Галина Артемьева - Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины

• Название: Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины
• Автор: Галина Артемьева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-271-45797-5

Перед вами книга одного из лучших современных авторов, слогом которого восхищаются критики, сюжеты которого обожают сотни тысяч читателей, чей блог получил статус звездного буквально через несколько дней после открытия.

Эта книга — не автобиография, это удивительный детектив, мелодрама, комедия, героем которого выступает Эпоха, откуда родом каждый из нас.

---

Была мама, а остался утюжок.

Я его часто держала в руках перед сном.

Новое место моей жизни я со временем очень полюбила. Даже сейчас скучаю по нему, хотя вряд ли сегодня чувствовала бы там себя привольно. Квартира 60-а была на самом деле комнатой площадью шесть с половиной метров.

Дом наш находился рядом с Военной академией имени Фрунзе. Его и построили в конце 20-х годов ХХ века для слушателей академии. Интересный дом. Сейчас бы его назвали домом гостиничного типа. В него можно было попасть с правого входа и с левого. И совершенно неважно, откуда заходить: все равно на каждом этаже оказываешься в огромном широченном и длиннющем — во весь дом — коридоре, по которому мы катались на трехколесных велосипедах. (Почему-то на двухколесных уже не разрешалось.) Высокие потолки, большие трехстворчатые окна. То, что сейчас называют сталинскими домами тридцатых годов.

Приезжал офицер учиться, ему с семьей давали комнату. Чаще всего — одну на всех. Туалет — один на несколько комнат. (Это вполне терпимо, гораздо страшнее, когда люди жили в коммуналках, где на двадцать семей имелось одно «удобство».) Впрочем, за все время нашей жизни в этом доме я ни разу не побывала в этом «месте общего пользования». Тетя страшно боялась инфекции, поэтому для меня имелся горшок.

Вот что поражало мое детское воображение, так это кухня! Я не знаю точный метраж этого помещения. Мне она казалась сказочным дворцом. Несколько огромных окон. Плиты, плиты, плиты вдоль стены. (Сначала были керосинки, но потом в дом провели газ и поставили плиты — это огромное достижение.) У каждой хозяйки — свой столик. А в центре — огромный стол (или несколько сдвинутых вместе столов). Тут раскатывали тесто для пирогов, шинковали капусту… Дружно-весело… А еще там были широкие скамьи. На них ставили корыта для стирки или оцинкованные ванночки для купания детей. Купаться на кухне было весело! Единственно, что неудобно: укутанного после купания ребенка приходилось нести в свою комнату на руках через весь длиннющий холодный коридор. Поэтому нас заворачивали в полотенца и одеяла, как для выноса на мороз в самых северных краях.

Таких кухонь на каждом этаже имелось две, правая и левая.

На кухне проходила большая часть жизни офицерских жен. Тут они учились готовить, обменивались новостями, сплетничали, ссорились, мирились, хвалились достижениями мужей и детей. Они трудились по-настоящему. Вести домашнее хозяйство, стирать руками, гладить тяжеленным утюгом форму мужа (ежедневно!), завтраки-обеды-ужины, будни-праздники… О том, чтобы муж как-то помогал по хозяйству, и речи идти не могло. Я ни разу не видела, чтобы мужчина зашел на кухню. Это считалось неприлично. Примерно так же, как зайти в женский туалет.

Мужчина обеспечивал средства к существованию. Женщина обеспечивала быт, воспитание детей, порядок в доме.

Такой семейный уклад еще сохранялся от прежних времен. А в офицерской среде зачастую и выбора иного не предоставлялось. В Москве-то с работой или учебой проблем для жен не было никаких. Для детей — детский сад. Работай, учись. Но проходит несколько лет, муж заканчивает академию, едут они в дальний гарнизон. И все. И снова ты — офицерская жена. На тебе дом, тыл мужа, воспитание детей. Вся жизнь и все интересы — в своих домочадцах.

Слушателями академии в те времена становились бывшие фронтовики. И для них дом, уют, надежность быта значили многое.

Что сейчас покажется удивительным: ни разу не были мы, дети, свидетелями семейных скандалов, ни разу за все детство я не слышала ни одного бранного слова из уст мужчины. Женщины и дети оберегались от грязных слов.

И еще. Я ни разу не видела пьяного офицера. Чисто теоретически я допускаю, что они у себя в четырех стенах и могли пропустить рюмочку. Но не в будний день. По праздникам. И не до потери человеческого облика.

Я видела и боялась пьяных, еще живя в Каменке. От пьяных исходила опасность безумия. Безумный способен на все, поэтому от него лучше убежать и спрятаться.

Но в нашем доме на проезде Девичьего поля жили люди, ценившие собственную репутацию и уважавшие себя. И представить себе, что где-то пьют, ругаются, дерутся, оскорбляют жен, пугают детей, казалось невозможным.

Наша с тетей комната не казалась мне маленькой. Прихожая занимала не больше полуметра. Там висели наши пальто, а под узенькой скамеечкой стояла уличная обувь. Шесть жилых метров вмещали самое необходимое: одну стену почти целиком занимало высокое трехстворчатое окно. Вдоль окна стояла железная тетина кровать. У правой стены, перпендикулярно кровати, находился сундучок, покрытый ковром. На нем я спала. Моя постель: матрас, подушка, одеяло — днем убиралась в шкаф. Тогда на сундучке можно было играть. Ко мне даже девочки приходили, когда я стала чуть постарше.

У левой стены, тоже перпендикулярно тетиной кровати, располагался стол с зеленой лампой. Этот стол, естественно, становился обеденным, когда мы в выходные ели дома. Тогда на нем обязательно появлялась крахмальная скатерть. В остальное время он выполнял функции письменного стола. За ним я потом, учась в первом классе, делала уроки.

У нас имелся, естественно, и шкаф. Высокий, дубовый. Все-все наше имущество находилось в нем. Между сундучком и столом оставался совсем небольшой проход к тетиной кровати и к окну. Теснота меня не смущала. У нас всегда было чисто, светло, уютно.

А если хотелось побегать, пожалуйста: коридор. Всеми признанная детская территория. Единственная опасность коридора: чья-то мама, несущая из кухни кастрюлю с супом в свою комнату. Путь-то неблизкий, бегущий ребенок может случайно врезаться на полном ходу… Даже страшно подумать! Но никогда ничего не случалось. Потому что всегда перед женщиной с кастрюлей оказывалась другая чья-то мама (на подстраховке). Она и предупреждала детей: «Осторожно! Суп несут!» И все понимали: надо дать дорогу. Впрочем, игры в коридоре происходили в случае уж очень плохой погоды. Обычно мы собирались на улице у дома.

У нас в нашей «квартире» имелось радио. По виду наушник (для одного уха). Громкость не регулировалась. Хочешь хорошо слышать, приложи к уху. А если положить наушник на стол, тоже будет слышно, но плохо, слова не всегда разберешь. От наушника шел шнур, на конце шнура — штепсель. Но его нельзя воткнуть в обычную розетку: ударит током.

Передавалась всегда только одна радиопрограмма, но нам хватало.

Мы слушали вместе Шопена, Чайковского, Прокофьева. Вскоре на вопрос Танюсеньки: «Ну-ка, что это играют?» — я без запинки называла произведение и автора. И диктор тут же подтверждал:

— Вы слушали марш из балета Прокофьева «Любовь к трем апельсинам».

По-моему, чаще всего передавали по радио выступление народного хора имени Пятницкого. Почему-то, когда пел хор, я не разбирала слов. Почти совсем. Было чувство, что в морских волнах плещется сразу очень-очень много людей, которые орут что-то, стараясь перекричать друг друга. Но иногда и хор исполнял песни очень даже понятные, с первого раза показавшиеся знакомыми.

Я сразу запомнила «По диким степям Забайкалья…» Может быть, потому что там пел сначала солист, а ему отвечал хор. Да и слова простые:

— По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,

— начинал певец.

— Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах,

— продолжал хор.

Откуда берется у ребенка понимание этих слов — бродяга, судьба, сума?

Я не знаю. Но вопросов по песне не возникало. Как не было вопросов про то, почему у меня есть руки, ноги, глаза. Это так, потому что так должно быть.

А песня эта — про часть нашей души, где все понятно и про судьбу, и про суму. Изначально.

— Бежал из тюрьмы темной ночью,
В тюрьме он за правду страдал,

— рассказывал певец, словно о себе.

— Бежать больше не было мочи,
Пред ним расстилался Байкал,

— разъяснял сочувственно хор.

И совершенно понятно делалось, что в тюрьме страдают за правду. И что за правду положено страдать. Во всяком случае, в песнях русской души.

— Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет.
И грустную песню заводит,
Про родину что-то поет.

А как же? Конечно, про родину. И, конечно, грустное.

И вот уже весь хор разом:

— Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
«Ах, здравствуй, ах, здравствуй, родная,
Здоровы ль отец и мой брат?»

Ответ конечно же неутешительный:

— Отец твой давно уж в могиле,
Сырою землею закрыт,
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит.

И сомнений никаких не возникало: брат тоже в Сибири страдает за правду.