Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

• Название: Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
• Автор: Арсений Несмелов
• Издательство: Альманах "Рубеж"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-85538-026-7, 5-85538-027-5

Собрание сочинений крупнейшего поэта и прозаика русского Китая Арсения Несмелова (псевдоним Арсения Ивановича Митропольского; 1889–1945) издается впервые. Это не случайно происходит во Владивостоке: именно здесь в 1920–1924 гг. Несмелов выпустил три первых зрелых поэтических книги и именно отсюда в начале июня 1924 года ушел пешком через границу в Китай, где прожил более двадцати лет.

Во второй том собрания сочинений вошла приблизительно половина прозаических сочинений Несмелова, выявленных на сегодняшний день, — рассказы, повести и мемуары о Владивостоке и переходе через китайскую границу.

---

— Как же ты, мерзавец, даже женщин не пожалел, даже стариков-священников? — гневно спросил прапорщик Аркаша. — Неужто о них даже вот хоть бы столько не подумал? — показал он на кончик мизинца.

— Как не подумал! — злобно усмехнулся партизан. — Даже очень подумал. Вот, подумал, когда я в каторге сидел, когда я, беглый, в тайге с голоду дох, так эти самые барыни блянманже кушали, а батюшки в кадила кадили. Вот, мол, и потрещите теперь в огне своими жирами да бородами… Всё равно в свой рай попадете!

Побледневший прапорщик Аркаша, не будучи в силах сдержать себя, ринулся было на Деда, но Такахаси жестом остановил его.

— Никогда не следует терять спокойствия, — сказал он юноше и, обращась к Седых: — Вы разрешите мне, капитан, немного поговорить с этим человеком?

— Пожалуйста.

— Вот что, — обратился к Деду поручик Такахаси. — Меня очень интересует один вопрос, и я прошу вас ответить на него. Дед поднял глаза на ниппонца. В них светилась ирония.

— Чего такое? — спросил он. — Сколько у нас людей да сколько патронов на человека? Обо всем уж спрашивали!

— Нет, я не о том хочу вас спросить. Скажите мне, пожалуйста, когда вы стали так ненавидеть людей?

Дед прожил на свете пятьдесят лет, прошел через тысячи допросов за годы тюрьмы и каторги, но ни один из следователей и судей не задавал ему еще такого вопроса. И Дед опешил, растерялся. Он помолчал, потом хотел отшутиться:

— А за что их любить, людей-то? — криво усмехнулся он. — Человек для человека — волка хуже!

— Вас каторга и тюрьма заставили так думать?

— Чего тюрьма и каторга! Я и мальчонком рад был горло каждому перегрызть.

— Кто был ваш папа?

— Папаши у меня не было. Верно, жулик какой-нибудь, потому что мамаша моя девкой была. Да зачем вам всё это нужно знать-то, господин хороший?

Такахаси не ответил.

— Больше у меня нет к нему вопросов, — сказал он капитану Седых.

Конвоиры увели партизана. Покинули избу дежурного взвода и офицеры. Прощаясь с поручиком Такахаси, прапорщик Аркаша спросил, почему он заинтересовался родителями Деда.

— Меня интересует психология большевиков, — ответил Такахаси. — Не так давно я делил большевиков только на две категории: на обманщиков и обманутых, на вождей и стадо. Но теперь мне ясно, что есть и третья категория, может быть, самая опасная, самая упорная…

— Что же это за люди?

— Человеконенавистники. За свое личное несчастье, в своей личной житейской неудаче они готовы обвинить весь мир. И за себя они мстят — всему миру готовы мстить! Как вот этот Дед, как, вероятно, Тряпицын и его Нина, забыл ее фамилию. Ваш великий Толстой показал один такой тип, правда, в совершенно другой плоскости, но всё же он раскрыл, обрисовал его психологию…

— Про кого вы? — удивился Аркаша.

— Я о Долохове из «Войны и Мира»… Помните, какой он был жестокий?.. О, русская душа, славянская душа, очень интересна! Такая импульсивная эмоциональность… Обнять весь мир — уничтожить весь мир. Вы помните из «Записок из подполья» Достоевского: «Мне ли чаю не напиться, миру ли погибнуть!» Русская душа — очень интересная душа!..

Аркаша зевнул. Он слушал плохо — ему хотелось спать. Где— то совсем близко звонко грохнул выстрел.

— Что это? — спросил Такахаси.

— С Дедом покончено, — равнодушно ответил Аркаша. — До свидания, поручик. Спать хочу!

СТРАШНАЯ НОЧЬ АНДРЕЯ ПЕТРОВИЧА[34]

I

В двадцатых годах случилось мне во Владивостоке познакомиться с неким Андреем Петровичем Замятиным, сорокалетним красавцем, чернобровым, румянощеким силачом, служившим в порту, где, помнится, он занимал должность заведывающего землечерпалкой.

Мужчина ладный, могучий, Андрей Петрович жил бобылем в своей двухкомнатной казенной квартирке. Одну из этих комнат он и предложил мне занять, когда, познакомившись с ним, я, еще ничего не зная о нем, сказал, что никак не могу найти себе комнатушки.

— В чем дело? — сказал Замятин простецки. — Ко мне переезжайте. Конечно, удобств у меня никаких нету, то есть разных там ванн и душей, живу я в Гнилом углу, в казенном доме, но зато тепло и сухо. Милости прошу.

И тотчас же я с Замятиным и договорился обо всем. Андрей Петрович даже цену на комнату не назначил.

— Сколько можете платить, столько и платите, — сказал он. — Я с вас, офицера, зарабатывать не хочу. Сам служил, хоть и не в офицерских чинах, а простым матросом, но состояние военного кармана понять могу. Переезжайте хоть сегодня.

Новый мой квартирный хозяин мне очень понравился, да и кому мог бы не понравиться этот силач с красивым лицом и ясными, разумными глазами. И речь у него была приятная — великорусская, чуть-чуть окающая, но плавная, в закругленных оборотах. И один только недостаток заметил я у Замятина: несколько прихрамывал он на правую ногу.

Вот и зажили мы вместе.

Домик на сопочке, с крылечка вид на Владивосток, на бухту, на иностранные военные корабли, пришедшие сюда из всех стран мира, с командами, говорящими на всевозможнейших языках и недоверчиво относившимися и к нам, русским, и друг к другу. Двадцатые годы шли, — кишел Владивосток иностранцами, невесть для чего прикатившими на российскую дальневосточную окраину.

Понравилось мне и в квартирке Андрея Петровича. Чистенько, уютно, военные, всё больше морские, картинки на стенах. И между ними — большой фотографический портрет красивой девушки или, быть может, молодой дамы. Помню, что очень понравилось это женское лицо. Оно было, конечно, красиво, но привлекло к себе мое внимание не красотою своею, случалось мне видеть и более красивые женские лица, а выражением глаз — властных и в то же время как бы молящих, страдающих…

— Очень интересное лицо! — заметил я своему хозяину.

— Да, хорошая была девушка, — ответил он. — Настоящая барыня, из дворянской семьи, но кончила плохо.

Я вопросительно взглянул на Замятина. На языке вертелся ряд вопросов — кто такая, почему «плохо кончила», почему ее портрет висит в квартире Андрея Петровича? И конечно, Замятин понял, что означал мой взгляд, но он уклонился от объяснений и увел меня в мою комнатку.

Так я и не узнал, что это за портрет и почему он попал на стену бывшего боцманманта с крейсера «Аскольд». И, подозревая некую романтическую историю, быть может, трагедию, я из чувства деликатности, конечно, никаких наводящих вопросов по этому поводу моему хозяину не задавал.

Стали мы жить да поживать. Подружились.

Очень хорошим человеком оказался Андрей Петрович — деликатным, ласковым, вдумчивым. Любил он и книжку почитать, русской историей интересовался, и в его библиотечке я даже нашел два тома Ключевского. А из беллетристов обожал он Лескова. Так и говорил:

— «Очарованного странника» я их очень обожаю и еще «Соборян». Если бы я такого человека, как дьякон Ахилла, в жизни своей встретил, обязательно бы я ему на всю жизнь другом стал. Да что другом — братом ему был бы!

Искала душа Андрея Петровича большой правды и правды русской, искала дружбы, верности, и была она мужественной и чистой. Такими бывают души лишь у людей, переживших большую драму, осиливших трагедию, опрокинувшуюся на них, поднявших ее на плечи свои, не согнувшись. Пережитое очистило душу, осиленное горе закалило ее.

Приятельские отношения наши крепли, мы с Андреем Петровичем сближались всё теснее, и как-то, в один из ясных, бездыханных вечеров ранней осени, покуривая на крылечке казенного домика и любуясь гордыми и грозными силуэтами военных кораблей на затихшей багряной воде бухты, мы сердечно, хорошо

разговорились.

И началось с пустяка, с хромоты Андрея Петровича.

— Вот, — сказал мой хозяин, — вечер-то какой чудный! А уж завтра тайфуну быть, — уж мой барометр меня никогда не обманет!

А разве у вас есть барометр? — удивился я. — А я не замечал что-то…

— Мой барометр — моя поломанная нога, — ответил Андрей Петрович, легонько хлопая себя по бедру. — Ломит! А уж это обязательно к непогоде.

— Еще моряком вы испортили себе ногу, Андрей Петрович? — спросил я. — Не с мачты ли сорвались?

— Нет, тут другая история, — вздохнул он. — Прямо такая история, что хоть роман пиши. Впрочем, если желаете, расскажу.

Из истории этой вы и о Тоне всё узнаете, — это я о портрете, — пояснил он. — Вижу я, что он давно вас интересует, только вы спрашивать стесняетесь.

И Андрей Петрович поведал мне об одной страшной ночи, которая навсегда сделала его хромоногим, а попутно и о том, как в его жизнь вошла девушка из дворянской семьи с глазами властными и в то же время как бы умоляющими о чем-то.

II

— Я матросскую службу закончил еще порядочно до войны, — начал свой рассказ Андрей Петрович. — Отслужил свои годы хорошо, со званием боцманманта. Начальник сибирского флотского экипажа меня лично знал и уважал. Ну, вот он и говорит мне: «Хочешь, говорит, Замятин, я тебя по экипажу на должность определю. Чего тебе в деревню ехать, там, поди, глухота и бедность, а здесь у меня в люди выйдешь, — дам тебе службу по землечерпалке, заведовать ею». Я подумал. В Калужской губернии у нас земля дурная, да и мало ее. Один старший брат с семьей едва на ней кормится. Куда я поеду, — всё равно в город на заработки надо будет уходить. Лучше уж здесь остаться, раз начальник мне должность обещает да еще на семьдесят рублей в месяц при казенной квартире и казенном довольствии. Подумал я, подумал и согласился. Тут, значит, и был я определен на одну из землечерпалок.