Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

• Название: Путь теософа в стране Советов: воспоминания
• Автор: Давид Арманд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0391-8

Это исповедь. Исповедь человека высокого духа. Капризный мальчишка сумел воспитать в себе такие не модные ныне качества, как совесть, честь, ответственность перед каждым встречным. Ещё труднее было сохранить эти свойства в кипящих котлах трёх русских революций и под удушающим прессом послереволюционной «диктатуры пролетариата». Голод и унижения, изматывающий труд и противостояние советской судебной машине не заставили юношу хоть на минуту отступить от своих высоких принципов. Он их не рекламирует, они прочитываются в его поведении. Но в грешках молодости герой исповедуется с беспощадным юмором. Об окружающих он пишет без тени зла. Скрытая улыбка не покидает автора на всём пути, в годы голодной сельскохозяйственной юности в детской коммуне, в годы сурового студенчества, безработицы, службы на большом заводе и даже в прославленной советской тюрьме. Друзья и сотрудники окрестили его «рыцарем светлого образа».

Повесть найдет своего читателя среди тех, кто без спешки размышляет о высоких возможностях и красоте человеческой души.

---

Вскоре мы заметили, что свечи быстро догорают, это последние. Решили жечь зараз по одной свечке. Наступила почти полная темнота, а мы пробирались дальше и дальше, где червяком, а где на четвереньках. Прошли ещё ряд залов, в том числе один громадный, пересекли три озера вброд или по краю. И повернули обратно.

Ох, и мил же нам показался божий свет! А до чего мы были грязны!! Уму невообразимо! Гурьбой помчались к морю за два километра. Встречная старушка шарахнулась в сторону и долго потом крестилась, явно приняв нас за 13 чертей, выскочивших прямо из преисподней.

Из Афона мы с Галей ехали на новеньком теплоходе, купленном нашим правительством у немцев. Комфорт третьего класса нас поразил: отдельные каюты, салоны, ванны. Однако в наших условиях после нескольких рейсов на Чёрном море всё пришло в норму: ванные были заколочены, туалеты сломаны, вентиляторы сняты…

В Новороссийске поглядели на клубы дыма и цементную пыль знаменитого завода. Мы тогда ещё не читали Гладкова, а потому не почувствовали к нему — Новороссийску — должного уважения. Паршивый город, бестолковый, грязный.

Ох, и тяжело же было возвращение в цивилизацию! Вместо свежего воздуха — вонь, духота вокзалов, вместо гостеприимства крестьян — споры и проверка документов на турбазах, вместо яиц и брынзы, хоть и скудных — суточные щи в столовых и споры в райторгах о выдаче хлебного пайка по туристическим карточкам.

Далее мы ехали поездом, направляясь в Днепрострой. На станции Иловайская меня арестовали. Дело в том, что за путешествие, особенно после Афонской пещеры, я невероятно обтрепался. Бдительный милиционер заинтересовался оборванцем с фотоаппаратом и проверил документы. Я показал отпускное удостоверение: «Инженер завода „Динамо“ им. Кирова».

— Ясно, документы краденые! Какой он к черту инженер, — заключил начальник отделения милиции. — А что это за фамилия?

— Ничего особенного, обыкновенная французская фамилия. Мои предки — выходцы из Франции. — А вот мы сейчас тебя и уличим. Коли ты француз, тем более инженер, а ну, поговори-ка по французски!

Я довольно бойко сказал несколько французских фраз. Начальник, конечно, ничего не понял, но… перешёл на «вы» и, задав ещё несколько вопросов, отпустил меня на все четыре стороны. Он явно не хотел ввязываться в международный конфликт.

На Днепрострое нас поместили на турбазе, состоявшей из одной комнаты на 60 коек. Там размещались вперемешку и мальчики и девочки, туристы обоего пола, и мы опасались, что попали в вертеп разврата. Но таково уж было простодушие тогдашней украинской молодёжи, что мы за трое суток не заметили ни малейшего проявления никакой нескромности при удивительной, прямо-таки евангельской простоте нравов.

Посёлок Кичкас, где помещалась турбаза, имел богатое прошлое: крепость печенегов, Запорожская Сечь, ставка Сагайдачного, штаб Потёмкина в турецкую кампанию, немецкая колония и курорт — Александробад, вот его главные этапы.

При нас Днепрострой был в самом разгаре работ. Моя электротехническая душа возрадовалась, била копытом и я был готов простить советской власти все её прегрешения за великолепный проект и размах его осуществления.

Трудно описать Днепрострой того времени. Гигантские взорванные скалы, забаррикадированное осушенное дно Днепра, торчащие из него зубья высотой с 20-этажный дом — костяк будущей плотины. На земле рвы, насыпи, котлованы, перемычки и везде рельсы. Свистки паровозов, вой сирен, грохот взрывов. Как хозяева этого ада, ползают по рельсам паровые краны, как умные и сильные звери, вертят лапами во все стороны, хватают брёвна, громоздкие камни, бетонные плиты, перетаскивают их из стороны в сторону; если товарный вагон загораживает ему путь, такой зверь берёт его, как котёнка, за шиворот и перебрасывает через себя.

Рядом строилась улица новых белых домов — великого Запорожья — будущий социалистический город, который должен был поглотить Кичкас, мощные заводы и 100 тысяч населения.

Захлёбываясь, я писал в Верблюд о том, сколько энергии будет вырабатывать Днепрогэс, как разрешит проблему навигации по Днепру, сколько оросит земель.

После трёх дней упоения техникой я поехал в Москву на работу, а Галя в Новый Буг искать Берту, которую умыкнули родители, чтобы спасти от тлетворного влияния Грини и заодно от колонистов, а в целом от всяких русских.

После возвращения работа на заводе стала ещё интереснее. Крановая серия была закончена, и меня перебросили на тяговые моторы. В то время в этой области было много нового. Создавались первые пригородные электрические железные дороги. Для них нужно был строить необычайно, по тем временам, мощные моторы ДПТ-140. Постоянный ток был для меня внове: коллектора, катушки, щёткодержатели, индукционные катушки — было над чем поломать голову.

За образец были взяты на этот раз американские моторы GEC (General Electric Company) и итальянские Савельяно. Какие лучше? Победили итальянцы. На завод пришли горы итальянских инструкций, которые никто не понимал. Дирекция металась в поисках переводчика. У меня отец был без работы, и я уверенно взял переводы для него. Но как назло он поступил переводчиком в Коминтерн, очень уставал, доделывал работу по ночам и от итальянского отказался. Что делать? Понёс я всё назад к директору:

— И слышать не хочу! Взял так делай! Отец не может, делай сам!

Я взял тетради на синьках и стал переводить сам с незнакомого языка. Первые страницы переводил по полдня. Потом дело пошло скорее. Многие корни были знакомы, с французского или с эсперанто, а уж до чего язык был красив! Просто пальчики оближешь. На нём бы не инструкции про гуперовскую изоляцию писать, а любовные сонеты! Кончил инструкцию, взял технические условия. Так я, не оставляя немецкого, выучил итальянский, по крайней мере в пределах технической терминологии.

В техбюро работали иностранцы: англичанин Браун — консультант Метро Викерса и американец Липман — от GEC. Браун был дельный инженер, но несколько настороженный против всего советского. Мы-то все скверно говорили по-английски, а он это принимал за оскорбление. После каждого разговора он надувался как мышь на крупу, и на его лице отражалось глубочайшее презрение. Но советы он давал дельные.

Липман был великолепен. Он, собственно, был не столько американец, сколько швейцарский еврей. Он родился в России и прекрасно говорил по-русски. С аристократической внешностью в нём сочетался большой демократизм. У него чесались руки всё делать самому. Начальник штамповочного цеха, коротышка Кудимов, выдвинутый из рабочих, торопил его:

— Думай, думай скорее, Липман! Какого черта сидишь над этой пресс-формой целых полчаса!.

Липман невозмутимо отвечал:

— Скорее делается, чем думается. Ты, вот, спать можешь скорее, чтобы выспаться за два часа вместо семи? Скоро думать нельзя!

Иван Евграфович учил меня осторожности:

— Что бы вы ни делали, пишите служебную записку. По поводу каждого шплинта — в отделы нормирования, контроля и снабжения.

— Но Иван Евграфович, ведь это же бюрократизм! Отдел нормирования в соседней комнате. Проще пойти и договориться о пересмотре норм на шплинт.

— Это не бюрократизм, а предусмотрительность. Сейчас кажется не важно, а в случае коснись…

Я привык писать записки и копил их копии в тетрадочках в своём ящике на случай — «в случае коснись…»

Кончили конструировать ДПТ, начали — осветительные динамки РТ-2, потом подоспели моторы для электровозов и ещё умформеры, моторгенераторы и, наконец, моторы для метрополитена. И я прикоснулся к ним, правда, только краем.

Дома всё было хорошо, жизнь наша потекла спокойно. Новая комната была большая, с итальянском окном в полстены, сухая, соседи хорошие, хоть было их три семьи. Казалось бы, что ещё надо? Но… всё портила Галина сестра Нина, которую она пригласила временно пожить с ней, пока я отсутствовал, а Нину выселяли из общежития. Как только я вернулся, Нина приняла какую-то отрицательную позицию, хотя выселиться мы ей не предлагали. Она вела себя в комнате как хозяйка. Диктовала совершенно неприемлемые условия. Жить стало нестерпимо. «Трое в одной лодке» оказалось немного тесно. Мы старались наладить отношения, в чём только можно уступать, но дело только ухудшалось в связи со следующими обстоятельствами.

В минуты нежности мы с Галочкой называли друг друга «глупсами», при этом шутливо спорили: «Ведь это ты глупс-то!» — «Да нет, ты всё перепутал, это ты глупс!» Как-то нам пришла в голову мысль, что если мы заведём сына, а мы были уверены, что у нас родится именно сын, что вот тогда-то он и будет глупсом. Мы будем умсами. Так и порешили.

Нина, узнав об увеличении нашего семейства, стала вовсе нестерпимой. Когда Гале было уже трудно работать, она оставила свою интересную работу у Зеленко и бывала много дома.