Алексей Карпов - Юрий Долгорукий

• Название: Юрий Долгорукий
• Автор: Алексей Карпов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-235-02867-8

Вниманию читателей предлагается первая полноценная биография князя Юрия Владимировича Долгорукого (ум. 1157). Он вошел в историю не только как основатель Москвы, но и как выдающийся политик и государственный деятель своего времени, создатель Суздальского княжества — государственного ядра будущей Великороссии. Личность князя и его многообразная деятельность — взаимоотношения с другими князьями, войны, церковная политика, строительство городов, дипломатические контакты с Византией и Степью — прослеживаются автором на основании скрупулезного анализа сохранившихся источников.

---

Как мы уже говорили, боярин Кучка (Кучко) — личность вполне историческая. Летописи известны его сыновья, Яким Кучкович с братом, а также некий Петр, «Кучков зять». (В «Повести» Петр и Яким ошибочно названы братьями.) Имя Кучки сохранилось и в топонимике Северо-Восточной Руси. Волость «Кучка» упоминается в Суздальской земле, а урочище «Кучково поле» известно в средневековой Москве, в районе позднейших Сретенских ворот. В XII веке саму Москву иногда называли Кучково. (Так, например, в берестяной фамоте, найденной в Новгороде и предположительно датируемой второй половиной XII века: «Поклоняние ото Душилы ко Нясте. Шьль ти есьм Кучькъву…»{115}; то есть: «Я пошел к тебе в Кучков».) В Ипатьевской летописи название будущей столицы России варьируется: «Кучково, рекше Москва»{116},

Юрий и в самом деле женил своего сына Андрея на дочери убитого им боярина — надо думать, для того, чтобы таким образом укоренить его в Суздальской земле, сделать полноправным наследником всего имения убитого. (Для средневекового сознания это выглядит вполне естественным.) Еще более примечательно, что сыновья боярина Кучки не подверглись репрессиям, но, напротив, были приближены Юрием и вошли в ближайшее окружение его сына Андрея. Это уже отражает новое христианское сознание, в противоположность старому, языческому, основанному на нормах кровной мести. Но за убитого отца Кучковичи все же отомстят, исполнив таким образом родовой закон. Впоследствии именно Петр, «Кучков зять» (то есть, надо полагать, свояк Андрея — муж сестры его жены), а также один из братьев Кучковичей, Яким, станут организаторами заговора, приведшего к убийству Андрея Боголюбского{117}. О том, что в этом заговоре участвовала и супруга князя Андрея Юрьевича (Кучковна?), свидетельствует, помимо «Повести о начале Москвы», миниатюра Радзивиловской летописи XV века, изображающая княгиню в момент убийства с отрубленной рукой своего супруга (собственно летописный текст об этом молчит){118}.[21]

Надо сказать, что защита своей чести и достоинства всегда входила в число обязательных княжеских добродетелей. Князь вправе был требовать подобающих почестей от подвластного ему населения, в том числе и от бояр, а в ответ на «поношение» и хулу мог (и даже обязан был) применить силу. Ибо обряд, например, встречи князя являлся наиболее адекватным выражением самого существа княжеской власти, а несоблюдение этого обряда означало ее непризнание, то есть открытый выход из повиновения, бунт. Так что расправа с боярином Кучкой (если записанное в «Повести о начале Москвы» предание отражает реальный факт) была вполне в духе времени, отвечала средневековым, еще языческим в своей основе, представлениям о княжеской власти.

Другое дело, что такое понимание княжеской власти входило в противоречие с новыми, христианскими, нормами поведения и новыми представлениями о взаимоотношениях между князем и его подданными. В свое время Владимир Мономах учил сыновей не казнить никого смертью: «Ни права, ни крива не убивайте, ни повелевайте убити его; аще будеть повинен смерти, а душа не погубляите никакояже хрестьяны». Однако его потомки далеко не всегда следовали этому правилу. И расправа над злодеями ставилась в заслугу князю наравне с такими, например, качествами, как милосердие, правосудие, справедливость. «Князь бо не туне мечь носить, — писал об этом суздальский летописец, автор посмертной похвалы сыну Юрия Долгорукого князю Всеволоду Большое Гнездо, — [но] в месть злодеем, а в похвалу добро творящим»{119}.

Не знаем, был ли боярин Кучка в действительности злодеем или нет. Но князь Юрий Владимирович — и это можно сказать наверняка — носил свой меч «не туне» и, надо думать, не однажды извлекал его из ножен, чтобы покарать провинившегося.

ДОЛГАЯ РУКА

Ну а что относительно знаменитого прозвища суздальского князя? В какой степени оно передает черты его характера или внешнего облика? Увы, на этот счет мы вынуждены ограничиться лишь самыми общими и самыми поверхностными суждениями.

Начать надо с того, что прозвище Юрия в древнейших летописях не встречается. Впервые мы находим его в рукописи середины XV века, причем новгородского происхождения, — той самой, которая содержит так называемый Комиссионный список Новгородской Первой летописи младшего извода. В отдельных статьях, читающихся перед летописью («Родословие князей русских», статьи «Кто колико княжил» и «А се князи русьстии»), Юрий упоминается с прозвищем, причем в двух случаях из трех оно звучит не вполне привычно для нас — Долгая Рука, и лишь однажды — Долгорукий{120}. Однако из этого вовсе не обязательно следует, что это прозвище позднее и чисто книжного происхождения{121}. Скорее, напротив. Его присутствие во множестве памятников, начиная уже с XVI века, — причем не только новгородских, но и московских, тверских, ростовских — можно расценивать как свидетельство того, что прозвище это накрепко прилепилось к князю. А это могло произойти еще при его жизни.

Обычно считают, что прозвище Долгорукий связано с тем, что суздальский князь тянулся (разумеется, в переносном смысле) из своего отдаленного Суздаля к Киеву и в конце концов достиг «златого» киевского стола. В принципе, это не исключено, хотя примеры подобных, чисто отвлеченных, умозрительных прозвищ в древней Руси, кажется, неизвестны. В современной исторической литературе высказывается и другое предположение: необычное прозвище князя могло объясняться какими-то его физическими, или анатомическими, особенностями{122}. (Может быть, у него действительно были непропорционально большие руки или, скажем, слишком длинные пальцы?) Но и для такого предположения никаких осязаемых оснований пока что у нас нет, поскольку останки Юрия Долгорукого до сих пор не отождествлены с большей или меньшей надежностью[22].

Стоит отметить, что прозвище «Долгорукий» древнерусским книжникам было хорошо известно — так звали древнего персидского царя Артаксеркса (очевидно, Артаксеркса I, 465—424 до н. э.). Это прозвище сопровождает имя царя в русских переводных сочинениях, в том числе домонгольского времени{123}. Знаменитый русский историк и публицист XVIII века князь М. М. Щербатов, обративший на это внимание, полагал, что русский князь, подобно персидскому «тезке», был прозван так за свое стяжательство, «алчность к приобретению»{124}. Но прозвище Артаксеркса является калькой с греческого Макрохецюд (Длиннорукий) — и, вероятно, оно обязано своим происхождением именно внешности персидского правителя[23].

Уместно провести еще одну параллель — с другим русским князем, носившим такое же прозвище. Правда, жил он гораздо позже — в середине XV века. Речь идет об Иване Андреевиче Долгоруком, из рода князей Оболенских, родоначальнике князей Долгоруких. Предания изображают его князем суровым и крайне мстительным, прозванным Долгоруким за умение так или иначе достигать своих врагов, где бы те ни скрывались{125}. Может быть, и прозвище князя Юрия Владимировича имеет похожее происхождение?

Напоследок приведем еще одно объяснение того же прозвища — несомненно, наиболее лестное для героя нашей книги, но, увы, совершенно фантастическое. В одной из поздних редакций «Повести о зачале Москвы» (известной в списке третьей четверти XVIII века) о князе рассказывается следующее: «Он же от родителей своих именовася Долгорукий, зане зело был из отрочества своего милостив и податлив ко всем своим безпомощным своею десницею, аще что имяше в руках своих, то все раздаяше требующим. И оттого вину прият от всех Долгорукий зватися, даже и до днесь, влечашеся в род и род»{126}.[24]

ОЛЬГОВО ПЛЕМЯ

Вернемся, однако, к политической ситуации, сложившейся после захвата Киева князем Всеволодом Ольговичем Черниговским в 1139 году. Произошло это роковое для судеб Мономахова семейства событие следующим образом.

Получив известие о смерти Ярополка Владимировича и о вокняжении в Киеве его брата Вячеслава (22 февраля 1139 года), князь Всеволод Ольгович немедленно соединился со своим родным братом Святославом и двоюродным Владимиром Давыдовичем и, «събрав мало дружины», поспешил к Киеву. Черниговские князья заняли Вышгород, а 4 марта подступили к Киеву и принялись поджигать дворы «пред городом». Заполыхал так называемый «Копырев конец» — густонаселенный район на северо-западе Киева. Впрочем, это была лишь демонстрация силы. Воевать по-настоящему Всеволод не собирался. Вячеславу Владимировичу было предложено уйти из города «с добром». Тот, «не хотя крове пролияти», по выражению летописца, согласился. К Всеволоду отправился митрополит Михаил, который и озвучил условия капитуляции. «Иди опять Вышегороду, — предлагал Всеволоду Вячеслав, — а я днесь иду в свою волость, а то тобе Киев». В тот же день Вячеслав Владимирович покинул Киев и направился в Туров, а 5 марта Всеволод Ольгович вошел в Киев «с честью и славою великою»{127}.[25]