Епископ Афанасий (Сахаров) - «Какое великое утешение — вера наша!..»

• Название: «Какое великое утешение — вера наша!..»
• Автор: Епископ Афанасий (Сахаров)
• Издательство: Издательство Православного Свято–Тихоновского гуманитарного университета
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1012
• ISBN: 978–5–7429–0410–6

Издание посвящено наследию еп. Афанасия (Сахарова), одного из самых известных и авторитетных святителей–исповедников Русской Церкви. Сборник включает в себя жизнеописание владыки Афанасия, его знаменитую автобиографическую хронику «Этапы и даты моей жизни» и 126 избранных писем из обширного эпистолярного наследия Владыки (при этом исправлены текстологические ошибки предыдущих публикаций писем святителя Афанасия). В подборку, хронологически охватывающую почти 40 лет (с 1923 по 1960 г.), вошли письма наиболее важные как в историческом, так и в духовном отношении. Обладающий необыкновенным даром утешения, любвеобильный и заботливый пастырь, владыка Афанасий и в самых тяжелых условиях заключения и ссылок поднимал дух своих чад, наставлял и исцелял душевные раны. Эти письма представляют собой один из самых впечатляющих документов, свидетельствующих об исповедническом «даже до смерти» пастырском служении русского иерарха в годы гонений.

---

Волновались и мои близкие, читая об амнистии не отбывшим еще срока заключения и теряя надежду увидеться с давно окончившим срок. Их волнения болезненно переживались и мной.

И в такой чрезвычайно тяжелой, нервной обстановке мне пришлось прожить не один день, не один месяц, а более тридцати. В результате всего пережитого у меня на нервной почве развилась гипертония, в январе сего года у меня был первый инсульт.

18 мая текущего года я был этапирован из Дубравлага в Зубово–Полянский дом инвалидов. Конечно, здешнюю обстановку нельзя сравнить с лагерной. Здесь в некоторых отношениях бытовые условия почти как домашние. Но все же, сравнивая жизнь в доме инвалидов с лагерной, я могу сказать только, что из двух зол это меньшее.

Уже самый факт принудительного поселения в дом инвалидов вопреки моему желанию, не считаясь с усиленными ходатайствами моих близких о разрешении мне поселиться у них, является насилием, грубым нарушением советских законов об охране личных прав советских граждан, о чем и Вы, гражданин Председатель, убедительно говорили в Ваших речах пред выборщиками и на заседании Верховного Совета.

С 9–Х1–51 [г.] я считаю себя полноправным, свободным гражданином Советского] Союза и со всею решительностью протестую против продолжающегося насилия и глумления и надо мной, и над советскими] законами. Во всяком случае с указанного числа мне должно быть предоставлено право свободно распоряжаться собой, а меня в принудительном порядке изолируют, как поступают со свободными гражданами только в случае их сумасшествия.

Здесь в инвалидном доме, конечно, больше свободы, чем в лагере. Но и здесь территория дома обнесена таким же, как в лагере, высоким забором, из–за которого мы не видим настоящих вольных людей. За зону чрез вахту мы можем выходить только с особого на каждый раз разрешения коменданта по предварительной накануне, а иногда и за два дня записи с точными указанием, куда и зачем выходим. Даже заключенные бесконвойные в отношении выхода из лагеря пользуются большей свободой, чем я.

Теперь я не в лагере, и, казалось бы, окончилась выдача посылок с просмотром их содержимого лагнадзором. Однако и здесь был случай, когда комендант потребовал вскрыть посылки в его присутствии и показать ему все содержимое. Правда, это был один случай, но где гарантии того, что подобное не повторится?

В лагерях при различных опросах спрашивали только о последней судимости. Здесь требуют от меня сведения о всех прежних за всю жизнь. Когда я совершенно спокойно и корректно указал, что с окончанием срока заключения должны бы прекратиться подобные допросы, а если коменданту нужны таковые сведения, он может взять их из моего дела, — мне было сказано, что я груб и резок, и весьма прозрачно, предостерегающе, если не сказать угрожающе, дано было понять, что моя дальнейшая судьба в значительной мере зависит от коменданта.

Сейчас мы не ограничены в переписке. Но в первые же дни по прибытии сюда было сказано, что нам не следует писать письма на других языках, кроме русского, что мы не можем писать нашим друзьям, оставшимся в лагере, и что на конвертах обязательно должен быть обратный адрес, как это требовалось в лагере. Были случаи, когда письма, сданные нами для отправки на почту, возвращались нам только потому, что в обратном адресе стояли только инициалы, а не было полного имени и отчества отправителя. Все это заставляет думать, что закон об охране тайны переписки в отношении нас нарушается.

По буквальному смыслу § 19 правил распорядка Для домов инвалидов на свидание инвалидов с родными и знакомыми и даже незнакомыми никакого и ничьего разрешения не требуется. Вольные люди вольны встречаться с кем пожелают. Только когда встреча предполагается на территории инвалидного дома, где в других случаях пребывание посторонних не допускается, только тогда требуется разрешение, но не на самое свидание, а на свидание в особом помещении по указанию директора дома или медицинского работника дома. Однако когда ко мне приехала старушка, бывшая членом нашей семьи, когда жива была моя мать, и теперь все время заботившаяся и продолжающая заботиться обо мне, комендант сначала совсем отказал мне в разрешении свидания с ней на том основании, что свидания находящимся в инвалидном доме разрешаются якобы только с ближайшими прямыми родственниками, которых он тут же перечислил. Позднее после целого допроса, учиненного мне: «Кто приехавшая, в каком родстве со мной, почему приехала, зачем приехала?» — было разрешено лишь кратковременное свидание, и бедная 70–летняя старушка после многих слез и огорчений и неприятных объяснений с комендантом в течение 5–дневного здесь пребывания получила всего два двухчасовых свидания.

Теперь, больше чем чрез месяц после приезда ко мне моей знакомой, выдвигается версия, якобы приезжавшая среди местного населения делала сборы для меня. Но ведь в разрешении свидания было отказано утром в первый день по приезде, когда приехавшая с раннего утра спешила ко мне и не могла и не имела времени заняться тем делом, которое ей ставится в вину. И при моих неоднократных разговорах с комендантом во время пребывания здесь моей знакомой в его речах не было и намека на что–либо подобное, что потом поставлено в вину приехавшей. Тогда у коменданта был один мотив: она не родственница, а только знакомая. Очевидно, новый мотив ограничения свидания создан роз! ГасШгп для оправдания комендантского незнакомства с текстом утвержденных высшей властью правил.

В лагере было совершенно естественным, что я был под постоянным наблюдением лагадминистрации. Казалось бы, с выходом из лагеря положение должно измениться. Однако и в этом отношении мало перемены. Здесь я под постоянным наблюдением буквально в духе чеховского человека в футляре, — как бы чего не вышло! Прислали в инвалидный дом Сахарова. Он — архиерей!.. — Как бы чего не вышло! — и меня в первые же дни строго предупреждают, что мне здесь не позволят церковь устраивать, что мне не позволят вести религиозную пропаганду, хотя я не успел еще дать никакого повода к таким предупреждениям. Стало известно, что я получил бандеролью православный календарь издания Московской Патриархии, и меня уже допрашивают, что я буду с ним делать, кому буду давать? Как бы чего не вышло! Получил я сотовый мед. На беду в это время зашел один из начальников. «У вас церковью пахнет, ладан курили?» — «У меня нет ладана». — «Восковые свечи зажигали?» — «У меня нет свечей, а есть сотовый мед».

Еще в лагере мы, пять человек, не курящие, не Ругающиеся, спокойные, уговорились проситься в одну комнату. Наше желание исполнено. Но одного из нас — еврея — уже расспрашивали: почему он пожелал жить с Сахаровым? Не по религиозным ли соображениям? Как бы чего не вышло.

Нам с некоторого времени перестали привозить посылки с почты. Надо ходить за ними самим километра 11/2-2 и приносить на себе. Я попросил одного инвалида священника помочь мне. К кому естественнее всего было мне обратиться, как не к собрату. Он охотно два раза помогал мне. Но и его расспрашивали: «Почему он помогал Сахарову?» — и в третий раз не выпустили за вахту. Как бы чего не вышло!

Мои силы слабеют, мне нужна усиленная медицинская помощь. А здесь в амбулатории часто не бывает даже основных лекарств. После бывшего у меня инсульта чрезвычайно ослабело зрение. Мне нужны новые очки. Я живу здесь уже третий месяц и не могу обратиться за советом к окулисту. Нас, нуждающихся в его помощи, обнадеживают, что когда в инвалидном доме будет комплект инвалидов в 350 чел[овек] (пока нас 167), тогда для нас будет приглашен окулист из Саранска или Торбеева. А время идет, и зрение без надлежащей медицинской помощи все ухудшается.

Все это и многое другое продолжает создавать и на новом месте такую же тяжелую, нездоровую, нервную обстановку, какая была уже причиной моего первого инсульта. Теперь я ежедневно в ожидании повторного.

Ввиду изложенного я решаюсь просить Вас, гражданин Председатель, не о милости, не о снисхождении, а только о справедливости.

Если в чем–либо была моя вина, она своевременно соответствующим образом была оценена и за нее было наложено соответствующее наказание, которое я полностью понес. Казалось бы, вина искуплена. А дважды за одну вину не карают. На мое несчастье, мой срок закончился в то время, когда прежние руководители карательных органов с очевидной целью дискредитировать советскую законность, грубо нарушив справедливость, учинили ничем не оправдываемое насилие в числе многих Других и надо мной. Теперь нарушители советских законов справедливо наказаны. Только завершением торжества справедливости будет возвращение полной свободы и мне.

Я знаю, что моя идеология, как верующего человека и служителя Церкви, не соответствует советской идеологии. Радости об успехах атеизма не Могут быть моими радостями. Но за религиозные Убеждения советские законы не преследуют. В Советском Союзе — свобода совести. А политическим Деятелем я никогда не был, ни в дореволюционное, в советское время, никогда ни в каких политических организациях не участвовал, никаких политических выступлений не делал. Я горячо люблю Родину, и все ее скорби и все ее радости — мои скорби и мои радости.