Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

Мы с ним мирно поговорили и решили забыть этот инцидент. В тот раз Фемер показал себя с лучшей стороны. Слава Богу, что я не встречался с ним при других обстоятельствах. А вот с Фелисом я после того иногда встречался уже до последнего дня войны.

Гюнтер Фальк был своего рода миниатюрным изданием Фемера — красивый, дружелюбный, вежливый. У него была любовница норвежка, и я надеюсь, что с ней не произошло ничего страшного.

Позже, уже после войны, когда я ездил с докладами по Германии и Австрии, я встретил трех человек, которых знал во времена оккупации Норвегии. О Мюллере я уже писал, фамилия другого была Нуценбергер, из низших чинов СС, скользкий субъект, от которого я быстро отвязался. И еще — Гюнтер Фальк.

К сожалению, с Фальком я успел только поздороваться. Я попросил его подождать, пока я закончу разговор с журналистами, мне очень хотелось поговорить с ним. Но когда я освободился, он уже исчез — из скромности или от страха, не знаю. Гюнтера Фалька не судили ни в Норвегии, ни в Германии. Это он помогал мне в мелких делах в трудные времена, прятал жалобы людей с пылким воображением, если было нежелательно, чтобы они всплыли в «Гюлдендале», а также доносы о саботаже. Дальше некоего комиссара уголовной полиции Эссера это не шло.

Фальк как-то с глазу на глаз рассказал мне немного о Фелисе, с которым сам же свел меня и которого, по-видимому, хорошо знал, хотя они работали в разных отделах, чему Фальк был, несомненно, рад. Я узнал, что когда молодой Хайнрих Фелис выбирал себе профессию, он сделал неправильный выбор. Ведь начал он с изучения теологии, и только после этого пошел работать в полицию и в гестапо.

— Можешь поверить, ему это было не по душе! — произнес Фальк, словно наивное заклинание. В этих словах звучали безысходность и сострадание и к исполнителю и к жертвам. Товарищество — странная вещь, во времена, когда милосердия не существует, оно часто оказывается прочнее и менее уязвимым, чем любовь. Когда-то они оба были преданные национал-социалисты, и у них сохранилось чувство братства, верности команде, в которой они играли. Принадлежности к обществу посвященных, в котором в те времена не было места сомнению. Лояльность Гюнтера к старшему товарищу и попытка найти смягчающие вину обстоятельства, даже там, где их найти было трудно, выражались хотя бы лозунгом СС — Meine Ehre heisst Treue.

Верность, да, но не дьявольской же системе! Гюнтеру Фальку была не чужда человечность. В конце войны я дал ему два письма, датированные задним числом, написанные на бланке «Гюлдендала». В них я благодарил его за помощь, которую он оказывал мне вопреки инструкциям. Он обрадовался. Но использовал ли он когда-нибудь эти письма для своей защиты, я не знаю, скорее всего, они ему не понадобились.

Мои встречи с Фелисом были совсем иными, в них не было той доверительности, которая отличала мою связь с Гюнтером Фальком, несмотря на то, что Фелис, благодаря своим возможностям, делал для нас очень много.

Он был высокий, худой, белокурый, лицо красное, и у него на манер немецких военных были выстрижены виски. Круглая голова венчала фигуру — довольно плоский череп, казалось, был единственным его минусом, ибо у нордического идеала череп должен быть вытянутым.

Первое, что мы замечаем в человеке при встрече, — это его глаза, взгляд. У Фелиса глаза были светло-голубые, проницательные и красные от недостатка сна. Таково было мое первое впечатление, и в дальнейшем оно не изменилось. Глаза у него действительно были воспалены, очков он не носил, и, наверное, зря.

Гюнтер Фальк говорил мне, что Фелис женат или просто живет с одной норвежкой, и у них есть ребенок. Сам Фелис об этом ни разу даже не заикнулся. Эти люди, безусловно, были очень одиноки в своей деятельности, их дела сеяли страх даже в рядах соотечественников в рейхскомиссариате. Внешне все они были разные. Лично я не видел в Фелисе ничего наводящего ужас, он всегда улыбался и, если мог, старался помочь. Чего нельзя было сказать о типе, занимавшем кабинет напротив на том же этаже. Имя того типа было Бём, и о своей неприятной встрече с ним я расскажу чуть позже.

Так получилось, что я, и не я один, только после конца войны узнали в полном объеме про все злодейства, которые приписывались Фелису, Фемеру и их подчиненным. Я с трудом поверил этим слухам и даже откровенным заверениям, когда речь заходила, к примеру, о пытках. Даже постоянные слушатели Лондонского радио, насколько я помню, не были подробно извещены об этом. Или я просто отстранялся от всего? Не знаю. Но это, разумеется, ни в какой мере не облегчало положения арестованных. Я обращался к Фелису в тех случаях, когда считал, что это может привести к положительному результату и человека, за которого я прошу, помилуют. Был своего рода связующим звеном между отцом с одной стороны и родственниками и адвокатами осужденных — с другой.

Я уже говорил, Фелис был горд, как петух, благожелательностью, которой он, по его мнению, добился у моего отца под носом Мюллера и СС. Об этом «завоевании» не знал даже Тербовен. Во время одной из моих первых встреч с Фелисом он с поразительной откровенностью дал мне понять, что у него не слишком хорошие отношения с рейхскомиссаром, и что он, собственно, не поддерживает твердую линию Тербовена. Тербовен был всегда непреклонен, когда заходила речь о помиловании, неважно, кого это касалось, и Фелис просил меня содействовать тому, чтобы в самых важных случаях прошения отца направлялись непосредственно в канцелярию Гитлера, то есть Гитлеру лично.

Мне не хочется слишком много и подробно писать об этом. Во-первых, у меня под рукой нет достаточно материалов, да и нет сил копаться в них. Я их не собирал, это уже сделали Альберт Визенер, Торкиль Хансен и другие{126}, и материалы эти доступны, хотя сказано еще далеко не все.

Во-вторых, редактор газеты «Вердене Ганг» Тим Греве в свое время счел нужным попрекнуть меня тем, что, упоминая о нескольких удачных заступничествах, я незаслуженно обременяю помилованных чувством благодарности, которую они должны испытывать к семье Гамсуна… Да-да, с тех пор прошло немало лет, я больше не обращаю внимания на такие вещи. Но в давние времена существовал красивый обычай благодарить и за более незначительные услуги.

И тем не менее, совсем не писать об этом мне тоже не хочется, хотя из чувства такта я не стану называть имена. В этой связи я думаю не только об отце, но особенно о матери. Никто после окончания войны не был столь превратно понят… люди, сбитые с толку желанием простить величайшего писателя Норвегии, винили во всем его жену.

В другой книге я коротко описал наше с ней посещение Тербовена, подготовка к которому заняла много времени и у нее и у меня. Маме пришлось на поезде приехать в Осло, мне — вести переговоры с Фелисом. Весной 1944 года все это было непросто. Движение Сопротивления создавало немцам многие трудности, и обе стороны ожесточенно нападали друг на друга. В Сёрланне была арестована группа норвежцев, всех приговорили к смерти. Некоторые дни были особенно тяжелы, и мне хочется рассказать о том, что прочно осело у меня в памяти.

По-видимому, отец уже почти использовал свою «квоту» у Гитлера, мы напрасно ждали сообщения из Германии. Но мама все же могла попробовать чего-то добиться у Тербовена, поскольку приняла участие в одном приеме полтора года назад, после того, как рейхскомиссар освободил Грига. Она получала обращения от знакомых и незнакомых, осужденные жили по всему Сёрланну, мне тоже без конца звонили. Особенно трудно было утешить сестру одного молодого человека из Гримстада, которого я знал еще в детстве, потому что в то время я знал, что мы уже опоздали. Накануне мы с мамой уже побывали у Тербовена и почти ничего не добились. Но позвольте рассказать все по порядку. Все началось со встречи в отеле «Континенталь», куда пришла мать одного из осужденных. Мы долго разговаривали с нею, как обычно со всеми, кто к нам обращался. Я получил сообщение от Фелиса, что рейхскомиссар согласен нас принять, и за мной с мамой приехал автомобиль. На шофере была немецкая военная форма, и рядом с ним сидел кто-то в штатском. Пока мы здоровались, вскинув вверх руку, оказалось, что я уже встречал этого человека в штатском, но тогда на нем была форма, и это было на последнем Jul-Feier. Этот маленький неприметный человек оказался никем иным, как шефом СС штурмбаннфюрером Гансом Латцой — судьей, который судил всех по законам военного времени.

Латца выглядел мрачным и вообще не был расположен к поездке в Скаугум. Трудно разговаривать с человеком, который сидит к тебе спиной и лишь пару раз из вежливости повернул к тебе голову и что-то буркнул. Поездка в красивый Скаугум казалась из-за этого более длинной и мрачной, чем когда бы то ни было, несмотря на прекрасную погоду и деревья, стоявшие в майской зеленой дымке. Сидя сзади, мы имели возможность наблюдать за сидящими впереди — шофер, высокий, с прямой спиной, в зеленой форме, и рядом Латца, маленький, но тоже стройный, в темном пальто и шляпе. Его профиль, который мы видели, когда он иногда к нам оборачивался, не стоит описания, гладко выбритое обычное лицо, лет тридцать пять — сорок…