Елена Блонди - ТАТУИРО (HOMO)

• Название: ТАТУИРО (HOMO)
• Автор: Елена Блонди
• Жанр: Ужасы и Мистика

---

…Выбрала три снимка. Везде они – на больших рекламных щитах, узкой колонкой в газетах сбоку, на обложке глянцевого журнала… Того нет, где на волосах темных блестящих по немытому полу – кроссовок. Но Витька полагал – не от боязни. Приберегла. Усмехнулся, бросил недокуренную сигарету в урну и зачавкал по мешанине снега и химии к метро. Обошел огромную Тину, оглянулся. С обратной стороны – коньяк в пузатой бутылке. Самодовольный такой, с блеском по темному брюху, с ожерельем звезд по цветной этикетке. Пока отворачивался, коньяк мигнул и превратился в Тину, в профиль с веером раскинутых волос и прикушенной губой.

И пока ехал вниз на эскалаторе, считал уже машинально снимки. Через один – Тина. Слушал себя, то что внутри. Приятность была, грела, но беспокойство ело сильнее. Что теперь? Снимать красавиц для рекламы? Вспомнил, как веселились со Степкой, когда тот увлекся котами. Наснимал стадо – ухоженных и ободранных, одномастных и разноцветных. Завесил лабораторию на радость прибегающим со всего корпуса научным дамам, дарил. А когда Витька, утомившись от усов и хвостов, попенял другу, тот возразил резонно:

– И чо? Вон Ларри Флинт всю жизнь одних голых баб в журнале печатает, а чем коты хуже?

Мимо плыли желтушные фонарики, наклонялись с круглых стен глаза Тины, …огромные буквы, цветы размером с зонтики, ботинки – с корыто… Витька подумал, никто не глядит на встречных, все больше на рекламу. Неловко как бы. Люди ехали, провозя выражения лиц, распахнутые в духоте подземелья воротники пальто и курток. Лица не повторялись. Вот в глянце все подогнано под стандарты, а тут – даже алкаши разные, даже тетки с дерматиновыми сумками. Маленький был, все листал толстый художественный альбом с портретами. Любил больше, чем репродукции баталистики и пейзажей. На лица смотреть никогда не уставал. И куда все делось, подумал со стыдом. Ведь профессия. Должен был бы смотреть и сейчас, а как-то обходится без всего. Вдруг представился сам себе крошечной точкой, от которой стремятся в пространство гигантские плоскости – вперед, вдаль, в стороны. Точка-Витька по сравнению с ними – эх… Куда же надо? Не побежишь во все стороны сразу.

«Альехо подскажет», подумал, успокаивая себя, гоня всю тяжесть открывшегося. Блин, жил бы, как раньше, все ясно и понятно, и – спокойно. Поздновато скрутило его. У других – другие семьи, детство, потом институты. А он? Поступил, чтоб от армии откосить, два года просачковал и с радостью в сонную лабораторию устроился, как он тогда Степку упрекнул – что ничего ему не нужно, лишь бы сладко есть и девицы. А сам? …На Альехо одна надежда. Так и надо, так и должно быть! Ингрид говорила, что раз есть дар, то к нему все будет идти, – знаки будут, вехи. Вот и Альехо появился, как раз, когда надо. Он скажет, с чего начать, а уж Витька все-все сделает, послушается. И гордо ему, у него теперь будет настоящий учитель. Нет, Учитель! Значит – избран…

«Осторожно, двери закрываются, следующая остановка…». Поезд визжал, сквозь шум слышалась болтовня рядом стоящих девчонок – покачиваются в такт, вися на поручне. На плече одной качается сумка, качаются толстые косички другой и хвостик пояска на короткой дубленке. Из разговора в грохоте слышны только верхние ноты, кошачьим мяуканьем. А можно так снять девчонок, чтоб и мяв этот был слышен? Надо спросить Альехо об этом, надо. Эх, дурак, надо было список составить, с вопросами или, лучше – тетрадь завести. Все-все записывать, что мастер скажет…

В шаркающей и многодышащей змее длинной толпы Витька шел по переходам, почти летел. Отмечал кадры вокруг. Вот, ей-ей, сманит Степана, возьмет штатив, пару софитов переносных и пробегутся они по метрополитену! Все снимут – и черные стекла с кривыми лицами, и спящего в вагоне бомжа, ракурсы неожиданные. Чтоб все привычно и одновременно – жутко.

Толкнув, обогнали его барышни-попутчицы, оглянулась та, что с косичками, смерила взглядом Витькин пуховик, хихикнула, шепча подруге что-то. И та оглянулась. Убежали вперед, как раз под Тинкин портрет на сквозняке перехода, над головами.

«Ничего-ничего», думал Витька. «Шорк-шорк» – обминался чужими сумками и боками горячий из нутра пуховик. «Прославлюсь, посмотрим, вот – скоро уже…»

На длинной ветке заснул, неудобно съезжая с кожаного сиденья. Чуть не проспал. И выскочив с толпой, топчась под фонарем, стылыми руками вертел бумажку с нарисованным Наташей планчиком. Глянул на маршрутку, облепленную неповоротливыми людьми, решил три остановки пробежаться пешком, согреться на ехидном ветерке, что за день напас в кулаках иголочек мороза.

В темном дворе изогнутого дома бродил от подъезда к подъезду, ругался шепотом. Вдруг заскучал по Степану. Совсем отклеился друг, все время с Тинкой. У нее скоро гастроли, перед разлукой не отлипают друг от друга, не до кого им. А то бы вместе сейчас…

Но, стоя перед облезлой дверью в пахнущем кошками коридоре и нажимая проваленную кнопку звонка, понял, сюда надо одному.

– Пришел, – сказал Альехо, – проходи…

И зашаркал растоптанными тапками, не оглядываясь, вглубь квартиры. Витька потоптался у забитой старьем вешалки. Пристроил пуховик на табурет, думая – разуваться ли.

– Тапки там, – крикнул Альехо из комнаты. Витька корявыми пальцами стащил обувку, сунул ноги в разношенные войлочные шлепки. Бочком прошел в полуоткрытую дверь, слушая, как из кухни кто-то вздыхает…

С порога смотрел на обычную комнату, на китайскую розу в кадке во весь угол. Маленький журнальный столик со стопками книг и газет. Мельтешил у стены телевизор. Знаменитый фотограф махнул рукой на полукресло с деревянными подлокотниками:

– Прошу…

Витька сел, руки на коленях, уставился на стол. Иногда быстро взглядывал на хозяина и сразу глаза отводил. Тот, удобно усевшись спиной к телевизору, листал журнал. Молчали.

А чего ждал? Что кинется и за руки схватит с криками «так вот ты какой?». Витька покраснел, смялся, стиснул рукой колено. Заболела от неловкости спина.

Хозяин долистал журнал, сунул через стол открытым разворотом:

– На, смотри…

И гость уставился на портрет старой женщины, прижавшей к морщинам щеки мордатого кота. Лоснится кошачья шерсть, торчат роскошные усы. И рядом старухина кожа, прозрачные глаза, голубые, уже с мутноватой от возраста поволокой. А у кота – кристальные, яркие, будто полировкой кто прошелся. Как по неживому. И сразу понятно – кто живее и важнее. Старуха. Безжалостно снята, вон в уголке глаза белое накипело, так и хочется или платок подать или отвернуться, морщась. Тонкие волосы, пегие – из-за уха свисают прядкой, что выбилась из тугого пучка на затылке.

По локтям побежали мурашки. Стало так жалко старую женщину, до щекотки в носу.

– Спекуляция, – сказал хозяин, наблюдая за гостем, – стариков снимать легко. Особенно, если рядом что-то свежее, для контраста. Не кот, так внуки или цветок. В росе желательно.

– Нет! Это шедевр, зря вы так! – Витька поискал подпись под снимком. Нашел. Lyapikov Ilja. И много-много слов по-английски. Целая статья.

– Шедевр, – согласился Альехо. Из штампа сделать шедевр – суметь надо. Я умею.

– Я тоже хочу. Уметь, – если не отрывать взгляда от фотографии, то говорить, оказывается, можно. Все-все, не стесняясь.

И он заговорил. Вспоминал, как первый раз снимки Альехо увидел. Сбиваясь, спотыкался в словах, замолкал, перескакивал, путался. Говорил о планах… И все глядел в рыжую морду кота, в блеклую синеву старых глаз рядом с яркими камнями зеленых кошачьих. Дергал рукой край журнала, и, пугаясь, расправлял смятую страницу.

Хозяин сидел, вытянув под низкий столик ноги в спортивных латаных штанах.

Сложив короткие пальцы на вязаном жилете, пощипывал шерстяную нитку, слушал внимательно, молча.

– Вы, вы, и кот этот рыжий, глаза его… И – женщина… – Витька выдохся. Диктор в телевизоре чирикала радостно, заглядывая с опаской в раскрытый перед ней ноутбук.

– Рыжий, говоришь… – Альехо потянулся, дернул из Витькиных пальцев журнал, захлопнул. И посмотрел на гостя, улыбаясь. Повторил задумчиво:

– Рыжий, значит… А глаза какие?

– Зеленые, – Витька удивленно смотрел на закрытый журнал. Под ложечкой сосало – хотелось смотреть еще. И петь хотелось. Как на яхте, когда появился рисунок Германа в альбоме.

Альехо снова раскрыл журнал, двинул по столу к Витьке:

– Снимок – монохромный. Но – спасибо! Мама! Ма-ма!!

Витька вздрогнул. Глядел на черно-белую фотографию разворота.

– Мама, будь добра, сделай нам чаю.

Старая женщина, войдя в комнату, обогнула подробно и мелко стол, чтоб увидеть Витькино лицо и кивнула приветливо. Говорила что-то обыденное. Он кивал, улыбался и что-то обыденное отвечал. О морозе на улице, кажется.

Женщина вышла, унося блеклый свет глаз, синеву которых выпило время. …Поправляя на затылке тугой пучочек пегих волос.