Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика

• Название: Одиссея последнего романтика
• Автор: Аполлон Григорьев
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-239-00517-6

В истории русской литературы заметное место принадлежит Аполлону Александровичу Григорьеву (1822–1864) — самобытному поэту, автору повестей и очерков, развивших лермонтовскую традицию, литературному и театральному критику. С именем Григорьева тесно связана деятельность журнала «Москвитянин» и газеты «Московский городской листок», где печатались его программные сочинения. В настоящем издании впервые сделана попытка собрать поэтические, прозаические и мемуарные произведения Григорьева, объединенные московской темой, а также письма и воспоминания о нем.

Некоторые произведения никогда не перепечатывались.

---

(входит и бросается на диван в сильном волненьи, грудь ее сильно поднимается)

Ставунин… мы расстаться навсегда
Теперь должны…

Ставунин

Кто знает?

Донская

Воля рока.

Ставунин

Всё рок один!

Донская

Нам больше никогда
Не встретиться… Быть может, я жестоко
Играла вами, вашею душой…
Что ж делать, час последний мой
Еще не близок… Душно мне,

(Пьет.)

Ставунин

(вставая медленно и торжественно)

Для вас
Теперь он пробил…

Донская

Что?

Ставунин

Ваш смертный час.

Донская смотрит на него неподвижно.

Мари, Мари… вы пили яд.

Донская

(как бы потрясенная электрическою искрою, с радостью)

Ужели?..

Ставунин

Ты яд пила, Мари… Безумной цели
Достиг я… я у берега.

Донская

О нет,
Не верю я… вы обмануть хотите
Меня, Ставунин… Искупленье, свет,
Свобода… Говорите, говорите,
Го правда ли?

Ставунин

(падая у ног ее)

О да, дитя мое…
Прости меня… тебя любил я странно,
Болезненно, безумно, постоянно,
Тебя любил я — бытие свое
Я приковал давно к одной лишь цели,
К тебе одной… Не спрашивай меня,
Зачем я жил так долго, — и тебе ли
Об этом спрашивать?.. Давно, со дня
Разлуки нашей, мыслию одной
Я жил — упасть у ног твоих хоть раз…
Хоть раз один тебе спокойно в очи
Смотреть, в больные очи… Смертный час
Твой пробил… ты свободна; вечной ночи
Добыча ты — ты кончила расчет
С людьми и миром…

Донская

О! как страшно жжет
Мне грудь твой яд…

Ставунин

(у ног ее)

Мгновение мученья
Пройдет, дитя…

Донская

(слабым голосом)

Проходит… Добрый друг,
Благодарю тебя; освобожденье
Я чувствую… почти затих недуг…
Свободна я… Владимир, руку, руку,
Дай руку мне!

Ставунин

На вечную разлуку,
Дитя мое, мой ангел… навсегда!
Прости… прости…

Донская

Владимир, до свиданья!
Свиданье есть… я чувствую… о да,
Свиданье есть… кто гордо нес страданье,
Тот в жизнь его иную унесет…
Мне кажется, заря теперь встает,
И дышит воздух утренней прохладой,
И мне дышать легко, легко… отрадой
Мне жизнь иная веет…

Ставунин

О! не умирай,
Еще одно, еще одно мгновенье,
Последнее дыханье передай
В лобзаньи мне последнем, первом…

Долгий поцелуй, после которого Донская вдруг отрывается от него.

Донская

(слабо и прерывисто)

Пробужденье…
Любовь… Свобода… Руку!..

(Умирает.)

Ставунин

Умерла!

(Склоняется головою на ее колени; потом через несколько минут приподнимается.)

Всё кончено… теперь скорей с судьбою
Кончать расчет…

(Бросается, но останавливается на минуту и снова падает у ног ее.)

Нет, жить ты не могла,
Дитя мое, — обоих нас с тобою
Звала судьба!.. Но ты мертва, мертва…
Мари, Мари, — ужели ты не слышишь?..
Мертва, бледна… О боже, голова
Моя кружится… Ты нема, мертва…
Мари, дитя мое, мертва, не дышишь…
О, это страшно… Но твои слова
Я понимаю: до свиданья, до свиданья…
О, если бы!..

(Встает и идет медленно к дверям; тихо.)

Ставунин и доктор Гольдзелиг

Гольдзелиг

Ты здесь…

Ставунин

(тихо)

Тс!..

Гольдзелиг

Спит она?

Ставунин

(с страшною улыбкою)

Сном смерти.

Гольдзелиг

(бросаясь к ней)

Умерла!

Ставунин

Отравлена!

Минута молчания.

Гольдзелиг

(оставляя ее руку, мрачно и грустно)

Ее, как ты, любил я, — но роптанья
Безумны будут; над тобой, над ней
Лежит судьба.

Ставунин

Прощай.

Гольдзелиг

Навеки?

Ставунин

К ней.

Молча пожимают друг другу руки. Ставунин уходит, в последний раз поцеловавши руку Донской. Гольдзелиг садится и долго смотрит на мертвую.

Гольдзелиг

Да, это странно, странно… Налегла
На них печать страданья и проклятья,
И тем, которых жизнь навеки развела,
Открыла смерть единые объятья…

Донской

(входя с Кобыловичем)

Marie, вы здесь…

(Подходит и с удивлением обращается к доктору.)

Что с нею?

Гольдзелиг

(спокойно)

Умерла.

Донской

(с удивлением)

Как? умерла…

(С горестью ударяя себя в лоб.)

А я об завещаньи
Не хлопотал, — седьмая часть одна
Мне по закону следует.

Кобылович

Она
Скоропостижно так скончалась… Здесь нужна
Полиция… Ничто без основанья
Законного не должно делать вам…
Мне часто говорил Андрей Михайлыч сам…

Занавес падает при последних словах.

1845

Проза

Лючия.{257} Из воспоминаний дилетанта

I

Почему-то судьба предназначила мне сталкиваться на моем жизненном пути, говоря высоким слогом, с более или менее замечательными личностями: вознаграждала ли меня это благая судьба за недостаток собственной, весьма небогатой событиями жизни, хотела ли она дразнить меня чужой жизнию, так или иначе, только на муку читателей «Репертуара» вот уж второй год я рассказываю им повести: без начала, без конца и без морали;{258} повести о моих знакомых, преимущественно — хороших. Не знаю, нравится ли это им, — то есть и моим читателям, и моим знакомым, но сам я, давно не читая ровно ничего, привык с наслаждением читать живые, ходячие книги и передавать прочтенное мною другим. В этом деле я дилетант в полном смысле слова…

Итак, вот вам еще одна из моих встреч.

Это было осенью 1844 года. Петербург еще не бросил своих глупых дач, а погода уже была прескверная. До открытия оперы оставалось еще две добрых недели. Мне, человеку par excellence[94] праздному на свете, решительно некуда было деваться.

Но у меня образовалась привычка, чудовище привычка, как называет ее Гамлет{259},— привычка два раза в неделю непременно бывать в одном довольно грязном трактире на одном из островов петербургских и постоянно внимательно смотреть на эквилибрически-акробатические представления и восхождения по канату. К этому роду удовольствия приучил меня один мой добрый приятель Ф. В., которого русская хандра и богатство сделали чистым англичанином, которому приелось решительно все, кроме акробатических довольно грязноватых представлений и круглого бильарда. Его жизненная философия была очень проста: он любил больше всего есть и даже объедаться; пить он не любил, потому что вино уничтожает власть рассудка, когда объеденье, напротив, производит то же чувство отупения, но отупения сознательного, — и я, право, был готов иногда согласиться с ним, что в этом единственно выражается торжество духа над природою. Но дело не в этом моем приятеле, хотя его личность также чрезвычайно замечательна, а в другом…