Степан Злобин - Остров Буян

• Название: Остров Буян
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1981

В том входит роман «Остров Буян», посвященный известному событию русской истории середины XVII века — восстанию угнетенного населения Пскова в 1650 году против засилия феодального строя.

---

— Садись, — строго сказал Собакин.

Стряхнув на пол капли с широкой шубы, Федор откинул ее на плечи, сел на скамью. Он чувствовал себя победителем: в первый раз за все время новый воевода позвал его сам и он явился не как проситель, а прежней твердой, тяжелой поступью. Так, бывало, входил он и к князю Алексею — как равный…

Сев на скамью, не спеша он отер платком блестки инея с усов, бороды и бровей…

— Мороз, — сказал он.

— Что «мороз»! Пошто столько бань горят?! — неожиданно резко и в лоб спросил воевода.

На мгновение Федор опешил, но тут же нашелся.

— Надо быть, много топят — мороз! — не глядя в глаза воеводы, спокойно ответил он.

— Я те дам «много топят»! — воскликнул Собакин, придвинув лицо к лицу Федора и брызжа слюною. — Отколе пожары?! Кто жег?!

— Да ты не кричи, сударь воевода, — степенно сказал богач. — Мне почем знать беды чужие! Ты б хозяев спрошал, кто пожег…

— Вот хозяева что пишут — гляди! — Собакин схватил со стола и сунул Федору под нос мелко писанный длинный столбец.

Емельянов, далеко отставив от глаз, стал читать, шевеля губами. Это был извет воеводе на него самого, Федора, извет, обвинявший его в поджогах бань. В конце были смело поставлены рядом две подписи — Томилы Слепого и хлебника Гаврилы, а за ними добрая сотня прочих посадских имен…

Когда Федор поссорился из-за банных пожаров с Шемшаковым, то Филипка божился, что нет его в том вины и он сам про то ничего не знает…

А теперь вот извет!..

Собрав все спокойствие, он читал подчеркнутые воеводским отточенным ногтем дерзкие строки:

«А он, Федор, ведомый городу вор и мы на него нашли правду у государя в Москве и он пытан и бит на торгу кнутом и ты б, осударь воевода, его указал снова пытать в разбойном пожоге и бань и домов…

…А ты не укажешь — пойдем опять всем Псковом в Москве искать правды у государя», — заканчивался извет.

— Князь Лыкова воеводу сгубил ты своей корыстью, — шептал Собакин Федору, — а теперь на меня весь город вздымаешь!

— Спужался ты их, сударь воевода, — ядовито сказал Емельянов, прочтя столбец. — Они тебя эдак: «коза-коза!» — он по-детски выставил пальцы «козой», — а ты и взаправду помыслил, что забодает… А ты б им обратно: «коза-коза!» — да боднул бы… То враз бы все по домам сидели да ели бы пироги с калиной… Чьи бани опосле указу сгорели, ты б их призвал бы на съезжую да батожьем, да плетьми!..

— Учи! — недовольно одернул Собакин.

— Попусту ты, воевода Никифор Сергеич, сердце тревожишь, ан баньки доходу дают… Глянь, какова жуковинка[158]. Да нет, ты на пальце глянь… на своем… Не кобенься!.. Да вздень, вздень, да к свету! — между тем уговаривал Федор, таща за рукав к окну Собакина и показывая ему перстень с большим самоцветным камнем.

Воевода искоса взглядывал на подарок, как вдруг Емельянов осекся, увидев через рябое стекло толпу, подходящую к съезжей избе.

— Эй, приказные крысы, давай воеводу! — кричали в толпе, уже подошедшей вплотную к крыльцу.

Воевода шарахнулся от окна, торопливо и судорожно, словно улику в разбое, оттолкнул от себя перстень, и, звеня, он отлетел в дальний угол.

— Гляди, проклятый, весь город вздымаешь ты на меня! Гляди, окаянный, — то бани твои!.. Только крикнут тебя отдать — и отдам, мне что за корысть быть с тобой в ответе, — в испуге шептал воевода, разом припомнив все мятежи, все расправы, что были по городам прошлым летом.

Хоронясь за морозный узор на стекле, чтобы не быть заметным, Федор поглядел в окно: кой-где в толпе были видны длинные жерди, кой-где стрелецкие бердыши.

— Воеводу подай! Воеводу!.. — кричали на улице у крыльца.

Послышался стук в дверь.

— Никифор Сергеич, голубчик, уж я отплачу, — шептал Федор.

Тревожный стук в дверь повторился. Федор согнулся и вдруг на карачках полез под стол.

Собакин торопливо одернул скатерть, чтобы скрыть Емельянова под столом.

— Кто там? Кто? — спросил он.

— Никифор Сергеич, — послышался осторожный голос дьяка, — посадски налезли, тебя зовут.

— Чего ж не сказал, что дома сижу? — с раздражением воскликнул Собакин, скинув крючок и впустив дьяка.

— А конь у крыльца! Кто поверит! Злы: сами пошли бы искать… Ты лучше выдь, — посоветовал дьяк.

— Чего кричат-то?

— Срамно сказать, — прошептал дьяк, — сынок твой, Василь-то Никифорыч, девку на улке поймал да к себе увез. Управы твоей на сына, вишь, просят…

Дьяк отпрянул: воеводский тяжелый широкий стол с треском сдвинулся с места, качнулся, и, сдернув скатерть, из-под него без слов полез Емельянов.

— Пыль бы велел под столом обместь — срамота! — напоследок съязвил он. — Самому теперь туды лезти, измажешься весь!..

Уничтожающе он взглянул на воеводу и на дьяка и с поднятой головой смело вышел из воеводской горницы, на ходу отряхивая шубу.

— Выйти, стало, к ним? — беспокойно спросил Собакин дьяка.

— Надо выйти, чего собак-то дражнить! — подтвердил дьяк. — Да ты не спеши, пождут, — успокоительно сказал он, заметив тревогу Собакина, — ты прежде в чувство приди.

Собакин перекрестился, кликнул двоих дворян, чтобы выйти посолиднее — не одному, а со свитой, поправил шапку и принял величественный вид…

— Скачи, Иван Чиркин, к сыну Василию, вели ему девку посадску отдать да вези скорым делом сюда… Двоих подьячих возьми… — приказал воевода одному из дворян.

— Да стару бабу какую ни есть прихвати, чтобы не было девке одной зазорно, — крикнул вдогонку дьяк.

3

Когда воевода вышел к народу, гомон и крики раздались с такой силой, что не было слышно голоса молодого подьячего, объявлявшего, что воевода послал за похищенной девицей гонца. Впереди стоял высокий, широкоплечий хлебник Гаврила Демидов, рядом Томила Слепой, старшина кузнецов Мошницын, а за ними бессчетно народу.

Собакин сам не успел сказать слова, когда старшина кузнецов Михаил Мошницын кинулся на крыльцо с кулаками. Кузнеца схватили товарищи из толпы. Дворяне, прикрыв собой воеводу, шагнули на всякий случай вперед и спустились ступенькой ниже…

Кличка Васька Собакин-сын раздавалась запросто… Толпа уже не стеснялась воеводы.

— Посадский люд, помолчали б, и вам воевода скажет! — стараясь перекричать толпу, надрывался голосистый подьячий.

— Пусть воевода молчит, а мы ныне скажем! — дерзко выкрикнул из толпы мелкорослый седой и оборванный старикашка.

Собакин понемногу осмелел. Он отстранил дворян и сам сошел на ступеньку ниже, ближе к народу.

— Посадский люд! — крикнул он, и все стихло. Толпа прислушалась.

— Вы управы на сына мово, стольника, на Василия, хотите? Он-де озорство чинил… И я вам управу дам…

— Батожьем, как иных! — задорно крикнул опять оборванный старикашка, перебивая Собакина.

— Дворян батожьем не секут повсядни. Мой сын — царский стольник, — возразил воевода, — а накажу батожьем, коли виновен… А ту вину у девицы спросим… Чья дочь девица?

— Мошницына! — крикнули из толпы.

— Коли скажет девица, что сын мой ее позорил, нечестье нанес, убыток какой в девичьем хозяйстве, — ей веру дадим и сына жалеть не стану, хоть дворянин… А скажет девица, что шуткой увез да худа над ней не чинил, то ему по-отецки велю вперед озорство унять, а на том покончим, — пообещал Собакин.

— Хитер воевода! — крикнули из толпы. — Какая же девка позор на себя наскажет?

Кругом пошел гул. Одни засмеялись, другие зароптали с угрозой. Кузнец снова рванулся из рук державших его людей.

— Глумишься! — хрипло выкрикнул он.

— Чего же ты хошь? — спросил Собакин. — Сыск я, что ль, наряжу над девичьей честью? Не воеводское дело!

— Ваську из города вон! — кричали сзади.

— Пускай, воевода, твой сын отъедет из города. Обид учинил он много, — сказал Томила Слепой, смело шагнув к воеводе. — Отъедет — и тише станет в посадских.

— А то и сами угоним! — выкрикнул хлебник Гаврила.

Из съезжей выскочил бойкий подьячий.

— Девка приехала! — крикнул он, подскочив петушком.

В толпе тут и там засмеялись. Кузнец снова рванулся, но его удержали.

Аленку доставили с черного въезда в приказную избу.

Чтобы не смущать ее перед толпой, в избу послали Томилу Слепого, Гаврилу-хлебника и одного из дворян.

Толпа ждала затаив дыханье. На чью-то грубую шутку никто не ответил. Из уважения к кузнецу, к его обиде, кругом молчали…

Наконец на крыльцо вышли посланные толпы вместе с женщиной, сторожихой съезжей избы.

— Напугали голубку, трясется вся, плачет. Сказывает, стольник с дворяны ее заставляли плясать, — вишь, хмелен был, — пояснила толпе сторожиха. — Она ему: «Пост! Грешно!», а он ей: «Пей вино да пляши!», она: «Пост!», он: «Пляши!» Она — в слезы, а он: «Не станешь вина пить, плясать — и домой не пущу!..» Того только и было. А обиды иной, спаси бог, не чинил. Чести не нарушил девичьей… — докладывала толпе сторожиха. — Она того и не ведает ничего! — на всю площадь шепотом добавила она.