Епископ Афанасий (Сахаров) - «Какое великое утешение — вера наша!..»

• Название: «Какое великое утешение — вера наша!..»
• Автор: Епископ Афанасий (Сахаров)
• Издательство: Издательство Православного Свято–Тихоновского гуманитарного университета
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1012
• ISBN: 978–5–7429–0410–6

Издание посвящено наследию еп. Афанасия (Сахарова), одного из самых известных и авторитетных святителей–исповедников Русской Церкви. Сборник включает в себя жизнеописание владыки Афанасия, его знаменитую автобиографическую хронику «Этапы и даты моей жизни» и 126 избранных писем из обширного эпистолярного наследия Владыки (при этом исправлены текстологические ошибки предыдущих публикаций писем святителя Афанасия). В подборку, хронологически охватывающую почти 40 лет (с 1923 по 1960 г.), вошли письма наиболее важные как в историческом, так и в духовном отношении. Обладающий необыкновенным даром утешения, любвеобильный и заботливый пастырь, владыка Афанасий и в самых тяжелых условиях заключения и ссылок поднимал дух своих чад, наставлял и исцелял душевные раны. Эти письма представляют собой один из самых впечатляющих документов, свидетельствующих об исповедническом «даже до смерти» пастырском служении русского иерарха в годы гонений.

---

Мое заявление — это крик наболевшего сердца. Я обращаюсь к Вам прежде всего как к человеку и прошу Вас сердцем откликнуться на боль многих сердец, так как кроме меня в еще большей степени страдают мои близкие, повинные разве только в том, что в течение многих лет заботятся и беспокоятся обо мне.

Вместе с тем я обращаюсь к Вам и как к главе Советского] Правительства с просьбой оградить меня от посягательств на мою свободу и на мои права как гражданина Сов[етского] государства].

7.Х1–43 г. я был арестован и по ст. 58, 10–11 заочно вынесенным приговором ОСО при бывшем МГБ был осужден на 8 лет заключения, считая начало срока с 9–Х1–43 г. Никакого последующего поражения в правах, никакого последующего ограничения в приговоре не было указано.

Незадолго до окончания срока мне было предложено указать лиц, которые могли бы взять меня как инвалида на их иждивение. У меня нет личной семьи, у меня нет родных братьев или сестер. Но в жизни часто бывает, что чужие становятся ближе и роднее родных. На сделанный мне запрос я указал таких не родных, но близких мне лиц, которые в течение всего времени моего заключения заботились обо мне и теперь, в связи с окончанием моего срока, сделали соответствующие заявления и продолжают хлопотать о разрешении мне поселиться у них.

Однако 9–Х1–51 г., когда я должен бы быть освобожденным и когда по здравой логике мне должны бы быть возвращены все гражданские права, я не был освобожден и до сих пор уже 33–й месяц не имею свободы. За эти месяцы сверхсрочного заключения я пережил, перестрадал, переволновался, расстроил нервы и потерял здоровья больше, чем за все годы моих предшествовавших заключений.

Чтобы Вы могли составить хоть некоторое приблизительное представление, в какой тяжелой, угнетающей, нервной обстановке я находился, я укажу лишь немногие факты, иногда как будто не имевшие непосредственного отношения ко мне, но создававшие ту нездоровую атмосферу, в которой мне приходилось дышать.

Что стоило одно то обстоятельство, что несмотря на точно указанный в приговоре срок заключения меня продолжали держать в заключении без указания каких–либо законных мотивов в полной неизвестности о том, долго ли продлится такое состояние, какие перспективы ожидают меня в дальнейшем, какие еще произвольные меры могут быть применены ко мне?

Правда, мне говорили, что меня задерживают в лагере в ожидании помещения в инвалидный дом, ибо правительство в гуманной заботе о том, чтобы я, старик–инвалид, по выходе из лагеря не оказался бесприютным и беспризорным, берет меня на свое полное обеспечение и помещает в дом инвалидов, который для меня и мне подобных будет построен На территории Мордов[ской] АССР. Но могло ли такое объяснение дать успокоение? Во–первых, какая нужда непроизводительно тратить народные средства на мое содержание в инвалидном доме, когда мои близкие берут меня на их иждивение? А во–вторых, разве то, что кто–то почему–то не позаботился своевременно приготовить помещение для таких, как я, инвалидов и что кто–то другой определил поместить меня в Зубово–Полянский дом инвалидов, которого в момент составления этого определения не существовало еще в природе, — разве это могло быть законным основанием годами держать под стражей вольного человека, разве это могло принести успокоение? И что стоила та внешняя обстановка, в которой пришлось мне быть по окончании срока, при во многих случаях сухо–формальном, черством, бессердечном, неосновательно придирчивом и неблагожелательном отношении многих из лагадминистрации и лиц надзорского состава.

Меня по окончании срока не раз перебрасывали из барака в барак, с лагпункта на лагпункт со всеми прелестями этапного следования. Меня то держали в общих бараках на общих с заключенными основаниях, то сажали в запертую камеру, с парашей и получасовой прогулкой. Здесь мне объявляли новое постановление того же ОСО «освободить из–под стражи и от высылки и поместить в дом инвалидов» и продолжали держать под замком. На мой вопрос к посетившему нас прокурору Дубравлага: «Почему меня и после недавно объявленного постановления „освободить из–под стражи” продолжают держать под стражей?» — я вместо ответа услышал сердитый окрик: «Почему вы с длинными волосами?» — «Я служитель культа. Нам разрешено и в заключении носить длинные волосы». — «Ничего не знаю. Все должны быть одинаково острижены»…

За время моего сверхсрочного заключения то мне предоставлялось право свободного хождения по всей лагерной зоне, то меня сажали за вторую проволоку и, когда мне нужно было из нашей зоны выйти в уборную, за мной приходил надзиратель и допрашивал, что я там делаю и почему долго задерживаюсь? Все лето 53[-го] года я лишен был возможности дышать свежим воздухом, так как для нас, 120–130 инвалидов, была отгорожена прогулочная площадка размером 35 х 25 шагов, включая сюда и место, занимаемое уборной и мусорным ящиком. На площадке не было ни деревца, ни кустика, ни травинки. С утра и до вечера палило солнце, и небольшая тень была только около уборной. На нашу просьбу отгородить с северной стороны занимаемого нами барака узкую полоску, где можно бы было посидеть в тени, мы получили ответ: «Вы еще птичьего молока захотите!..»

Временами я вместе с другими окончившими срок получал некоторые льготы, которые затем без Всякого с нашей стороны повода у нас отнимались.

Так, с марта 52–го [г.], с момента нашей изоляции на 18 л/о от не окончивших срок, у нас прекратились обыски. Но в сентябре того же года нас перебросили на 8 л/о, и здесь регулярные обыски возобновились, причем они нередко были неосновательно придирчивы и грубы. Лично я почти не имею оснований жаловаться на производивших у меня обыски, но сам факт обыска у окончивших срок всегда чрезвычайно волновал меня, и один из обысков ближайшим образом был причиной происшедшего у меня в тот же день инсульта.

С мая 52–го года нам разрешили неограниченную переписку с нашими близкими. Но в апреле 53–го года, через несколько дней после объявления амнистии заключенным, у нас это право отняли, ограничив только двумя письмами в год. Это стеснение в переписке было особенно тяжело, так как причиняло величайшие страдания не только нам, но в еще большей мере нашим близким, которые привыкли уже получать от нас частые письма и теперь терялись в догадках, не получая от нас никаких вестей.

Мысль о страданиях за меня моих близких угнетала меня более, чем мои личные злострадания. Кроме того, ведь я был не в уединении, а жил в окружении более чем 100 человек, таких же несчастных, как я, давно окончивших срок, которых ждут не дождутся их родные, теряясь в догадках, почему долгожданные не едут к ним? Жены думают, что их мужья нашли новых подруг. Старики родители выплакали свои очи, теряя надежду увидеть в последний раз перед смертию своих сынов и умереть на их руках. Осиротелые дети, оставшиеся без отца, а иногда и без матери, в постоянных слезах ждут, когда же приедет их папа, чтобы отереть их сиротские слезы. А мы, ограниченные до крайнего минимума в переписке и по условиям лагерной цензуры (ведь нам запрещено было употреблять в письмах даже выражение «инвалидный дом»), мы не могли правдиво написать им о нашем положении.

Чужие страдания, рассказы о которых волей–неволей мне приходилось слышать каждый день, не могли не причинять страданий и мне, ибо только совсем черствое сердце могло бы спокойно относиться к тому, что читали мои сотоварищи по несчастью в получаемых ими письмах и чем делились они со мной. Если бы Вы, гражданин Председатель, дали распоряжение лагерной цензуре представить Вам выписку хотя бы из части поступавших к нам писем, Вы получили бы потрясающий документ и, я думаю, Вы взволновались бы более, чем волновался я.

Тяжесть переживаний от той неправды, жертвой которой был я и от которой страдали мои близкие, увеличилась еще более, когда в прошлом году так решительно и всенародно были вскрыты и осуждены допускавшиеся ранее нарушения советской законности, так гневно заклейменные советской общественностью, и когда справедливо и строго были наказаны прежние руководители карательных органов, те руководители, при которых и я, вопреки их собственным постановлениям «освободить из–под стражи», в течение многих месяцев задерживался в сверхсрочном заключении. Можно ли это рассматривать иначе, чем как предательскую деятельность с целью дискредитировать советскую] власть и советскую] законность.

И в правительственных актах, и в советской прессе высказывалось твердое убеждение, что бывшие заключенные, освобожденные по амнистии или по окончании срока, вернувшись в ряды свободных граждан, будут честно и добросовестно трудиться на благо родины. Поэтому давалось распоряжение, чтобы власти на местах оказывали всяческое содействие вышедшим из заключения и в получении работы, и в устройстве их бытовой обстановки. А меня, как и моих сотоварищей по несчастью, не дав мне возможности проявить себя на свободе, заранее ошельмованного уже упраздненным ОСО при бывшем МГБ, по–прежнему продолжали держать под стражей. Можно ли было оставаться спокойным, можно ли было не волноваться? Можно ли было не страдать?