Степан Злобин - Остров Буян

• Название: Остров Буян
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1981

В том входит роман «Остров Буян», посвященный известному событию русской истории середины XVII века — восстанию угнетенного населения Пскова в 1650 году против засилия феодального строя.

---

«Покрал гусли медведчик, — подумал Первушка, — разгулялись нынче разбойники да скоморохи. Вишь, степенно как выступает вор, сатанинска закуска!»

Первушка ускорил шаги. Дойдя до первого перекрестка, он повернул за угол. Окольничий поспевал за ним. Толпа оказалась со всех сторон: впереди теперь, так же как и за спиной, ревело людское море. Первушка сообразил, бессознательно вывел Траханиотова по привычной дороге к дому думного дьяка Назария Чистого, куда не раз сопровождал окольничего и в гости и по делам. И вот у самого дома Назария оказалась толпа людей.

«Горит у Назария», — сообразил Первушка, ища глазами дыма и пламени.

Он оглянулся кругом. Из толпы выйти было невозможно — людская волна их захлестнула.

— Чего стряслось? — стараясь изобразить простодушье, спросил соседей Первой.

— Схоронился Назарка. Шарят по чердаку, — сообщил какой-то стрелец.

— Назара побьем, пойдем Траханиотова побивать! — над ухом Траханиотова крикнул посадский.

Первушка взглянул на окольничего. Он весь сжался и и стал, казалось, на голову меньше.

Яростный вой толпы потряс воздух. Все подняли головы, и Первушка в смятении и страхе увидел, как из слухового окна вверх ногами вытолкнули беспомощного Назария в белой рубахе и синих исподниках. Лицо его было багровым от напряжения, седая борода растрепалась… Он успел, падая, схватиться рукой за карниз и повис над толпой. Из чердачного окошка выглянуло знакомое Первому рябое лицо квасника Артюшки.

— Молись, Назарка! — крикнул рябой и ударил Назария по пальцам дубинкой.

Назарий разжал пальцы, и грузное тело его рухнуло вниз… Испуганный визг его утонул в реве толпы. Весь народ, что был перед домом, кинулся к тому месту, куда свалился Назарий…

Первой увидел, как из ворот волокут Назарьевых слуг, подталкивая взашей, и услыхал, как один из них плачет в голос…

Не в силах более сдержать страх, чувствуя, что вот-вот из горла его вырвется предательский крик ужаса, Первушка бросился вон из толпы, как из душной избы на воздух, и, стараясь не припуститься бегом, быстро шагал прочь.

Избегая людских толп, они шли переулками. Навстречу сновало много прохожих, иные перегоняли их, громко крича, где и кого грабят и бьют, кого убили… Прозвучало несколько знакомых дворянских имен, и при каждом из них Траханиотов все глубже втягивал голову в плечи, словно взаправду став замухрышкой, отставным пушкарем…

На одном из перекрестков толпа остановила окольничего князя Федора Волконского. Он сидел на коне, но коня кто-то держал под уздцы, а самого окольничего, не потрудившись даже стащить с седла, колотили палками по спине, и он только горбился, не отбиваясь.

Они вышли вон из Москвы, которая вся звенела набатом[155]. Перед ними через леса и нивы лежала дорога к Троице-Сергиевскому посаду. Они долго шли молча, изнемогая под солнцем и радуясь тени придорожных деревьев…

Уже за Сокольниками вдогонку им застучали копыта. Вздымая густую пыль, их нагоняли несколько всадников. Траханиотов скрылся в кустах.

От Москвы мчались какие-то мужики, успевшие поживиться добычей. Они сидели верхом на добрых конях, ведя таких же добрых коней за собой в поводьях.

«Боярина Морозова кони, — подумал Первушка, узнав хозяина по таврам. — Награбили, сукины дети!» И он пожалел о том, что судьба заставила его волочиться за господином, вместо того чтобы на воле гулять по Москве, как теперь гуляют другие…

— Почем конь? — крикнул Первой одному из проезжих.

— Три рубли, — отозвался тот и задержался.

Это была смешная цена для таких коней, но мужики торопились расстаться с добычей.

Первушка выбрал мышастого жеребца из тройки.

— Пару бери, — уговаривал мужик, — за пять рублев отдам пару.

В Первушке вспыхнула жадность. За пять рублей такая пара! Но он в один миг сообразил, что пара коней ему не нужна.

— Куда мне! — воскликнул он, хлопнув себя по заду. — Под одно сиденье да два коня!

Мужик со своей добычей, неумело трясясь, умчался вперед.

Первушка подвел коня к господину.

— Скачи, Петра Тихоныч, — сказал он. — Последние десять рублев дал. Твое счастье!

— А как мы на нем вдвоем? — растерянно спросил Траханиотов, боявшийся остаться один.

— Денег не было больше, — соврал Первушка, — да мне не беда: холопьи ходилки и так дотопают. Ты садись, а хошь — денег дай, я и другого куплю.

Окольничий отсчитал ему из кошеля пять рублей и написал короткую грамотку, прежде чем ехать.

— Скорым делом езжай к Илье Данилычу Милославскому, — приказал он Первушке, — а что он отпишет в ответ, то вези к Троице-Сергию. Не любят меня монахи, а больше куда податься!

Грязный замухрышка-пушкарь на рослом кабардинском аргамаке голубой шерсти с тавром боярской конюшни Морозова скрылся в пыли дороги…

— Эх, ко-онь! — вздохнул ему вслед Первушка и повернул к Москве.

Он был доволен, что так легко и с выгодой для себя отделался от господина. Коня было жалко, но Первушка знал, что коня с боярским тавром ему все равно не удержать. К тому же опасная близость Траханиотова связывала его, теперь же он был свободен и отвечал за одного себя… Да и кто узнает его с такой рожей!

3

Первушка вошел обратно в Москву, когда дневная жара начала спадать. Набатный крик по-прежнему раздавался со множества колоколен, но теперь он кричал о другом: повсюду, со всех сторон, вздымались дымы пожаров, и уже издалека пахло гарью.

Узкими извилистыми закоулками Первушка пустился к Кремлю, но дорогу ему преградили горящие, стонущие улицы. Горели дома бедноты. Огонь переметывался по соломенным крышам высокими языками. Из низких узких окошек валил густой дым и застилал груды скамей, столов и сундуков, сваленных прямо среди улицы в общую кучу. В одну из таких куч, вырванных из огня, опять залетела искра, и в груде рухляди занялся пожар, который заметили только тогда, когда начали полыхать эти пожитки, с трудом и опасностью спасенные из домов. Люди в отчаянии метались по улице, таща бедный скарб. Какая-то мать кричала с кудахтаньем, словно курица, подавившаяся ячменным зерном; в толпе говорили, что у нее сгорел пятилетний мальчик. Горбун в драной рубахе, бормоча безумные слова, уносил от огня простую, нестоящую скамью… Поп с дьяконом торопились из церкви с иконами к месту пожара… Старик, отважно стоявший с багром среди пламени, увидев икону, оставил свое дело и начал креститься. Дьякон и поп запели молитву, но на попа с разбегу наткнулся мужик с ведром и пролил воду. Он разразился неистовой бранью, как будто именно этим ведром воды он затушил бы пожар, а теперь все добро пропало…

Первушка пустился дальше. В узком переулке на него вылетела груженная верхом повозка, запряженная парой.

— Берегись! — крикнул возница, взмахнув над Первушкиной головой длинным кнутом.

Первушка пригнулся, но в этот миг колесо попало в ухаб, и, накренившись, повозка остановилась. Рогожная покрышка сползла, и под закатным солнцем блеснул золотой оклад огромной иконы, спрятанной на возке среди рухляди. Возница кинулся поправлять рогожу. Первушка узнал его: это был человек Левонтия Плещеева, верховного земского судьи, лучшего друга Траханиотова.

— Устин! — воскликнул Первушка, обрадованный, что встретил хоть одного знакомого в этом аду. — Что там? Как там?

— Нашего на торг повели — голову сечь, да народ его не дал: отняли у палача и сами же на куски разорвали, — обрадованно сообщил плещеевский холоп, — а твоего-то ищут. Казнить его повелел государь. Артюшка рябой, квасник, его ищет…

— Не найти им, — шепнул Первушка. — А ты куда?

Устин без слов отмахнулся и крепко хлестнул коней.

«Богат будет в деревне!» — с завистью глядя ему вслед, подумал Первушка, поняв, что холоп ограбил плещеевский дом.

Он круто свернул к Тверской, к дому Траханиотова, и пустился бегом по вечереющим улицам.

От огня и дыма, от толп людских, от телег, сундуков и столов, заваливших дорогу, переулки перепутались. Первушка остановился и оглянулся по сторонам, соображая, куда впопыхах забежал через пустыри, пожарища и задворки.

Кругом раздавались крики: «Пожар, пожар!», из ворот, изо всех домов выскакивали люди и мчались вместе с Первушкой. Он снова повернул в переулок, и вдруг ноги его подогнулись от слабости, и тошнота подступила к горлу, словно клубок червей: дом окольничего Траханиотова был объят пламенем, и толпа пропойц тащила со двора посуду, одежду, ковры, выкатывала бочонки с вином и тут же их разбивала. Первушка увидел, как двое оборванных пьяниц дерутся из-за его, Первушкиной, однорядки вишневого сукна с позументом…

И он заплакал. Не жалко было ему ни коня, ни однорядки, ни того, что пропали в огне сафьяновые сапоги, куний мех, много цветного платья, нет — на глазах у него погибали несколько лет его стараний, его жизни. Он понял, что не вернуть уже своего нажитого холопьего почета, которого добивался он несколько лет, без порток меся тесто в доме захудалого дворянина, мучась вместе с ним холодом и бесхлебьем и радуясь, как своему, его возвышению.