с ними Илью Эренбурга связывало дружеское общение в разные времена. Третья часть — о жизни Эренбурга в странах любимой им Европы, о его путешествиях и дружбе с европейскими писателями, поэтами, художниками…

Все сюжеты книги рассматриваются в контексте политической и литературной жизни России и мира 1910–1960-х годов, основаны на многолетних разысканиях в государственных и частных архивах и вводят в научный оборот большой свод новых документов.

---

В 1991 году во втором томе посмертного Собрания сочинений Эренбурга впервые «Рвача» напечатали без купюр по парижскому изданию 1925 года.

7. «Лето 1925»

Запрещение книг, постоянные нападки критики, безденежье окрасили эренбурговский 1925 год в мрачные тона. И в середине августа писатель, не знавший долгих простоев, начал писать новую вещь «Отчаяние Ильи Эренбурга». Это было в городке Лаванду на Средиземном море, но в начале сентября он сильно повредил глаз, что остановило работу над книгой до выздоровления; т. е. до начала октября, когда писатель вернулся в Париж.

«Не знаю, — писал Эренбург 5 октября Полонской, — что страшнее — безделье или безденежье… Я весь в долгах и без перспектив»[262]. А уже 16 ноября Замятину сообщалось: «Сейчас я заканчиваю новый роман „Отчаянье Ильи Эренбурга“. Это вновь поворот. „Рвач“ все же по преимуществу социален и психологичен. В новом — я бы сказал разнузданность романтизма. (Это фантастическая автобиография)»[263].

Это очень короткий роман (окончательное название «Лето 1925 года»), и уже под старость лет Эренбург назовет его самой печальной своей книгой — не самой горькой, не самой безысходной, а именно печальной[264]. Печаль пришла в роман, разумеется, из жизни. Вновь обосновавшемуся в том году в Париже Эренбургу поначалу бросились в глаза очевидные перемены — «американизация» городских быта и стиля жизни, выплескивавшиеся наружу социальные конфликты, новые герои — не находящее себе места в жизни «потерянное поколение». Но более всего удивляли парижане: между двумя войнами они пытались жить так, как будто ничего не произошло вчера и, уж понятно, ничего не произойдет завтра. К этому надо было привыкнуть; впрочем, и косная сельская жизнь с ее традиционной замкнутостью и неприятием «чужих» отдушиной быть не могла, люди оставались злыми. Реалии Советской России, подмеченные за время поездки 1924 года, вкупе с нарастающими издательскими проблемами тоже не утешали (даже издалека). Все это можно найти в книге. «Интрига меня мало занимала, я хотел изобразить одиночество человека в большом городе, отчаяние многих людей, с которыми встречался, судьбу поколения, побывавшего у Вердена»[265]. Сатирический запал Эренбурга, казалось, иссяк, хотя сюжетная фантазия продолжала оставаться изобретательной. Роман был написан от лица автора. Это сбило многих, а Горького, скажем, разозлило — он принял выдуманный сюжет, сознательно разукрашенный реальными фактами из жизни автора, за тривиальное кокетство. (Через 10 лет Эренбург вернется к этому приему в «Книге для взрослых», где картины его подлинной жизни будут написаны броско и выразительно.) В «Лете 1925 года», как всегда у Эренбурга, интернационал героев: французы, русские, итальянцы… Советский персонаж поначалу лишь отталкивает убогой напористостью неофита, но потом и он попадает в сети великого города (любимый Эренбургом мотив) и гибнет. Сюжет романа (одинокий и безденежный автор с голода подрядился на заказное убийство капиталиста) легко тянет лирическое и грустное повествование — в него Эренбург вложил много пережитого и прочувствованного. В Москве, однако, книгу издали без промедления. Ее эмигрантские критики обиделись за Париж, советские — одобрили изображение «капиталистического Запада» автором, который, по слову Бухарина, «слабо верит в грядущий порядок вещей»…

8. Графика малой прозы

Отличительная особенность писателя Ильи Эренбурга — его фантастическая плодовитость. За 1921–27 годы Эренбург написал 7 романов, 4 книги рассказов, 4 книги эссе, 5 книг стихов (не считая многочисленных статей и очерков, напечатанных в периодике и не собранных в книги). Эренбург-прозаик прежде всего, конечно, — романист, но и в жанре малой прозы он самобытен и профессионален, «Неправдоподобные истории», «Шесть повестей о легких концах», «13 трубок» и «Условные страдания завсегдатая кафе» замышлялись и писались сразу циклами, т. е. как книги; составляющие их рассказы (новеллы, маленькие повести) объединены сюжетным ходом, литературным приемом, местом действия; в этом тоже проявилось тяготение автора к крупным прозаическим формам.

«Неправдоподобные истории»

Первая из книг рассказов Эренбурга — «Неправдоподобные истории» — была написана в Берлине, по-видимому, в ноябре 1921 года. Уже 27 ноября Эренбург, сообщив Шкапской, что он очень много работал, перечислил свои книги, сданные в печать, — среди них и книгу рассказов[266]. И в самом конце декабря «Неправдоподобные истории» вышли в берлинском «Издательстве С. Эфрон», отпечатанные в Лейпциге, вопреки воле автора, по старой орфографии, и без указания года издания.

Эти шесть рассказов (в письме к Шкапской 23 декабря 1921 года Эренбург назвал их «трогательными») написаны Эренбургом, еще не остывшим от «Хуренито», написаны озорно и едко. Материал книги — российский, пореволюционный. С равным сочувствием пишет Эренбург о тех, кто не принял новой жизни и пытается наивно отгородиться от нее, и о тех, кто ее творит. Сами сюжеты, как и судьбы отдельных героев Эренбурга, «тянут» на большие романы, но автор демонстрирует умение сжать материал целой жизни героя в страничку текста, а сюжет и сложную интригу уместить в небольшой рассказ. Это, если пользоваться аналогией с пластическими искусствами, не масштабное пастозное масло с богатством тонов, игрой света, с оттенками и полутонами, а беглая графическая зарисовка — изящная, лапидарная, выразительная, острая и запоминающаяся. Эренбург пишет иногда торопливо (увлекаясь перечислениями, подлежащими без сказуемых), что может производить впечатление конспекта, кинематографического сценария, — но это не небрежность, это — стиль. Усмешка, ирония, быстрый монтаж говорили читателю, что на дворе XX век.

И это всегда про «сегодня». Можно понять тех свидетелей и участников событий, которых раздражал и даже оскорблял, скажем, рассказ «Бегун» (само название — даже не «беженец»!) о судьбе «педеля» из Первой московской гимназии (в которой неполных шесть лет проучился и сам Эренбург), — все ведь написано по горячим следам событий, все еще не остыло, воспоминания слишком свежи. Сегодня можно отнестись ко всем этим сюжетам с большей терпимостью. Эренбурговская коллекция «неправдоподобных» случаев передает не только то время, в ней схвачено и нечто на все времена.

Автор, надо думать, опасался, что политическая цензура помешает распространению книги в России, и потому снабдил ее страничкой «вместо предисловия», где предупреждал: «Книга эта не „политика“, не отображение Великой Российской Революции, не хвала, не хула… Это не листы истории великих лет — нет, просто и скромно петитная ерунда». Эмигрантская пресса нашла это предисловие «кокетливым и малоискренним», но саму книгу — «подлинной попыткой заглянуть в загадочный лик русской революции и подслушать голос многострадальной и растерянной русской души»[267]. Советская цензура, думавшая, допустить или нет в Советскую Россию книжку, отпечатанную в Берлине, приняла решение только через год. 10 января 1923 года Политотдел Госиздата (это и есть тогдашняя цензура) рассмотрел внутреннюю рецензию политредактора, прочитавшего книжку крайне наспех. Либо предисловие автора принято за 7-й рассказ, либо у него были проблемы с устным счетом; но он начертал:

«Вошло 7 рассказов. Все они объединены одной идеей. Идеей того, что идет неизбежный и в неизбежности своей жестокий большевизм. Потому что он неизбежен, потому, что жесток, потому он и нелеп. Его боятся. Мещане, рассыпанные в московских углах, в розовых домиках, дрожат, не понимают, и от непонимания и от бессилия еще больше теряют способность понимать. Безумию обывателей и посвящены эти неправдоподобные истории… Эта книга, как не отвечающая настроению современности, не представляет интереса для рынка. Печатать не следовало бы»[268].

Резолюция была короткой: «Отклонить». Политического значения «Неправдоподобных историй» цензор не заметил, и книжку запретили не как политически вредную.

Между тем какие-то отклики на нее в прессе появлялись. Один рецензент книгу прочел и оценил истории как живой гротеск, в манере Ремизова, смешанного с Аверченко, но, приняв предисловие Эренбурга за чистую монету, счел атмосферу безумия всех историй — не страшной[269]. Другой рецензент книгу не достал и довольствовался пересказами эмигрантских критиков[270]. Между тем об одном из рассказов этой книги («Ускомчел») в начале апреля 1924 года высказался сам товарищ Сталин (в лекциях, прочитанных в Коммунистическом университете им. Свердлова в Москве). Сталин завел речь о болезни «революционного» планотворчества и в связи с ней заметил:

«Один из русских писателей, И. Эренбург, изобразил в рассказе „Ускомчел“ (Усовершенствованный коммунистический человек) тип одержимого этой болезнью „большевика“, который задался целью набросать схему идеально усовершенствованного человека и… „утоп“ в этой „работе“. В рассказе имеется большое преувеличение, но что он верно схватывает болезнь — это несомненно»[271].