Александр Филиппович - Стая

• Название: Стая
• Автор: Александр Филиппович
• Издательство: Современник
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1986

В сборник рано ушедшего из жизни уральского писателя Александра Филипповича включены рассказы о животных. Автор прекрасно знал их жизнь, повадки, но рассказы эти не только о «братьях наших меньших». Психологически точные, убедительные, они звучат строгим напоминанием о необходимости бережного отношения к окружающему миру, защите его от жестокости и хищничества.

Сборник интересен как материалом, так и глубиной постижения его, воплощения в слове.

---

«А папка — он ничего, — одобрительно заключил Вовка. — Вот только все невозможного хотит. — И вздохнул: это как-то поздним вечером, когда уж спать легли, слыхал он некоторый на этот счет мамкин с папкой разговор, что папка, оказывается, хочет, чтобы он, Вовка-то, ходил чинненький и гладенький, еще и в коротких штанишках да в матроске, как нового директора завода сын Игорь… — Все они, взрослые, — усмехнулся Вовка, — не так, однако, понимают. Им зачем-то надо, чтоб по-ихнему только было, чтоб жить по-ихнему. А если этого, по-ихнему-то, не хочется и не получается?»

Но, пока он про все это думал так, мамка и папка нарочно для дяди Ивана завели уже речь далее про брата Мишку. И что он, мол, такой умный, и хороший-пригожий такой, и то да се… Некуда и хвалиться дальше! Чего тут: Вовка ведь тоже любил Мишку. А конечно, любил! Учился Мишка в техникуме, приезжал домой раз в месяц, а то и чаще. По-городскому брюки каждый день гладил и курил, как достойный и взрослый, при папке с мамкой открыто. Когда папка с мамкой заговаривали с посторонними про Мишку, Вовке неловко даже за них становилось. И стыдно тоже: точно они тогда, папка с мамкою, вдруг переставали быть взрослыми. И с Мишкой, кстати-то сказать, с самим разговаривали они уже порою будто с Игоревым отцом-директором или же точно он, Мишка, становился для них вроде школьного, все по-грамотному понимающего учителя…

— Эх, неправильно, неправильно у нас это все поставлено! — чего-то свое заканючил теперь дядя Иван Трофимов, и снова Вовка прослушал, про что дядя Иван навострился говорить. Да и все равно, всегда ведь рассуждал он о непонятном, дядя-то Иван. По-умному. Может, оттого все его всегда плохо и расслышивали. А может, и привыкли, что он всегда так по-непонятному говорит-рассуждает? Да ведь и кто он вообще-то? Дядя-то Иван? Чтобы его слушать-прислушиваться? Учитель школьный? Директор заводской? Ровня он, а она, ровня-то, всегда ровней и есть… «Ишь, речь завел! Ну и выставляется же, будто все знает! — заехидничал Вовка. — Нет, все же какое совало во все человеческие дела отыскалось!» А дядя Иван рассуждал тем временем уже дальше: — Вот на прошлой неделе, слыхал я по радио, выступала в передаче Анка Козлова. Сварщика Козлова дочь, который в заводе у вас работает…

— Ну-ну? — с готовностью слушать быстро поддакнул папка.

— В Режевском районе нынче живет. До-олго выступала! Не слыхал?

— Нет-нет! — опять скоро сообщил папка.

— Ох до-олго! Все звала подруг и годков ехать на село. — Сплетя пальцы, дядя Иван переставил на коленках локти и стал с серьезностью в пол глядеть. Рано поседевшие его волосы все еще были смяты так, как их флотской фуражкой придавливало весь день. — Дело-то, конечно, очень затеяно хорошее. Да ведь Аня-то про что дольше всего говорила? А мало, говорила, у нас в деревне хватких председателей, бригадиров, инженеров! Эх, точно все, кто на землю вернутся, станут исключительно председателями и бригадирами. Ну как же этакое вслух произносить можно, тем более что по радио? Неправильно, даже вредно у нас это заведено! Ведь и по-всякому уже бывало…

И заводы — хорошо, конечно. Необходимо. Да только ведь и хлебушек нельзя переставать сеять. И молоко в бутылочках всякому городскому человеку, уж о детях — так молчу, желательно — подай. Нет, разве ж это дело: председателевыми постами народ в деревни звать? Земле требуется труженик. Труженика земля требует! Я реализьм вещей исповедывал и исповедывать продолжаю! Так что трудом на землю надо звать. Трудо-ом!

— Как же, трудом ты зазовешь! — разочарованно зевнул папка, притушивая папироску. — Сейчас туда только отдыхом зазвать возможно.

— И не говори! — поддержала его мамка, махнув даже рукой, будто подтверждая, что ничего путного, конечно, от дяди-то Ивана и не услышишь.

— Трудом… — никак не мог успокоиться папка. И еще повторил: — Трудом… Лику-то свою тоже на землю, что ль, спроворил? Нет же!

— Дак она на стройку уехала. Говорит, что по технике пойти дальше в жизни желает. У нее, мол, к математике склонности, — с терпеливым спокойствием разъяснил дядя Иван.

Мамка при этом как-то этак хмыкнула.

А чего, Лику трофимовскую и он, Вовка, очень даже хорошо знал. Мамка всегда отчего-то говорила, что Лика красивая. Но он, Вовка, еще не понимал этого. Чувствовал, что не понимает. А вот еще говорили про нее, старухи в основном, что она, мол, какая-то позорная… замешано тут было что-то тайное и взрослое…

— До института пусть на стройке поработает, — еще сказал дядя Иван. — Математика с техникой — науки строгие. А на земле, как ее ни люби, одна ведь тебе все же математика — гектар! Сколько шагов-метров в ширину, столько в длину — вот и вся здесь тебе высшая математика! Так что надо бы смотреть только на реализьм вещей. Всегда и во всем…

Допив молоко, Вовка уперся ладошками в край табуретки и задрыгал ногами. Обернулась же эта беззаботность, однако, ошибкой неисправимою: полуботинок-то с ноги вдруг сорвался и громко под столом стукнул, и все тогда снова посмотрели на Вовку.

— Ладно! — заключил папка. — Делать, я погляжу, тебе более нечего. Поди-ка на улицу!

— Голова у меня болит по улицам-от бегать! — соврал Вовка.

— А чего другого, противоположного, не болит? — весело справился папка.

Мамка, уж на что человек добрый, ладошку свою ко лбу приложила, в глаза заглянула обеспокоенно, но даже после этого не поверила тоже:

— А не врешь?

— Да болит! — потея от обмана, упрямо отозвался Вовка и отвернулся к окошку.

— Вот чего, — произнес тогда папка. — Устал я с чего-то нынче. Сходи-ка, Вова, на болоты, проверь мордешки! — И папка пошарил в карманах штанов, отцепил от связки заветный ключик. — Это там, которые у проток, больше шарь. Наши все, ты знаешь, с красными поплавками. В общем, чего там долго-то объяснять, и сам, поди, уже ученый…

Вовка так и обмер, и сразу позабыл, зачем в этакую рань, рискуя уличной своей самостоятельностью и независимостью, прискакал в дом: никогда еще папка не доверял ему лодку, чтобы он в полном одиночестве осматривал снасти. Про все потому и позабыл он сразу: про дядю Ивана, про Ночку. Однако сдержался — показалось ему, конечно, что он сдержался, — выказывать свою радость открыто. Он взял ключ из папкиных рук и спросил как бы по-взрослому, как бы о деле исключительно:

— В садок надо сколько садить или же домой нынче всех притаскивать?

— А все, чего наловишь, и тащи, — объяснил папка.

— Вот еще чего… Воропаев же на нас ругается, что мы по болотам, мол, по-пустому шарим, — пользуясь удачным случаем, пожаловался Вовка. — Сказал бы ты ему как-нибудь, что мы ничего ему плохого не делаем. Он же за свои морды-то больше дрожит, а не за общий порядок… — Должно, от серьезности да и важности момента и просьбы у Вовки из носу выскочило.

— Скажу, — улыбнувшись, пообещал папка.

Ну и дядя-то Иван Трофимов тоже зачем-то улыбнулся и стал глядеть на него своими выгоревшими глазами. Даже ободрял точно бы, что, мол, не бойся Воропаева. А по правде-то, так чего его, инвалида Воропаева одноногого, бояться? Это ведь только голос у его громкий, а ни бега, ни сноровки-движенья быстрых нету. Ну, поругает когда, конечно, на все плесо в крик, а так-то чего… брань не смола, высохнет — отстанет! Да и никого еще одноногий Воропаев ни веслом, ни другим чем тяжелым не обидел будто бы…

— Ватник надень! — вдогон, когда он уж в сенках был, крикнула мамка.

Вовка подумал: притворяться, нет ли, что будто бы не расслышал, чтоб ватника не надевать.

— Тепло еще! — откликнулся он все же, хоть и повременив немного.

— А болоты не печка! — приказывая, крикнул папка. — К ночи дело!

— Ладно! — лишь тогда согласно обнадежил Вовка.

Забравшись на кадку — стояла она пуста, выскребана и подготовлена, чтобы капусту квасить осенью, — Вовка сдернул с вешалки ватник, закатал рукава, чтобы короче были и не обмочились случайно. Карманным ножичком отрезал от веревки одну жилку, зацепил ее за петельку в брюках, а к другому кончику привязал ключ от лодки — мало ли, обронишь в воду, ищи тогда поискивай! Сунув в карман ключ, Вовка наткнулся на репу, о которой позабыл. «Ночке отдам!» — решил от тотчас же и спрыгнул с крылечка.

В стайке было прохладно, тихо, пусто. Лишь, важно нахохливаясь, куры на насесте мостились ко сну. Голодные, худые комары, с тонкими, еще прозрачными брюхами, лепились к потолку в ожидании позднего своего хищного часа. И слепней еще не было поблизости нигде, эти-то всегда с Ночкой из лесу налетают. Только, как обычно, зазудели вокруг потревоженно черные навозные мухи. Эти уж всегда: и сыты вроде, а все равно вечно недовольные. «Эх, дак ведь коров еще не приганивали!» — успокаиваясь, что Ночки и быть пока здесь не может, вспомнил вдруг Вовка. Постоял немного, раздумывая, чего с репой сделать. Сунул ее наконец в кормушку — пригонят когда коров, так Ночка догадается, чего с репой делать. Лишь после всего этого он снял с гвоздика на стене бидончик под рыбу и, вывернув за стайку, через огороды устремился к болотам…