Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

• Название: 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
• Автор: Анатоль Франс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1959

В седьмой том собрания сочинений вошли: роман Восстание ангелов (La Révolte des anges, 1914), автобиографические циклы Маленький Пьер (Le Petit Pierre, 1918) и Жизнь в цвету (La Vie en fleur, 1922), новеллы разных лет и произведение, основанное на цикле лекций Рабле (1909).

---

— Го-го-го-го! Улюлю, улюлю, улюлю! У-у-у! Го-го-го! Что, брат Этьен, хорошо мы играем чертей?

Кобыла в ужасе припустилась рысью, заскакала, понеслась галопом, начала брыкаться, на дыбы взвиваться, из стороны в сторону метаться и, наконец, как ни цеплялся Пошеям за луку седла, сбросила его наземь. Стремена у него были веревочные; правую его сандалию так прочно опутали эти веревки, что он никак не мог ее высвободить. Кобыла поволокла его задом по земле, продолжая взбрыкивать всеми четырьмя ногами и со страху перемахивая через изгороди, кусты и канавы. Дело кончилось тем, что она размозжила ему голову, и у осанного креста из головы вывалился мозг; потом оторвала ему руки, и они разлетелись одна туда, другая сюда, потом оторвала ноги, потом выпустила ему кишки, и когда она примчалась в монастырь, то на ней висела лишь его правая нога в запутавшейся сандалии.

Вийон, убедившись, что его пророчество сбылось, сказал чертям:

— Славно вы сыграете, господа черти, славно сыграете, уверяю вас! О, как славно вы сыграете! Бьюсь об заклад, что вы заткнете за пояс сомюрских, дуэйских, монморийонских, ланжейских, сент-эспенских, анжерских и даже — вот как бог свят! — пуатьерских чертей с их залом заседаний. О, как славно вы сыграете!»

Смерть скряги Пошеям, которого понесла лошадь, невольно напомнила мне смерть нечестивого Пентея[580], растерзанного вакханками. Конец Пентея в греческой трагедии столь же ужасен, сколь комичен конец По-шеям в пантагрюэлической сказке. Но оба они — и сен-максенский чернец и фиванский царь — оскорбили святыню. Один не узнал бога, другой оскорбил поэта. Кара, постигшая и того и другого, была неизбежна, необходима, иначе нарушился бы мировой порядок, и шутовство Рабле в своем величии не уступает патетике Еврипида.

После того как флотилия вышла из Гавани ябедников, ее застигла страшная буря. Разбушевавшееся море вздулось; беспрерывно гремел гром; воздух сделался мрачным; тьму озаряли лишь вспышки молний; кораблям трудно было устоять под напором чудовищных волн.

Панург, сидя на корточках, дрожал от страха, призывал на помощь всех святых и оглашал палубу горестными воплями:

— О, трижды, четырежды блаженны те, кто наслаждается прелестями деревенской жизни! О парки, зачем вы не выпряли из меня деревенского жителя! О, как ничтожно число тех, кому Юпитер уготовал счастливый удел наслаждаться прелестями деревенской жизни! У них всегда одна нога на земле, и другая тут же рядом. Прав был Пиррон, который, в минуту подобной опасности увидев на берегу свинью, подбиравшую рассыпанный ячмень, почел ее за наивысшую счастливицу, во-первых, потому, что у нее вдоволь ячменя, а во-вторых, потому, что она — на земле. По мне суша лучше самой сладкой водицы!.. Боже, спасителю мой, эта волна нас снесет! Друзья, дайте капельку уксусу! Бу-бу-бу! Пришел мой конец. Брррррр! Тону!

Брат Жан, оставшись в одной куртке, направился на помощь к матросам; увидев Панурга, он окликнул его:

— Эй ты, теленок, плакса, хныкало, лучше бы помог нам, чем сидеть как мартышка и реветь коровой, — ей-богу, право!

Но Панург еще громче застонал и заплакал:

— Брат Жан, друг мой, отец мой родной, тону! Погиб я! Тону! Вода просочилась через воротник в туфли.

— Иди помогать, тридцать легионов чертей!.. — крикнул брат Жан. — Пойдешь ты или нет?

— В такой час грешно ругаться! — молвил Панург. — Вот завтра — сколько вам будет угодно. Увы, увы! Мы уже на дне! В меня влилось восемнадцать с лишним ведер воды. Бу-бу-бу-бу! Какая же она горькая, соленая!

— Клянусь всем на свете, — сказал брат Жан, — если ты не перестанешь ныть, я угощу тобой морского волка… Эй вы, там, наверху, держитесь! Ого! Вот так полыхнуло, вот так громыхнуло! Не то все черти сорвались нынче с цепи, не то Прозерпина собирается подарить мужу наследника. Весь ад танцует с погремушками.

— Вы грешите, брат Жан, — воскликнул Панург. — Мне неприятно вас останавливать: сдается мне, что от ругани вам становится легче… Как бы то ни было, вы грешите…

И он продолжает стенать:

— Не видать ни неба, ни земли. Ах, если б я был теперь в Сейи, на винограднике, или же в Шиноне, у пирожника Иннокентия, — я бы даже согласился, засучив рукава, печь пирожки!..

Когда буря утихла и впереди показалась земля, к Панургу вернулись его обычная отвага и самоуверенность.

— Хо, хо! — вскричал он. — Все прекрасно. Гроза прошла. Нельзя ли вам еще чем-нибудь помочь?

Рабле — великий юморист. Кроме Аристофана, Мольера и Сервантеса, он не имеет себе равных. Сцена бури — это изумительная сцена человеческой комедии, заканчивающаяся незабываемым штрихом. Что касается описания моря и неба, то оно расплывчато; кажется, что оно сложилось не из непосредственных впечатлений, а из литературных реминисценций. Это у Пьера Лоти[581] или хотя бы даже у Бернардена де Сен-Пьера найдем мы бурю, ими самими виденную и пережитую.

После бури флотилия Пантагрюэля причаливает к Острову макреонов; прежде это был остров богатый, торговый, людный, ныне же, под действием времени, он оскудел и опустел. Здесь, в темном лесу, среди разрушенных храмов, древних обелисков и гробниц, обитают демоны и герои.

Некий старец рассказывает путешественникам о тех стихийных бедствиях, что влечет за собой смерть кого-либо из дивных обитателей леса, и попутно объясняет им причину бури, во время которой они чуть не погибли.

— Мы полагаем, — сказал добрый макреон, — что вчера один из героев умер и что эту свирепую бурю вызвала его кончина. Когда все они живы-здоровы, то здесь и на соседних островах все обстоит благополучно, на Море царят тишина и спокойствие. Когда же кто-нибудь из них скончается, то из лесу к нам обыкновенно несутся громкие и жалобные вопли, на суше царят болезни и печали, в воздухе — вихрь и мрак, на море — буря и ураган.

Пантагрюэлю эта теория представляется убедительной, и он дает ей свое объяснение:

— Это все равно что факел или же свеча: пока в них еще теплится жизнь, они озаряют всех, все вокруг освещают, каждому доставляют радость, каждому оказывают услугу своим светом, никому не причиняют зла, ни в ком не вызывают неудовольствия, но, потухнув, они заражают дымом и чадом воздух, всем и каждому причиняют вред и внушают отвращение. Так и эти чистые и великие души: пока они не расстались с телом, их соседство мирно, полезно, отрадно, почетно. В час же, когда они отлетают, на островах и материках обыкновенно наблюдаются сильные сотрясения воздуха, мрак, гром, град, подземные толчки, удары, землетрясения, на море — буря и ураган, и все это сопровождается стенаниями народов, сменой религий, крушением царств и падением республик.

Тут берет слово Эпистемон, которого в данный момент можно отождествить с автором, и в подтверждение мысли Пантагрюэля ссылается на одно недавнее и памятное событие:

— Мы недавно уверились в том воочию на примере кончины доблестного и просвещенного рыцаря Гильома дю Белле. Пока он был жив, Франция благоденствовала, и все ей завидовали, все искали с ней союза, все ее опасались. А после его кончины в течение многих лет все смотрели на нее с презрением.

Нам уже приходилось цитировать эти слова. В сущности пример Эпистемона не имеет прямого отношения к тому, что говорят макреоны и Пантагрюэль о смерти демонов и героев. Те несчастья, что, по мнению Эпистемона, принесла с собой Франции смерть Гильома дю Белле, нельзя уподобить ни землетрясению, ни той буре, во время которой Панург готовился к смерти. Это неизбежные затруднения, испытываемые королевством, внезапно лишившимся одного из лучших своих полководцев. Эпистемон, или, вернее, Рабле, возможно, преувеличивает (нам уже приходилось на это указывать) заслуги, оказанные Гильомом дю Белле своему королевству, у которого и после него были славные полководцы и искусные дипломаты. Но Рабле находился на службе у дю Белле. Вместе с отважным и мудрым Гильомом, сеньором де Ланже, он некогда отправился в Пьемонт, и тот не забыл его в своем завещании. В благодарность за это Рабле желает увековечить его имя на страницах своей книги.

Что касается фантазии Рабле на тему о душах героев, которые, отделившись от тела, будто бы колеблют воздух и сеют бурю, то она навеяна Плутархом, и добрый Пантагрюэль, рассуждая об этом, просто-напросто переводит отрывок из трактата «Об умолкших оракулах».

В заключение он выражает твердую уверенность в том, что душа бессмертна.

— Я полагаю, — говорит он, — что все разумные существа неподвластны ножницам Атропос[582]. Бессмертны все: ангелы, демоны, люди.

А затем этот неутомимый рассказчик вспоминает историю кормчего Тамуса; история эта хорошо всем известна, и, однако, мы не можем не привести ее, — до того она хороша, до того она увлекательна. Ее тоже можно найти в трактате «Об умолкших оракулах». Даю этот отрывок из «Моральных трактатов» Плутарха сначала в переводе Жака Амио, который появился всего лишь несколько лет спустя после выхода в свет четвертой книги «Пантагрюэля». Амио перевел Плутарха простым, приятным языком. Я только устранил в нем одну бессмыслицу — кстати сказать, Рабле гораздо лучше прочел и понял этот текст, чем Амио: