Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

• Название: Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: «Интелвак»
• Жанр: Критика
• Год: 1999
• ISBN: 5-93264-001-4

Комментарии В. В. Набокова освещают многообразие исторических, литературных и бытовых сторон романа. Книга является оригинальным произведением писателя в жанре научно-исторического комментария. Набоков обращается к «потаенным слоям» романа, прослеживает литературные влияния, связи «Евгения Онегина» с другими произведениями поэта, увлекательно повествует о тайнописи Пушкина.

Предназначена для широкого круга читателей и в первую очередь — для преподавателей и студентов гуманитарных вузов, а также для учителей и учащихся средней школы.

---

Нет смысла, по примеру других комментаторов, притягивать для пояснения этого места «эпический фрагмент» (1774) Гёте (он написан в совершенно ином духе, чем пушкинская строфа) или произведение преподобного Джорджа Кроли «Салатель: История о прошлом, настоящем и грядущем» (Сполдинг на с. 264 неверно приводит заглавие, а кроме того, видимо, не знает, что этот опус в трех томах появился только в 1828 г., четырьмя годами позднее, чем следовало бы для наших целей). Столь же неуместны были бы здесь отсылки к «лирической рапсодии» Шубарта «Вечный Жид» (1783), к сицилийской повести в «Духовидце» Шиллера (1789), к Вордсворту с его «Песнью Вечного Жида» (1800), к «Вечному Жиду» преподобного Т. Кларка (1819) — можно назвать и еще кое-что в том же роде, однако едва ли юный русский читатель, владевший французским, мог в 1824 г. что-нибудь знать обо всех этих произведениях. Нас также преследуют библиографческие призраки — отсылки к несуществующим произведениям и авторам в комментарии к «ЕО» Чижевского; не было, вопреки его уверениям, «Рокка де Корнелиано, французского поэта», автора (несуществующего) романа «Вечный Жид» (1820), как не было и драматурга по имени «Л. Ш. Шенье» (Чижевский, с. 239, 316). Есть, правда, совсем ничтожная книжка «История Вечного Жида, написанная им самим». Она вышла в Париже без указания имени автора в 1820 г. и принадлежит писателю по политическим, историческим и религиозным вопросам графу Карлу Пасеро де Корнелиано; существует и жалкая мелодрама в трех актах Луи Шарля Кенье (его фамилия писалась то как Caigniez, то как Caignez, 1762–1842), где Скиталец выступает под именем Иглуф (от «ich lauf» <«бегу»> — нем.>), — она впервые была исполнена, не снискав никакого успеха, в театре де ла Гэте в Париже 7 янв. 1812 г. Кстати, этот Кенье стал «соавтором» (вместе с Теодором Бодуэном, известным так же, как д'Обиньи, который и был подлинным автором) очень популярной пьесы «Сорока-воровка, или Служанка из Палезо» (Париж, 29 апр. 1815 г.), на основе которой написано (Д. Дж. Герардини) либретто оперы Россини «Сорока-воровка» (1817), очень любимой Пушкиным в его одесские годы.

Предание об Агасфере, он же Иоанн Бутадеус, отказавшем в помощи Христу, свершавшему свой путь на Голгофу, и обреченном вечно скитаться, — которое Шарль Шёбель (1877) соотносит с легендами о Каине и Вотане, — вероятно, впервые было обработано в немецкой народной книге («Ahasverus, Erzählung von einem Juden» и т. д., Лейден, 1602), а затем предстало в виде французской баллады, отпечатанной книжкой в шестнадцать страниц в Бордо в 1609 г. «по экземпляру, доставленному из Германии», под заглавием «Discours véritable d'un Juif errant, lequel maintient avec parolles probables avoir esté present à voir crucifier Jesus-Christ». Есть и английская баллада «Вечный Жид», напечатанная в сборнике Пеписа (1700). Со стороны исторической, сам факт, что до нашего времени дошел этот маловразумительный апокриф, связан, главным образом, с тем, что он часто служил мистическим и фаталистическим оправданием, к которому прибегали господствующие секты, когда требовалось объяснить, за что они преследуют секты более древние, но менее удачливые.

Утверждают, что Скиталец в первый раз объявился в Гамбурге зимой 1542 г., и там его видел виттенбергский студент Пауль фон Айтцен (впоследствии архиепископ); потом Скиталец посещал Вену (1599), Любек (1601), Москву (1613) и т. д.[47]

В эпоху романтизма легенда утратила свою важность для христианской пропаганды и стала обобщенным символом неприкаянности и отчаяния байронического героя, спорящего с небом и адом, с богами и с человечеством.

Пушкинский «Вечный Жид» — напоминание о тех версиях легенды, которые часто встречаются в поэзии и романах того времени. «Прославленный еврейский странник» появляется в написанном четырехстопным размером вставном (после LXXXIV строфы Песни первой) фрагменте в «Чайльд-Гарольде» (см. мой коммент. к «ЕО», глава Первая, XXXVIII, 9). Еще один скиталец упомянут в «Мельмоте» (см. выше коммент. к XII, 9). В «Монахе» Льюиса, скверно изготовленном вареве, которое было опубликовано анонимно в 1796 г., среди персонажей второго плана есть таинственный незнакомец, у которого под бархатной лентой, скрывающей лоб, обнаруживается пылающий крест, и это не кто иной, как Вечный Жид. В русском переложении (указано Лернером в «Звеньях», т. 5 [1935], с. 72) это сочинение приписывалось очень популярной даме, «славной госпоже Радклиф», т. е. Анне Радклиф (1764–1823), чьи выдумки в готических переводах оказали столь сильное влияние на Достоевского, что призрак почтенной леди — благодаря его произведениям — все еще тревожит сон подростков в Европе, Америке и Австралии. Тема Вечного Жида была использована и самим Пушкиным в двадцативосьмистрочном, написанном ямбическими четырехстопниками фрагменте (сочинен, вероятно, в 1826 г.), начинающемся: «В еврейской хижине лампада / В одном углу бледна горит…», — который должен был (согласно записи от 19 фев. 1827 г. в дневнике Франтишека Малевского, напечатанном в томе LVIII «Литературного наследства», [1952], 266) стать началом поэмы «Вечный Жид»; обращался к этой теме также Жуковский в «Странствующем жиде» (первый отрывок датируется 1831 г., а скучная поэма — 1851–52 гг.); Кюхельбекер задумал своего замечательного «Агасвера» как эпическую поэму в 1832 г. (вступление написано 6 апр. 1832 г. в Свеаборгской крепости в Хельсинки), а затем там же, в Свеаборге приступил к драматической поэме, окончательно завершенной в Акше, в Сибири, 1840–1842, а напечатанной (не полностью) посмертно в «Русской старине», 1878, XXI, 404–462.

10 Корсар. Подразумевается «Корсар», поэма в трех песнях, написанная героическим стихом, — Байрон сочинил ее в конце декабря 1813 г. (напечатана в феврале 1814 г.). «Томим гордыней, недоступной им», Конрад, который «тайною отъединен от всех» (как сказано в переводе Пишо, 1822, он «одинок, суров и странен»), спасает из пламени Гюльнар, «перл гарема» (см. мои коммент. к главе Четвертой: XXXVII, 9).

В критическом наброске (1827 г.), выговаривая некоему В. Олину за его поэму «Корсер» (русская калька французского «corsaire»), написанную в подражание «Корсару», Пушкин замечает, что английские критики видели в герое этой поэмы не столько лицо, близкое автору, сколько Наполеона. Это наблюдение позаимствовано у Пишо: «Находили, хотя без должных оснований, что лорд Байрон желал запечатлеть в своем корсаре некоторые черты Наполеона» (примечание Шастопалли в «Œuvres complètes de Lord Byron», I [1820], 81).

11 таинственный Сбогар. Здесь Пушкин незаконно причисляет к откровениям британской музы небольшой французский роман в духе Шатобриана. Речь идет о «Жане Сбогаре» Шарля Нодье (1818 г., я пользовался парижским изданием 1879 г.). Героиня — Антония де Монтлион, родившаяся в Бретани; ей семнадцать лет (см. также мой коммент. к главе Второй, XXIII, 5–8), она хорошенькое, но болезненное создание, принужденное передвигаться, «опираясь на руку сестры»; физическое угасание пышущей здоровьем Юлии, которой предстоит превратиться в апатичную и раздражительную Валерию, почти завершилось в Антонии. Таинственный Жан Сбогар, этот белокурый уроженец Далмации, стоит во главе отряда разбойников, «братьев по служению общему благу», в своем роде коммунистов-дилетантов, — таких разбойников великое множество в окрестностях Триеста, в Истрии, на адриатическом побережье, где рядом с ними гондольеры и по сей день распевают строфы Тассо. Жан истинный демон в облике человеческом; мы знакомимся с ним, когда он, легко, с песней на устах перепрыгивает со скалы на скалу, при этом «издавая дикие вопли, горестные и пронзительные, точно вопль гиены, лишившейся своих детенышей», что случается не каждый день. На нем щегольская шляпа с белым пером и короткий плащ; лицо его дышит благородством, а руки нежны и белы. Есть эпизод, когда он не задумываясь облачается в наряд армянского монаха. Потом на приеме в Венеции он появится под именем Лотарио, не таким уж редким; ослепительно сверкают его изумрудные серьги, глаза источают потоки неземного света, на лбу — «глубокая складка, знак перенесенного горя». Он желает перераспределения богатств. Увы, я не отроковица, и тут Сбогар перестает тревожить мой сон.

Через два года после своего появления на свет роман Нодье удостоился критического разбора в «The London Magazine», II (1820), 262–268; поводом явился ужасный английский перевод, вышедший под заглавием «Джованни Сбогарро». «Пылкий, задыхающийся от страсти, подавляющий рассказ, однако в нем, кажется, и вправду бьется горячее чувство. Лихорадочный жар, нервозная чувствительность, приступы прострации, пароксизмы болезненного воображения… Книгу, однако, отличает мягкая воздушная мелодия, других примеров которой мы не можем привести, окидывая взором французскую словесность. Г-н Нодье воплощение того, что мы понимаем под современным романтическим стилем: его рассказ гармоничен, одухотворен, преследует высокие цели и их достигает… [Сбогар] так же преисполнен страсти, как немецкая баллада, и велеречив не менее, чем мадам де Сталь. Он то является на сцене, то внезапно ее покидает, как в волшебном фонаре или как в повести лорда Байрона, где герои тоже то возникают перед читателем, то пропадают с его глаз, и, если не придавать значения тому, что Сбогар образец целомудрия, можно было бы его счесть двойником Корсара».