Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

• Название: Прекрасная Габриэль
• Автор: Огюст Маке
• Издательство: «Издательство Сидорович», Издательский дом «Ленинград»
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-905909-29-0

Это ярчайшее, захватывающее, талантливое повествование про Габриэль д’Эстре, любовницу Генриха IV. А также знакомое время: с момента перехода Генриха Наваррского в католичество и до его женитьбы на Марии Медичи. Главный герой — прекрасный голубоглазый и белокурый юноша Эсперанс, имя которого означает «надежда». Тайна его рождения покрыта мраком, кто его родители — неизвестно. Все, что у него есть, — это загадочное письмо умершей матери и рекомендация обратиться к знаменитому военачальнику капитану Крильону, чтобы передать ему это таинственное письмо. Капитан Крильон принимает Эсперанса под свою защиту, а позже выясняется, что молодой человек — его сын.

---

Только что он кончил писать, как на лестнице раздались тяжелые шаги. Отворилась дверь, на пороге показался старик. Ла Раме узнал губернатора по описанию Эсперанса. Он встал и почтительно поклонился, решившись, по совету своего покровителя, не говорить, если с ним не заговорят. Он обернулся к окну, с наслаждением любуясь первым бледным и тонким туманом, который поднимается на воде при приближении рассвета. Небольшой колокол заблаговестил к заутрени в Сен-Мартенском квартале; заутреня в соборе Парижской Богоматери тоже не замедлит начаться. В то же время проницательные глаза молодого человека увидали на конце Малого моста, на берегу реки, в самой черной тени, движение, похожее на лошадей, спускающихся с покатости. Он не выдержал более и, воротившись к столу, хотел умолять губернатора поскорее унести показание и запереть дверь. Но, к своему великому удивлению, он увидал, что старик стоит с бумагой в руке, и что бумага эта не показание, он даже не взглянул на него.

Физиономия старика не показывала той обязательной кротости, которую расхвалил Эсперанс. Его бледные и глубоко изменившиеся черты, глаза, сверкавшие мрачным выражением, странный трепет губ обнаруживали, напротив, скрытную неприязнь, почти угрозу.

— Милостивый государь, — сказал растревоженный ла Раме, — вот показание… Я считаю его достаточным и, кажется, могу отправиться.

— Не об этом идет дело, — отвечал старик могильным голосом, — прежде чем отправиться, допрашивали ли вы вашу совесть?

— Я обвинил себя перед Богом.

— В мятеже, в преступлении против короля, да. О, король вам простил, без сомнения, потому что просил меня позволить вам бежать; но это единственные ли преступления, в которых вы можете себя упрекнуть?

Назначенный час пробил в соборе Парижской Богоматери; ла Раме вздрогнул и сделал движение, чтобы бежать к окну, старик остановил его за руку.

— Отвечайте мне сначала, — сказал он.

— Что я должен вам отвечать? — прошептал ла Раме, которого этот свирепый допрос удивлял и который боялся, что он имеет дело с безумным.

— Скажите мне просто, ла Раме ли вас зовут?

— Конечно, я это подписал на этой бумаге.

— Скажите мне, тот ли вы человек, который после Омальского сражения убил за изгородью ничего не подозревавшего всадника?

Ла Раме побледнел и отступил от сверкающих глаз старика.

— Отвечайте же! — вскричал тот со страшной запальчивостью.

— Милостивый государь… если я был преступен, — пролепетал ла Раме вне себя, — меня должны упрекать в этом и наказать Бог и король. В последнюю минуту мои враги расставляют мне эту новую засаду. Каким образом мои частные поступки касаются других кроме меня и по какому праву вы допрашиваете меня?

— Потому что меня зовут барон дю Жарден, и вы убили моего сына!

Ла Раме громко вскрикнул и, оледенев от ужаса, упал на кресло и закрыл руками лицо.

— Стало быть, уведомление было справедливо, — прошептал старик, — убийца Урбена находится на том самом месте, где я столько раз обнимал Урбена! Милостивый государь, — продолжал он с мрачным величием, — король вас помиловал, но я вам не прощаю. Вы убили моего сына, вы умрете. Вы слишком еще счастливы, что я позволяю вам кончить жизнь как мятежнику, когда я мог бы заставить вас осудить, как…

Губернатор стукнул кулаком в дверь, и в минуту показалось несколько солдат, занявших комнату.

— Я из сострадания к осужденному, — сказал им старик, — поместил его в лучшую тюрьму, но, видите ли, он подпилил решетку и приготовил веревку, чтобы бежать. Будем караулить его, ребята, будем караулить его до восьми часов, чтобы он не избегнул божеского правосудия!

Солдаты стали между пленником и окном, губернатор сел поперек двери и прибавил:

— Если кто-нибудь позовет меня, ответа не будет. Я не тронусь отсюда до прихода палача!

При этих словах трепет пробежал по жилам преступника. Он приподнял голову, и как будто угроза смерти возобновила его мужество, оживила его гордость и прекратила его страшное беспокойство; он сказал старику, указывая ему на показание, оставшееся на столе возле погасавшей свечи:

— Не намерен ли негодяй, который донес вам на меня, воспользоваться моей кончиной и бесславить меня после моей смерти? Я остаюсь Валуа, потому что умираю, и полагаю, эта бумага становится бесполезна.

Губернатор подал ему бумагу, не отвечая ни слова. Тогда ла Раме сжег то, что написал, и придвинул кресло, чтобы сесть. Но при воспоминании о словах, вырвавшихся у несчастного отца, ла Раме ужаснулся этого места. Он оттолкнул кресло и остался на ногах, наклонив голову, скрестив руки на груди, среди солдат, наблюдавших за всеми его движениями.

Вот какова была мрачная картина, которую осветили первые лучи дня.

Между тем Эсперанс, верный своему обещанию, ждал на назначенном месте. Анриэтта повиновалась. Она ехала в носилках за лошадьми, приготовленными для ла Раме, а носилки, скрытые в соседней улице, караулил Понти верхом.

При условленном сигнале Эсперанс приблизился к Шатле, думая, что пленник спускается; но минуты проходили; известно, почему побег не мог произойти. Эсперанс все ждал. Когда настал рассвет, Анриэтта, на лице которой изображалась адская радость, объявила, что ничто не принудит ее выставить себя напоказ в подобном квартале, что Эсперанс обманул ее, что побег не может совершиться при солнечном свете, и эти причины показались основательными обоим молодым людям. Они должны были позволить вероломной женщине воротиться домой; притом она могла только их стеснять, так как ла Раме не являлся.

Эсперанс десять раз старался войти в Шатле, его не пускали. Он спрашивал себя, не передумал ли король. Он вообразил, что ла Раме не хотел написать довольно подробного показания. Словом — все, что расстроенная голова может придумать, Эсперанс говорил себе во время трех смертельных часов ожидания. Он не мог понять, каким образом ла Раме, по крайней мере, не покажется. Он понимал еще менее, каким образом, если препятствия происходят от короля или Крильона, последний дал ему знать. Понти, отправленный Эсперансом к кавалеру, воротился сказать, что король не переменял ничего. Кавалер вызвался сам приехать в Шатле, чтобы уверить в этом.

Между тем Гревская площадь наполнялась зрителями, виселица возвышалась, требуя своей добычи, и в половине седьмого прибыли в Шатле палач и новый отряд солдат. Именно в это время приехал кавалер и взял с собой в тюрьму Эсперанса и Понти. Осужденный находился уже в нижней зале, окруженный всеми принадлежностями смерти. У дверей этой залы стоял неумолимый старик, решившийся не выпускать из рук своего мщения. Крильон подошел к нему попросить объяснения в этом странном недоразумении, губернатор показал ему письмо странного, неизвестного почерка.

«Барон дю Жарден, пленник, которому мы должны позволить в эту ночь бежать, — убийца вашего сына Урбена».

— Да ведь это правда, — прошептал Крильон, смотря и на губернатора, и на Эсперанса, который читал письмо и бледнел.

— Он признался, — сказал старик.

— О, зачем я вмешивался в дело этого злодея! — вскричал кавалер.

— Никогда нельзя было вообразить подобной гнусности, — пролепетал Эсперанс, который угадал, кто сделал донос.

— Никогда не было более праведного правосудия небесного, — сказал Понти.

— Ради бога, постараемся еще… поедем к королю, — сказал Эсперанс.

— Если король захочет спасти этого злодея, я сам окажу себе правосудие, — перебил губернатор.

— Все кончено, — сказал Крильон. — Поедемте, Эсперанс, нам нечего больше здесь делать.

— Вам, может быть, — отвечал молодой человек, волнение которого обнаруживали влажные глаза, — но я не могу уехать, не высказав этому несчастному, сколько я страдаю.

Крильон пожал плечами и вышел. Уже процессия отправилась в путь. Ла Раме шел, высоко подняв голову, с твердым взором, между двойным рядом солдат.

Когда он поравнялся с губернатором, он закрыл на минуту глаза и прошептал тихо:

— Простите!

— Я прощу через полчаса, — таким же тоном отвечал старик.

Вдруг ла Раме приметил Эсперанса, который расталкивал толпу, чтобы подойти к нему. Вместо того чтобы поблагодарить этого честного защитника, благородные намерения которого выражались в эту минуту в дружелюбном взгляде, ла Раме сказал:

— А, изменник, вот и ты! А, негодный доносчик, ты пришел оскорблять мои предсмертные минуты, а потом, когда ты убедишься, что я умер, ты спокойно украдешь у меня Анриэтту. Я знал, — прибавил он с ужасным гневом, — что ты еще любишь ее и никогда не уступишь ее мне! Я знал, что ты не отпустишь ее со мной!

Эсперанс, вне себя, хотел его прервать.

— Злодей!.. злодей!.. — продолжал ла Раме. — Но я буду отмщен. Она меня любит и будет упрекать тебя в моей смерти.