Геннадий Обатнин - История и повествование

• Название: История и повествование
• Автор: Геннадий Обатнин
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2006
• ISBN: 5-86793-465-9

Сборник научных работ посвящен проблеме рассказывания, демонстрации и переживания исторического процесса. Авторы книги — известные филологи, историки общества и искусства из России, ближнего и дальнего зарубежья — подходят к этой теме с самых разных сторон и пользуются при ее анализе различными методами. Границы художественного и документального, литературные приемы при описании исторических событий, принципы нарратологии, (авто)биография как нарратив, идеи Ю. М. Лотмана в контексте истории философского и гуманитарного знания — это далеко не все проблемы, которые рассматриваются в статьях. Являясь очередным томом из серии совместных научных проектов Хельсинкского и Тартуского университетов, книга, при всей ее академической значимости, представляет собой еще и живой интеллектуальный диалог.

---

Представления будущих арзамасцев о том, как будет выглядеть тот литературный кружок, который они рано или поздно образуют, были мало между собой согласованы и подчас просто противоположны. Так, Дашков, Блудов и В. Л. Пушкин еще с 1810 года были настроены на «чернильную брань», а В. А. Жуковский в начале 1814-го мечтал создать дружеский, «несветский» круг, уделом которого будут «наслаждения чести»[178]. Схожие черты получает будущее братство в письме Батюшкова: он говорит о литературном сообществе, в которое бы входили, помимо него, Жуковский, Вяземский и Северин[179]. В ноябре 1814 года Жуковский пишет о поэтическом триумвирате, который должны были составить Батюшков, Вяземский и он сам[180]. Если сравнить проект будущего «союза поэтов», как он представлен в письме Жуковского ноября 1814 года с программой функционировавшего в 1801–1802 годах «Дружеского литературного общества», в которое входили трое будущих арзамасцев — Жуковский, Воейков и А. Тургенев, — можно найти немало примечательных параллелей.

…Я хочу, чтобы всякой из нас… — чтобы каждой даже награждал себя в своем друге[181].

Возможно, и батюшковский план воссоединения у стен сгоревшей Москвы был плодом его общения с Жуковским и рассказов последнего о деятельности «Дружеского литературного общества». Не менее вероятно и то, что обрисованный Батюшковым облик поэтического братства был попросту «считан» им из стихотворений Жуковского, некоторые фрагменты которых, по сути, представляли собой облеченные в лирическую форму надежды на продолжение деятельности «Дружеского литературного общества», пусть и не обязательно в виде формализованных заседаний, или — впоследствии — воспоминания о нем:

Друзья небесных Муз! пленимся ль суетой?
Презрев минутные успехи —
Ничтожный глас похвал, кимвальный звон пустой, —
Презревши роскоши утехи,
Пойдем великих по следам!

(«К Поэзии», 1804)[182];

О братья! О друзья! где наш священный круг?
Где песни пламенны и музам и свободе?
Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг?
Где клятвы, данные природе,

Хранить с огнем души нетленность братских уз?

(«Вечер», 1806)[183];

Где время то, когда по вечерам
В веселый круг нас музы собирали?
Нет и следов; исчезло все — и сад,
И ветхий дом, где мы в осенний хлад
Святой союз любви торжествовали
И звоном чаш шум ветров заглушали!

(«Тургеневу, в ответ на его письмо», 1813)[184].

Так или иначе, до «выстрела» Шаховского и кратковременного возвращения Шишкова на политическую арену ни о какой «чернильной» войне, как кажется, речь не заходила. До и после представления «Липецких вод» арзамасцы высказывали различные мнения по вопросу о том, стоит ли переводить полемику с беседчиками в публичное русло. Так, по свидетельству Дашкова, Батюшков не хотел публиковать «Певца в Беседе»[185], а Вяземский так и не напечатал нигде свое письмо Каченовскому, несмотря на то, что Дашков настойчиво предлагал поместить его в «Сыне Отечества». При этом некоторые арзамасцы ратовали за издание так и не опубликованного в те годы «Видения в какой-то ограде», а Вяземский спрашивал в письме: «Зачем не печатаете вы „Видения“?» (1, 290). С одной стороны, это различие позиций в вопросе о придании публичной формы полемике с «Беседой» объясняется различием индивидуальных полемических стратегий участников «Арзамаса» (очевидно, что Дашков и Вяземский были настроены гораздо более воинственно, нежели Жуковский). С другой — оно является следствием смены общей стратегии «Арзамаса», зафиксированной в протоколе от 11 ноября 1815 года: здесь сказано о решении «заключить перемирие» с «Беседой», то есть, вероятно, прекратить с ней печатную полемику и «определить занятия „Арзамаса“» — программу деятельности общества, не связанную напрямую с критикой «Беседы». Практические последствия этого решения изложил в своем декабрьском письме Вяземскому Жуковский: «Твои пущенные эпиграммы не напечатаны для того, что наша война кончена трактатом, который объявлен в „Сыне Отечества“ в статье под именем мнений постороннего. Критики же и письмо напечатать можно будет: это уже война литературная. Чтобы только в них не было ничего обо мне»[186].

Произведенное Жуковским разграничение двух этапов полемики — «нашей войны» и «войны литературной» — требует специального пояснения. Прежде всего, из контекста письма не вполне ясно, какую войну Жуковский называет «нашей», почему эта война не является войной литературной. Ведь если речь идет о полемике по поводу комедии Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды» и о заключенной в ней едкой сатире на Жуковского, которая вызвала такой взрыв возмущения у будущих арзамасцев, то разразившаяся вслед за премьерой этой пьесы «война» вполне может быть названа «литературной» — спор велся по поводу новейшего литературного произведения (пусть и поставленного на театральных подмостках), в котором были высмеяны литературные же произведения одного из самых знаменитых, если не самого знаменитого поэта той эпохи. Позволим себе предложить два параллельных и равноправных толкования этого выражения. Оно восходит все к тому же упомянутому Жуковским в письме трактату о перемирии — атрибутируемой в настоящее время Ф. Ф. Вигелю статье «Мнение постороннего». Но в этой статье в связи с незадолго до того появившейся комедией М. Загоскина «Урок волокитам»[187] говорится не о начале, а именно об окончании литературной войны. Однако эта же небольшая заметка начинается с фразы, которая, кажется, проливает свет на загадочное словоупотребление Жуковского: «Наш век как будто определен для чрезвычайностей во всех родах, от исполинских происшествий политического мира до явлений едва приметных нашей словесности» (1, 256). Таким образом, в параллель чрезвычайному происшествию в мире литературы (появлению комедии Шаховского) ставится чрезвычайное происшествие в мире политическом, каковым в 1815 году, конечно, были события 100 дней и окончательная победа союзников над Наполеоном. Тема притязаний на «литературный престол» и отказа от них отчетливо проведена в статье Вигеля: «…говорят, что сие торжественное отречение было сопровождаемо несколькими выстрелами и против защитников прежнего неприятеля» (Там же, курсив мой. — М.М.). Ту же параллель проводит в своем октябрьском письме А. И. Тургеневу Н. М. Карамзин: «В здешнем свете все воюет: и Наполеоны, и Шаховские. У нас, как и везде, любят брань» (1, 270–271). В «Письме к новейшему Аристофану» Дашков использует знакомую его читателям топику: Шаховской представлен здесь как человек, преступивший границы добра и зла, попирающий законы человеческого общежития («„Честный человек есть благороднейшее творение Создателя“, — сказал Попе; но вы вознеслись превыше обыкновенных правил», «все позволено счастливым, изобретательным умам, коих цель, подобно вашей, равно полезна и возвышенна» — 1, 243), — и в этом его образ разительно напоминает уничтожавшегося тысячами публицистических перьев Наполеона. Ср., например, с пассажем из всего несколькими месяцами ранее опубликованной статьи Уварова:

Бонапарте, убежав из заключения своего, вдруг вышел на берег во Франции, и обратно занял трон, с которого проклятия вселенной заставили его сойти. <…> Он заключил союз со всеми страстями, заблуждениями и слабостями. Он естественный союзник злого начала в природе человеческой. <…> Разбой, злочестие, измена, вероломство, клятвопреступление окружают сей трон, вознесенный с поспешностию, и посреди сих ужасных спутников он обещает Франции славу, мир и благоденствие![188]

Покусившийся на литературную славу Жуковского и его место первого поэта Шаховской уподобляется вероломно выкравшему трон у законной французской королевской династии Наполеону, и ответные действия «партии Жуковского» — по аналогии с событиями недавнего прошлого — воспринимаются как акт справедливого воздаяния за нарушение установленного порядка, как низвержение ложного и восстановление истинного кумира. «Наша война» — война арзамасцев с безнравственным похитителем чужой славы — была, по мнению Жуковского, продолжением общеевропейской войны; и здесь не стоит недооценивать возможностей почти буквальной интерпретации этой метафоры. Судя по тому, как вводит в свой текст эту синтаксическую и семантическую параллель Карамзин, речь не идет о единожды кем-то пущенном в ход mot: скорее, эта аналогия независимо пришла в голову всем заинтересованным участникам полемики и была совершенно закономерной, поскольку вообще весь круг «Беседы» был для Арзамасского круга воплощением безосновательных претензий на ведущую роль в литературе.