Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

• Название: История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2
• Автор: Джованни Казанова
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Я прибыл в Анкону вечером 25 февраля 1744 года и остановился в лучшей гостинице города. Довольный своей комнатой, я сказал хозяину, что хочу заказать скоромное. Он ответил, что в пост христиане едят постное. Я ответил, что папа дал мне разрешение есть скоромное; он просил показать разрешение; я ответил, что разрешение было устное; он не хотел мне поверить; я назвал его дураком; он предложил остановиться где-нибудь в другом месте; это последнее неожиданное предложение хозяина меня озадачило. Я клянусь, я ругаюсь; и вот, появляется из комнаты важный персонаж и заявляет, что я неправ, желая есть скоромное, потому что в Анконе постная еда лучше, что я неправ, желая заставить хозяина верить мне на слово, что у меня есть разрешение, что я неправ, если получил такое разрешение в моем возрасте, что я неправ, не попросив письменного разрешения, что я неправ, наградив хозяина титулом дурака, поскольку тот волен не желать меня поселить у себя, и, наконец, я неправ, наделав столько шуму. Этот человек, который без спросу явился вмешиваться в мои дела и который вышел из своей комнаты единственно для того, чтобы заявить мне все эти мыслимые упреки, чуть не рассмешил меня…»

---

Юсуф приехал на лошади и после взаимных приветствий мы направились обедать в павильоне, откуда видно было море и где дул нежный ветерок, смягчавший жару. Этот ветер, который ощущается всякий день в определенное время, — Норд-Вест, — называется мистраль. У нас был хороший стол, среди прочих блюд — каурма. Я пил воду и превосходный медовый напиток, который, как я заверил хозяина, я предпочел бы вину. В те времена я пил вино крайне редко. Похваливая свой напиток, я сказал хозяину, что мусульмане, которые нарушают закон, выпивая вино, не заслуживают снисхождения, так как пьют его лишь потому, что оно запрещено; он меня заверил, что многие считают допустимым употреблять его только в медицинских целях. Он сказал, что врач султана ввел это лекарство в обиход и благодаря этому сделал карьеру и пользуется милостью своего хозяина, который действительно все время болеет, но поправляется, напиваясь допьяна. Он удивился, когда я сказал, что у нас пьяницы очень редки и этот порок распространен только в низах общества. Когда он сказал мне, что не понимает, как вино может быть разрешено в других религиях, потому что употребляющих его оно лишает разума, я ответил, что все религии запрещают чрезмерное употребление, и что вина может заключаться только в злоупотреблении. Я убедил его, говоря, что поскольку эффект опиума такой же и гораздо сильнее, и его религия должна была бы его также запретить; он мне ответил, что за всю свою жизнь не употреблял ни опиума, ни вина.

После обеда нам принесли трубки и табак. Мы покурили. Я курил тогда, и с удовольствием; но я имел привычку сплевывать. Юсуф, который не сплевывал, сказал мне, что табак, который я курю, из местности Гинге, превосходный, и очень жаль, что я не усваиваю его бальзамическую составляющую, которая оседает в слюне и которую я, таким образом, отбрасываю. Он считал, что сплевывать надо, если табак плох. Оценив его рассуждение, я сказал, что, в самом деле, трубка доставляет настоящее удовольствие, только если табак хорош.

— Совершенство табака, — ответил он, — разумеется, необходимо для получения удовольствия от курения; но это не главное, потому что удовольствие от хорошего табака — только чувственное. Истинные удовольствия — это те, что обращаются прямо к душе, минуя чувства.

— Я не могу себе представить, дорогой Юсуф, удовольствий, которые моя душа могла бы воспринять без участия моих чувств.

— Послушай. Когда ты набиваешь свою трубку, ты получаешь удовольствие?

— Да.

— К какому из своих чувств ты обращаешься, если не к своей душе? Продолжим. Не правда ли, что ты чувствуешь удовлетворение, когда твое действие уже полностью завершено? Ты получаешь удовлетворение, когда видишь, что в трубке остался только пепел.

— Это правда.

— Вот два удовольствия, в которых твои чувства явно не участвуют; но я прошу тебя догадаться о третьем, главном.

— Главное? Благоухание табака.

— Не так. Это удовольствие от запаха — оно чувственное.

— Я не знаю.

— Тогда слушай. Главное удовольствие от курения заключается в наблюдении дыма. Ты никогда не наблюдаешь его выходящим из трубки, но всегда — из угла твоего рта, через правильные интервалы, всегда не слишком частые. Это удовольствие тем более важное, ты никогда не увидишь слепого, наслаждающегося курением. Попробуй курить ночью в своей комнате без света, и после того, как ты зажжешь трубку, через секунду ты ее погасишь.

— То, что ты говоришь, истинная правда; но ты меня извинишь, если я замечу, что некоторые удовольствия, которые затрагивают мои чувства, пользуются моим предпочтением перед теми, которые интересуют только душу.

— Сорок лет назад я думал, как ты. Через сорок лет, если ты останешься разумен, ты будешь думать, как я. Удовольствия, мой дорогой сын, которые проистекают от движения страстей, расстраивают душу, так что ты чувствуешь, что они не могут быть с полным правом называться удовольствиями.

— Но мне кажется, что они тем не менее кажутся вам таковыми.

— Согласен; но если бы ты дал себе труд рассмотреть их после их употребления, ты бы не нашел их чистыми.

— Это может быть; Но зачем мне дается страдание, которое послужит только уменьшению удовольствия, испытанное мной?

— Придет возраст, когда ты почувствуешь удовольствие от этого страдания.

— Мне кажется, мой дорогой отец, что ты бы предпочел молодость возрасту зрелости.

— Говори смело, старости.

— Ты меня удивляешь. Должен ли я считать, что ты в молодости был несчастен?

— Далеко не так. Всегда здоровый и счастливый; никогда не был жертвой своих страстей; однако все, что я видел в своем кругу, явилось для меня хорошей школой, чтобы учиться понимать человека и указывать себе дорогу к счастью. Самый счастливый из людей — это не самый сластолюбивый, но тот, кто может сделать выбор между главными наслаждениями, а главные наслаждения, повторяю, это те, которые, не возбуждая страстей, увеличивают мир в душе.

— Это те наслаждения, которые ты называешь чистыми.

— Таков вид обширного луга, покрытого травой. Зеленый цвет, столь рекомендованный нашим божественным пророком, накладывается на мое зрение, и теперь я чувствую, как мой разум плавает в спокойствии столь дивном, что мне кажется, что я приближаюсь к создателю. Я чувствую такой же мир, такое же спокойствие, когда сижу на берегу реки и наблюдаю поток воды, текущий передо мной и не вносящий возмущения в мою жизнь, так, что его постоянное движение не делает воду менее прозрачной. Она представляется мне образом моей жизни, и спокойствие, которого я желаю, подобно течению воды, что я наблюдаю, которое не прекращается и закончится только в конце ее бега.

Так рассуждал этот турок, и мы провели таким образом четыре часа. У него было две жены, двое сыновей и дочь. Его старший, отделившийся от него, жил в Салониках, где занимался коммерцией и был богат. Младший жил в большом серале, на службе у султана, и находился на попечении опекуна. Его дочь по имени Зелми, пятнадцати лет, должна была стать после его смерти наследницей всего его состояния. Он дал ей все образование, которое можно пожелать, чтобы составить счастье тому, кого бог пошлет ей в мужья. Мы заговорили об этой девушке. Его жены умерли и вот уже пять лет, как он взял себе третью жену, родившуюся на Хиосе, совсем молодую и замечательно красивую, но он сказал, что не может надеяться заиметь от нее сына или дочь, поскольку уже стар. Ему было, однако, только шестьдесят лет. Покидая его, я должен был обещать проводить с ним не менее одного дня каждую неделю.

К ужину, когда я дал отчет г-дам Байо о проведенном дне, они сказали, что мне посчастливилось иметь возможность провести приятно три месяца в стране, где они, будучи иностранными министрами, могут только скучать.

Три-четыре дня спустя г-н де Бонневаль повел меня обедать к Исмаилу, где я наблюдал большое собрание азиатского высшего света; однако, поскольку было очень много гостей и говорили почти все время по турецки, я скучал, также, как мне кажется, и г-н де Бонневаль. Исмаил, который это заметил, пригласил меня при прощании приходить к нему завтракать так часто, как я смогу, чем доставлю ему истинное удовольствие. Я обещал и через десять-двенадцать дней пришел. В соответствующем месте читатель об этом узнает. Я должен, однако, вернуться к Юсуфу, который, при моем втором визите, проявил характер, внушивший мне к нему самое большое уважение и самую глубокую привязанность.

Мы обедали вдвоем, как в первый раз, и речь зашла об искусстве; я высказал свое мнение о запрете Алкорана, который лишил оттоманов невинного удовольствия наслаждаться произведениями живописи и скульптуры. Он мне ответил, что Магомет в своей истинной мудрости должен был удалить от глаз мусульман все рукотворные образы.

— Заметь, — сказал он, — что все народы, которым наш великий пророк дал познать Бога, были идолопоклонники. Люди слабы, и наблюдая снова те же объекты, они могли бы снова впасть в те же ошибки.

— Я думаю, мой дорогой отец, что ни одна нация не поклоняется образу, но всегда божеству, которое представляет этот образ.

— Я тоже хочу этому верить; однако, поскольку Бог не может быть материален, надо удалить от вульгарных голов представление, что он может быть таков. Только вы, христиане, полагаете возможным видеть Бога.

— Это правда, мы в этом уверены, но заметь, прошу тебя, что то, что нам дает эту уверенность, это вера.

— Я это знаю; но вы не становитесь от этого менее идолопоклонниками, потому что то, что вы видите, — это только материя, и ваша уверенность основана на этом видении, по крайней мере, пока ты мне не скажешь, что вера это отрицает.

— Бог меня сохрани сказать тебе такое, потому что, наоборот, вера от этого становится крепче.

— Это иллюзия, в которой, слава Богу, мы не нуждаемся, и в мире нет такого философа, который мог бы убедить меня в необходимости этого.