Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

И он продолжал меня опекать. После моего недолгого пребывания в гимназии, Люнд счел, что я должен начать заниматься у Турстейна Турстейнсона, который держал школу живописи в Биллингстаде под Осло. Так и получилось. Я попал в круг, где Хенрик Люнд долгие годы задавал тон, и как художник и как борец и защитник тех художников, которые разделяли его взгляд на искусство. К сожалению, ряды этих художников поредели. Люнд и Фолкестад умерли. А Людвига Карстена, который мне казался из них наиболее интересным, уже и тогда не было в живых. А вот Турстейн стал моим другом, учителем и вдохновителем. И до такой степени, что потребовалось немало времени, чтобы я освободился от его влияния.

Двор в Нёрхолме. В детстве он мне казался огромным. Сейчас — нет. Его нельзя даже сравнить с южной стороной усадьбы, где широко раскинулся сад, доходящий до шоссе Е-18.

Чем меньше человек, тем больше кажется ему все, что его окружает. В шесть лет у меня уходило много времени на то, чтобы добежать до уборной и вернуться обратно, спасаясь от преследований сердитого гуся, который третировал нас, детей, и своих двух гусынь. В один прекрасный день ему, к счастью, отрубили голову. Остались две его вдовы, несколько кур и красавец-петух.

Выгребная уборная была разделена на два отделения, в одном было три очка разной величины для нас, детей, и служанок, и отделение для отца с матерью и возможных гостей. Оно запиралось на ключ, который висел в прихожей на медном крючке. В родительской уборной было два очка. Над ними висела картина Улы Абрахамссона — рыжеволосая дама в неглиже, на боковой стене висело большое зеркало. Когда Хенрик Люнд снимал с крючка ключ, он всегда объявлял, что идет посмотреться в «Зеркало».

Когда у нас появился автомобиль — красивый подержанный «кадиллак» 1922 года, похожий на цилиндр, рядом с «Зеркалом» был построен гараж. Отец далеко не сразу стал употреблять слово «биль» вместо «автомобиль», он считал это признаком вырождения языка, как и многие другие сокращения. Рядом с гаражом появились две гостевые комнаты, под которыми были погреба, а позади — большой дровяной сарай. Все сохранилось и теперь в прежнем виде, только уборными больше не пользуются.

Когда приезжал Хенрик Люнд и по необходимости приглашали еще несколько человек, в крайней гостевой комнате играли в покер и пили виски. Особенно мне запомнился добродушный аптекарь из Аскера. Он приехал с девяностошестиградусным подарком, которого мой законопослушный отец не мог принять. У него был запас виски «Black and White», сделанный задолго до введения запрета на спиртное и хранившийся в запертом ящике комода. Отец дружески называл аптекаря «Господином майором», потому что тот носил морскую фуражку с золотым галуном.

Хенрик Люнд приезжал к нам в Нёрхолм раз шесть или семь. Он имел так называемый свободный доступ в те периоды, когда отец мог принять одного или двух гостей. Отцу нравилась язвительность Люнда, а мама относилась к нему сдержанно. Приезды Люнда и сопровождавших его друзей приносили ей дополнительные хлопоты. Кроме того, она не одобряла игру в карты. Люнд, безусловно, чувствовал, что раздражает хозяйку дома, и был предельно тактичен. Он любил и уважал маму и восторженно выражал свои чувства к ней, особенно в моем присутствии. Он бросал на меня быстрые, многозначительные взгляды. Намерения его были очевидны, я был не настолько глуп, чтобы не понимать, что должен передать эти восторги матери, дабы умаслить ее. И я охотно исполнял возложенную на меня миссию. Люнд решительно отказался взять деньги за написанный им мамин портрет и за красивую французскую раму к нему, которую он позже прислал нам.

Люнд хорошо зарабатывал на живописи, литографиях и гравюрах с портретов отца, учитывая, что их с отцом очень уважали в кругах, которые в то время имели большое значение. В своих работах Люнд делал упор на живое личное обаяние модели. Что-то, наверное, в этом было, не зря Мунк считал его живопись «сладкой». Таланты Хенрика Люнда были чужды такому мизантропу, каким был Мунк. Тем не менее, один раз он позволил уговорить себя позировать Люнду и признался, что рисунок получился хорошим.

В знак особой благодарности Люнд подарил отцу красивые золотые часы с двумя крышками, на внутренней крышке было написано: Кнуту Гамсуну от преданного придворного художника. Отец очень ценил этот подарок, в ответ на него нужно было лишь время от времени позировать художнику. К тому же впоследствии эти часы могли оказаться хорошим подарком Арилду или мне. Через несколько лет отец подарил их мне.

Каждый приезд Хенрика Люнда в Нёрхолм был для нас, детей, праздником. Он наполнял дом весельем. Высокий, полный, но легкий на ногу, он, напевая, вальсировал по двору. Для младших это была забава, а я сидел на крыльце амбара и мыл его кисти в теплой воде с зеленым мылом.

У него в запасе было полно историй, часто бестактных и слишком откровенных, на мой взгляд. Ведь он знал множество людей, у него была целая галерея знакомых в «Театральном кафе» в Осло. Больше всего, как я помню, говорилось о Мунке и Карстене, а также о Кристиане Кроге, который жил в Крагерё, недалеко от дачи Люнда на Скотёе. Про Крога Люнд рассказывал вот что: тот хотел удалить подпись своего ученика с одной самой удачной работы, и потом, когда об этом стало известно, сердито воскликнул: «Поставить мою подпись — какая неслыханная дерзость!» Благодаря живой мимике Люнда, его хриплому от виски голосом и неповторимому таланту подражания, эта известная история звучала очень смешно.

Люнд любил своего коллегу Карстена, не только как художника, но и как друга — если кто-то мог быть тому другом. Карстен, как известно, не пользовался у коллег-живописцев особой популярностью. Он держался в стороне и ко всем художникам, за исключением Мунка, обращался на «вы». Люнд не составлял исключения, однако же смело защищал Карстена, несмотря на острый язык «подзащитного». Однажды шпильку от Карстена получил один одаренный коллега из их круга. Художник Бернхард Фолкестад издал небольшую книгу своих статей, она называлась «Синее колесо». Карстен сказал: «Книга неплохая, Фолкестад. Наконец-то Вам удалось найти нужный цвет…»

8

Лето 1988 года. Я снова, стою здесь, во дворе усадьбы, где все так изменилось, гляжу по сторонам и мысленно возвращаюсь к памятным приметам далекого прошлого.

Старое крыльцо красного амбара. Когда-то на нем было так удобно сидеть — не слишком большое, сложенное из каменных плит. Верхняя плита стерта до дыр множеством подбитых железом сапог, не одну сотню лет топтавших ее. Сюда вносили мешки с мукой и зерном и ссыпали содержимое в закрома, здесь висели копченые свиные и вяленые бараньи окорока, а под самым потолком — гороховая ботва. Таким я помню амбар в первые годы жизни в Нёрхолме. Но амбар постепенно пустел — исчезла необходимость хранить муку и зерно.

Да, на этом крыльце было так приятно сидеть, особенно когда его нагревало солнце, немного жестковато, но очень удобно. Интересно, осталась ли на нем краска от кистей Хенрика Люнда, которые я вытирал о камень с не видимой никому задней стороны? Да, вот белые и красные полоски — краска держится долго.

В детстве я на этом крыльце колол орехи, которые осенью собирал в Хасселдалене, здесь как раз хватало места и мне и горке орехов. У меня был особый камень овальной формы, которым я колол орехи, еще не совсем зрелые, уютно лежащие в своей скорлупе. Этот камень я всегда прятал под крыльцом. Может, он и сейчас там? — подумал я. Было бы неплохо расколоть несколько орешков… Но камня под крыльцом не оказалось. Впрочем, и год, наверное, был неурожайный на орехи, да и дорога в Хасселдален заросла непроходимым кустарником.

Когда я был маленький, в Нёрхолме не происходило ничего необычного — школа, работа в саду и на полях летом и осенью, а зимой привычный для всех детей спорт — лыжи, если был снег. На открытке с изображением двух футболистов, столкнувшихся лбами, отец деловито и как всегда с желанием помочь пишет: «Дорогой Туре, спасибо за письмо. Если зима еще постоит, ты можешь взять в лавке Лауры Рейерсен хорошие лыжи. Помни, что резина должна быть прочно прикреплена, будет лучше, если это сделают Кристиан или Густав, пусть возьмут мелкие медные гвоздики от Молланда. Мне понравилось, как ты прыгал…»

А вообще мы развлекались по-всякому, хотя наши развлечения вряд ли пришлись бы по вкусу нынешним детям. У меня в Гримстаде был товарищ, внук старой аптекарши фру Арнтцен. Его звали Фредрик. И еще я дружил с Дидриком, сыном приходского пастора, с Сигурдом, сыном морского капитана, и наконец с Оддвином, отец которого владел Гримстадской фабрикой минеральной воды, откуда Оддвин приносил нам газированную и сельтерскую воду. Как старший и более опытный, он наливал газировку, подмешивая в нее спирт, разумеется, это была безобидная уловка ради собственного удовольствия и удовольствия своих друзей. Это производило неописуемое действие на тех, кто считал, что пьет газировку. С ними со всеми я и проводил время, когда позволяли обстоятельства, будь то в Нёрхолме или Гримстаде.