Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

• Название: 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
• Автор: Анатоль Франс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1959

В седьмой том собрания сочинений вошли: роман Восстание ангелов (La Révolte des anges, 1914), автобиографические циклы Маленький Пьер (Le Petit Pierre, 1918) и Жизнь в цвету (La Vie en fleur, 1922), новеллы разных лет и произведение, основанное на цикле лекций Рабле (1909).

---

— Как хороший хозяин, я должен посадить здесь репу, — отвечал пахарь.

— Да ты неглупый смерд, как я погляжу, — сказал черт. — Посади же как можно больше репы, а я буду охранять ее от бурь и не выбью градом. Но только помни: что сверху — то мне, а что внизу — то тебе. Трудись, смерд, трудись! А я пойду искушать еретиков: души у них превкусные, ежели их поджарить на угольках.

Когда настало время снимать урожай, черт с гурьбой чертенят вышел в поле и принялся срезать и собирать ботву. А пахарь после него выкапывал и вытаскивал огромную репу и клал в мешок. Затем они все вместе отправились на базар. Пахарь весьма выгодно продал репу. Черт не продал ничего. Да все еще открыто над ним потешались.

Нужно ли напоминать, что Рабле не сам сочинил эту сказку? Он заимствовал ее у народа. Лафонтен в свою очередь заимствовал ее у Рабле и облек в стихотворную форму. Вот каким чудным языком пересказал эту сказку поэт:

…назван Папефигою тот остров,
Где жители не чтили папу, а
Его портрету фигу показали.
За это небеса их наказали,
Как сказано у мэтра Франсуа.
Был остров облюбован сатаною
Для местопребыванья своего.
На горе беднякам за ним толпою
Нагрянул весь придворный люд его,
Рога и хвост имеющий обычно,
Коль роспись храмов не апокрифична.
Один такой вельможа майским днем
Заговорил со смердом-хитрецом,
Работавшим на пашне с самой зорьки
И в поте добывавшим хлеб свой горький
По той причине, что с большим трудом
Взрастало все в проклятом крае том,
Где знатный бес столкнулся с мужиком.
А был сей черт евангельски невинным
Невеждой и природным дворянином,
Который градом, если зол бывал,
Покуда лишь капусту выбивал,
А больший вред еще не мог содеять.
«Эй, смерд, — сказал он, — ни пахать, ни сеять
Мне не пристало, ибо я в аду
От благородных бесов род веду
И спину гнуть над плугом не умею.
Знай, смерд, что этим полем я владею.
Здесь все угодья — наши с тех времен,
Как остров был от церкви отлучен;
Вы ж, мужики, — рабы чертей-сеньоров.
Поэтому я б мог без разговоров
Забрать себе плоды твоих трудов.
Но я не скуп и разделить готов
С тобою все, что здесь ты ни развел бы.
Какой ты, кстати, тут насадишь злак?»
«Я, ваша милость, — отвечал бедняк, —
Считаю, что нет злака лучше полбы.
Уж так земля родит его у нас!»
«Я это слово слышу в первый раз! —
Воскликнул бес. — Как говоришь ты? Полбы?
Мне злак такой на ум и не пришел бы.
А впрочем, как ни назови его,
Бог с ним! Что мне за дело до того!
Согласен я. А ты трудись до пота,
Трудись, мужик, да поспевай пахать.
У мужичья один удел — работа.
Но помощи моей не вздумай ждать.
Возись-ка с пашней сам — не до нее мне.
Я — дворянин, и ты себе запомни:
Не для меня учение и труд.
Мы урожай поделим на две доли:
Все, что за лето над землею тут
Повырастет, свезти ты можешь с поля;
А все, что под землею на стерне
Останется, сполна представишь мне».
Приходит август — время урожая.
Наш пахарь поле жнет, не оставляя
Ни зернышка на скошенных стеблях,
Как черт распорядился, полагая,
Что вся корысть заключена в корнях,
Тогда как колос — лишь трава сухая.
Набил крестьянин верхом закрома,
На рынок бес отправился с половой,
Но там ее не взяли задарма,
И черт удрал, повеситься готовый.
К издольщику пошел он своему,
А тот, хитрец, покуда суд да дело,
Не молотя, сбыл полбу с рук умело,
Да и припрятал денежки в суму
Так ловко, что в обман нечистый дался
И молвил: «Ты надул меня, злодей.
Ведь я — придворный бес и с юных дней,
Как смерды, в плутовстве не изощрялся.
Что ты посеять хочешь здесь весной?»
«Хочу, — сказал крестьянин продувной, —
Чтоб тут морковь иль брюква уродилась.
А если репу любит ваша милость,
Так репа тоже даст большой доход».
«По мне, — ответил дьявол, — все сойдет.
Себе возьму я то, что над землею,
А ты возьмешь то, что в земле. С тобою
Я ссориться напрасно не хочу.
Ну, я монашек соблазнять лечу».
(Намек на них у автора туманен.)
Едва лишь год условный пролетел,
Как брюкву с грядок выкопал крестьянин,
А всей ботвой нечистый завладел.
Он с ней пошел на рынок торопливо,
Но там торговцы, видя это диво,
Над бесом посмеялись от души:
«Где, сударь черт, такой товар нашли вы?
Куда теперь девать вам барыши?»[588]

Как точно Лафонтен, лучший лингвист своего века, воспроизводит формы языка, обороты речи, словарь своего образца!

Но продолжим наше путешествие к оракулу.

Покинув остров Папефигу, Пантагрюэль и его спутники пристают к Острову папоманов.

— Видели вы его? — кричат им с берега жители. — Видели вы его?

Панург, догадавшись, что речь идет о папе, ответил, что видел целых трех, но что проку ему от этого не было никакого.

— То есть как трех? — воскликнули папоманы. — В священных Декреталиях, которые мы распеваем, говорится, что живой папа может быть только один.

— Я хочу сказать, что видел их последовательно, одного за другим, а не то чтобы всех сразу, — пояснил Панург.

В данном случае устами этого негодника Панурга говорит сам Рабле. Ему действительно до сего времени пришлось видеть трех пап: Климента VII, Павла III и Юлия III.

Все население острова, целой процессией вышедшее к ним навстречу, — мужчины, женщины, дети, — сложив руки и воздев их горе, воскликнуло:

— О счастливые люди! О безмерно счастливые люди!

Гоменац, епископ Папоманский, облобызал им стопы.

Путешественники были приглашены на обед к этому прелату; он потчевал их каплунами, свининой, голубями, зайцами, индюками и проч.; кушанья эти подавали молоденькие красотки, милашки, очаровательные куколки со светлыми букольками, в белых туниках, дважды перетянутых поясом, с ленточками, шелковыми лиловыми бантиками, розами, гвоздиками и майораном в ничем не прикрытых волосах; время от времени с учтивыми и грациозными поклонами они обносили гостей вином. Добрый Гоменац в этом отношении является всего лишь последователем Валуа, охотно заменявших пажей, которым полагалось прислуживать у них за столом, молодыми красивыми девушками.

Во время роскошного пиршества Гоменац воздает хвалу священным Декреталиям: если их исполнять, утверждает он, то они составили бы счастье рода человеческого и открыли эру всеобщего блаженства.

Декреталии — это, как вы знаете, послания, в которых папа, разрешая тот или иной вопрос, применительно к данному случаю указывает, как надлежит поступать во всех аналогичных случаях. Этот частный повод иногда выдумывался, чтобы потом можно было ссылаться на соответствующее решение.

Итак, не случайно привел своих читателей Рабле к этому помешанному на Декреталиях папоману. Он цитирует их для того, чтобы с необычной для него едкостью вдоволь поиздеваться над всеми этими трактующими о действительных или выдуманных фактах постановлениями, на которых, по мнению святейшего владыки, основывалась его власть над народами и царями. Он заставляет друзей Пантагрюэля осыпать эти священные послания градом насмешек.

Понократ рассказывает, что у Жана Шуара из Монпелье, купившего несколько Декреталий для плющения золота, все листы получились с изъяном.

Эвдемон сообщает, что манский аптекарь Франсуа Корню наделал из Экстравагант, то есть из таких Декреталий, которые издавались отдельно, пакетов, и все, что он туда положил, в тот же миг загнило, испортилось, превратилось в отраву.

— Парижский портной Груанье употребил старые Декреталии на выкройки, — сказал Карпалим, — и все платье, сшитое по этим выкройкам, никуда не годилось.

Сестры Ризотома — Катрина и Рене — положили в книгу Декреталий только что выстиранные, тщательно выбеленные и накрахмаленные воротнички, а когда вынули их, то они были чернее мешка из-под угля.

Гоменац, выслушав эти лукавые речи и еще много других, ибо, когда речь заходит о Декреталиях, Рабле неистощим и на удачные и на дешевые остроты, заявляет:

— Понимаю! Это все непристойные шуточки новоявленных еретиков.

Сказано слишком сильно. Рабле — несомненный сторонник церковной реформы, но он не схизматик и не еретик. Вера в нем не настолько сильна, чтобы он стал против нее грешить. Между нами говоря, я думаю, что он ни во что не верит. Но тут мы имеем дело не с какой-нибудь его тайной мыслью, а с тем, что он проповедует открыто. Вместе с французскими епископами и прелатами он борется против Сорбонны и монашества; он — приверженец галликанской церкви; он — горячий защитник прав французской церкви и французского престола; он — против папы и за его христианнейшее величество, короля. В сущности он восстает против римской политики, выраженной в Декреталиях, потому что она узурпирует светскую власть королей и стремится выкачать золото из Франции в Рим. Догматы его не беспокоят: тут он как нельзя более сговорчив. Обряды и таинства его ничуть не волнуют. Напротив, интересы королевства и монарха ему бесконечно дороги. Мы не должны забывать об исконной вражде между французскими королями и папами, заполняющей собой историю старшей дочери католической церкви. Ну, а Рабле душой и телом был предан своей родине, своему государю — вот его политические, вот его религиозные убеждения!