Александр Филиппович - Стая

• Название: Стая
• Автор: Александр Филиппович
• Издательство: Современник
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1986

В сборник рано ушедшего из жизни уральского писателя Александра Филипповича включены рассказы о животных. Автор прекрасно знал их жизнь, повадки, но рассказы эти не только о «братьях наших меньших». Психологически точные, убедительные, они звучат строгим напоминанием о необходимости бережного отношения к окружающему миру, защите его от жестокости и хищничества.

Сборник интересен как материалом, так и глубиной постижения его, воплощения в слове.

---

— Побегут, как же! — громоподобно, будто леший, на все болото, опять хохотнул Кудри. — Я сам, да и многие, как мне известно, ждут базы не дождутся! Пойдет строительство, работенка там повыгоднее, глядишь, отыщется. Я вот, например, на сверхсрочную еще там, может, словчусь устроиться. По хозяйству чего-нибудь там, а? По хозяйству ведь не образование требуется, а опыт. Его же у меня не отымешь…

— Эт где ж ты его, такой опыт, как ты говоришь, скопил? В милиции, что ль? Да ведь тебя ж из нее выгнали, если вещи своими именами называть, конечно. Опыт… Это из нагана-то по пьянке в белый свет пулять?

— Дело прошлое! С кем не бывало чудачеств? Однако ведь хотишь не хотишь, а и награды фронтовые имею, «За отвагу».

— Ну, на это нынче уже и не глядят… — Опять за кустиками забулькало. А чуть погодя Воропаев начал «учить»: — Человеку не опыт требуется, а талант! Опыт же… да и пока его приобретешь, причем неведомо какой, скорее — так отрицательный, лучшие годы уйдут! Человеку прежде всего нужен талант, даже пускай для начала какой-нибудь талантишко хотя бы… — И пошло-поехало, зарассуждал о каких-то там «талантах» неведомых Воропаев! Папка его, Воропаева-то, нет-нет да «артистом» и назовет, потому как, говорят, сразу-то после раненья, когда Воропаев вернулся без ноги, его директором клуба назначили…

Вовка без сожаления перестал мужиков слушать и размечтался насчет базы: аэродром построят, самолеты прилетят, а он вдруг словчится убежать из дому и пристроиться к летчикам навроде «сына полка», а? В кожанке, в хромовых сапогах станет в клуб приходить на взрослые, вечерние кино! Пацаны-однокашники просить станут: «Вовка, проведи! С тобой пустят, ты вон — военный!» — «А чего? — замахнулся он столь высоко в своих мечтах и вдруг вспомнил… про Ночку: — Да как же так-то я позабыл про все? Не иначе папка нарочно отослал меня!» — сообразил он и поскорее теперь покинул причалы, «пирующих» Воропаева одноногого и Кудри, свои «летчицкие», пустые и праздные мечты…

Все так же тихо, однако, было в стайке.

Даже еще потише, чем давеча, перед рыбалкою: умаялись, изворчались за день навозные черные мухи, а вот слепней опять не оказалось. Точно бы поняли они, слепни-то, что делать им здесь больше нечего. Правда, занадрывались тонко ожившие к ночи комары, но они не столько звук усилили, сколько даже прибавили тишины.

Через окошко в огороды, куда назем выкидывали, светила теперь красная полоска закатного неба. И было в кормушке пусто, как никогда еще не бывало. Лишь одиноко все так же лежала репка, чуть уже, правда, поклеванная курами. Сами же куры мохнато ерошились на насесте — спали уже теперь. А на стене висели на гвоздике ненужные больше Ночкины веревка, за которую ее водили в стадо, и ботало. И вилы и лопата деревянная, которыми стайку чистили, не стояли более в уголке. Папка, должно, уже забросил их на полок, как вещи лишние. Там было и так набросано много всякого-разного, случайного барахла.

«Все! — понял Вовка, приседая на чурбачишко, на котором папка обычно дрова колол и который обычно в стайку не втаскивал. — Эх, продали Ночку! Меня, значит, на болоты, а ее…»

И стало Вовке столь тоскливо, как может становиться только ребенку, когда он с честностью и добросовестностью пробует постигнуть тот смысл, какой его детскому пониманию еще недоступен совершенно.

А в стайке еще все дышало Ночкою. Теплым ее скотским духом. И до-олго еще этак-то будет. Пока не подсохнет здесь… Вовка всегда всерьез принимал Ночку, огромную ее черную допотопность с выпученными грустными глазами: ему всегда казалось, что думает она и чувствует ровно человек. И тогда представил он вдруг Ночку в подсобовском коровнике, в казенном и на скорую руку разгороженном под стойла. Как стоит она перед кормушкою, куда навалено истасканного, изломанного — да ведь как и все оно и всегда-то, если казенное, — сенца. Как плачет, поди, выпученными своими карими глазищами и есть от горя ничего не может, не понимая никак, отчего это этак обошлись с нею: выхаживали, выкармливали, вылечивали и вдруг взяли да и чужим вовсе отдали, будто раба какого, будто она вещь какая, которая ничего не чувствует. Ну, ясно! Дядя Иван рядышком с ею стоит, ощупывает и со всех сторон оглядывает. А вот и именно, будто эту самую вещь нечувственную. Ровно шифоньер какой приобрел, а не животное живое. Вспотевший, довольный, конечно, дядя-то Иван Трофимов…

«А он и во всем ведь такой, деревяшечный какой-то! — горько и зло подумал Вовка. — Изо всего одну только пользу и выуживает! И не какую-нибудь там видимую, а какую-то общественную… Точно они, коровы-то, и вовсе не живые!»

И следом снова ему вспомнилось, как ловко орудовал дядя Иван, помогая Фалею управляться с серым в яблоках поселковым мерином Гришкою, когда забивали того. И сразу рабы в воображении явились, с которыми все раньше делали, точно бесчувственные они. Читал он маленько про них в Мишкиных книжках, когда книжки, конечно, стаскивать удавалось. Про Спартака, например. И еще даже далее того, что читал, понесло Вовку тотчас воображение и так занесло, что он как-то мгновенно позабыл вдруг и про Ночку, про то, что в бидоне у него карасишки, что поздно уже и что дома его ждут-волнуются, а вот он сидит на чурбачке в опустевшей стайке… Сперва сделал Вовка рабом самого себя, потом всех годков своих, потом уж, верхом на верном и грозном коне-мерине Гришке, сером и в яблоках, и притом новый ударный род войск даже создав, латы на коров приспособив, стал он даже восстание поднимать против императора вроде римского, внешностью точно под дядю Ивана… И вдруг голос мамкин услыхал:

— Да сбегал бы ты на болоты ли, что ли? — корила она папку. — Наш-то долго не вороча́ется чего-то! А?

— Времени сколь? — отозвался папка, никуда бежать, видимо, не собираясь.

— Да уж коло десяти! — ответила мамка.

— Придет, — обнадежил папка. — Сам сейчас прибежит.

— Ну, конечно! — На этот раз мамка разозлилась. — Как вот прирастешь к этим «фитилям» своим, шут бы их побрал, разве оторвешь когда сидело-то свое?

Вовка выскользнул из стайки.

На кухне горел свет, и окошко во двор было открыто. С крылечка Вовка тайно заглянул в окошко. Мамка пласталась у печи, на завтра готовя, — это, значит, уже противопожарный флажок с башни сняли. А папка в уголочке сидел на своей рабочей табуретке с брезентовым, как у сапожников, сиденьем и сплетал очередной «фитиль».

В сенках, вскарабкавшись на кадку, Вовка повесил телогрейку на место и громко спрыгнул на пол.

— Пришел наш Вовка-то, слышь? — тотчас откликнулся за дверью папка, довольный, наверное, что мамка сейчас наконец-то отстанет от него.

Увидев два зеленых огонька, напряженно глазеющих на бидон из угла сенок — это, ясно, Васька поджидал законное свое угощенье! — Вовка вытащил из бидона карасика, поменьше который, конечно, и бросил его Ваське в угол.

— Ну, чего, рыбак? — от плетева своего не отрываясь все же, справился папка, когда Вовка вошел в дом.

— А средне, — по-взрослому солидно сказал Вовка.

— Супу свежего не хочешь? — предложила мамка сразу.

— Ну чего все суп и суп! — не сдержался Вовка. — Утром суп, вечером суп, ну, в обед опять… тем более!

Папка оторвался от работы, поглядел, но ничего не сказал пока что, а стал просто закуривать.

Вовка прошел к столу, выставил бидон и сел. Мамка взяла бидон, вывалила рыбок в таз и, пристроившись к помойному ведерку, изготовилась улов чистить. «Эх, молчат! — усмехнулся Вовка. — Оба помалкивают… Я уж сам все-все знаю, а они все равно скрывают. Как же! Меня, конечно, ничего в доме не касается. Чего они сами хотят, того и делают, будто ты раб для них какой». И Вовка тяжко вздохнул. Да так тяжко, что переусердствовал, и от важности из носу у него опять обильно выскочило. Как тогда, при дяде-то Иване. И ведь всегда так-то, в самый ненужный и даже в самый наивреднейший момент оно выскакивает…

— Ты чего это раздулся-расфуфырился, как косач какой! — тут как тут осведомился папка. — Гляди-и, пузо-от воздухом раздерет!

Вовка обиженно отвернулся, утер сопли и лишь затем дал волю чувствам:

— А я для вас что, раб какой, чтобы все от меня скрывать? Бесчувственный, что ли, да? — очень даже строго сказал он. — Почто все же Ночку продали?

— Че-го, чего-о? — изумился папка и вот уж тут только отложил свой «фитиль» в стороночку, да так, однако, решительно это сделал, что, струхнув даже, Вовка промолчал. — Ра-аб… Эх и ученый же ты, как я погляжу, стал!

— Папка, — тихо попросил Вовка. — Возьми Ночку обратно, а? Ты не хочешь, так я ей сам на всю зиму сенца накошу! Месяц еще почти до школы, а я за день, слабо, мешка четыре надеру… Это же посчитайте, сколь всего-то мешков получится! На день по мешочку ведь! Неужто больше Ночке потребуется? На ден сто двадцать, сто тридцать… на зиму надеру! Хва-атит! А, папка!