Александр Перцев - Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

• Название: Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии
• Автор: Александр Перцев
• Издательство: Издательство Русской Христианской гуманитарной академии
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-88812-557-1

Карл Ясперс (1883–1969) — одна из ключевых персон в интеллектуальной жизни XX в. Он был психиатром, философом, культурологом. Вопреки времени, редко оставлявшему место для гуманности, он стремился «сохранить человека», и вопреки мнению большинства психиатров, считал возможным говорить о душе. Был экзистенциализм философской программой или способом сохранить себя? Как рождалось самое мощное философское движение? Благодаря и вопреки чему Ясперс стал столь ярким мыслителем? Это лишь некоторые вопросы, поднимаемые автором книги. Дополняет издание «Философская автобиография» К. Ясперса, до настоящего времени малодоступная в русском переводе. Автор книги и перевода — Александр Владимирович Перцев, профессор, доктор философских наук, специалист по современной западной философии, известный также своими переводами Ф. Ницше, К. Ясперса, П. Слотердайка, Ф. Г. Юнгера и др.

Книга рассчитана как на специалистов, так и на широкий круг читателей, интересующихся современной философией и психологией.

---

Самая острая критика исходила от Груле. Он, казалось, не принимал совершенно ничего из того, что я докладывал на врачебных собраниях. От его замечаний я приходил в немалое возбуждение. Они подхлестывали меня.

На одном из врачебных собраний я сделал сообщение, в котором предложил вниманию коллег план небольшой работы, посвященной феноменологическому направлению исследований в психиатрии. Это был мой замысел. Груле, казалось, не оставил от него и камня на камне. После этого я, уверенный в правильности избранного пути, всего за несколько дней написал статью, где изложил все более ясно, и предложил прочесть рукопись Груле. Тот, к моему удивлению и радости, одобрил ее содержание.

Была и другая, недоброжелательная, критика. Один ассистент — того же возраста, что и я, — бросил мне упрек, который в разных вариантах постоянно бросали мне позже. Впоследствии этот упрек стал относиться и к моей философии.

Я был обвинен в том, что задумал разрушить все твердо устоявшиеся представления о бытии в своем стремлении проанализировать теоретически все возможности исследования, а из‑за этого теории оказываются‑де в «подвешенном» состоянии, превращаясь в простые сравнения. К этому мой обвинитель добавил: «У вас нет совсем никаких убеждений. Так заниматься наукой нельзя. Науки нет без стержневой теории, связующей и соединяющей все. Только благодаря теории она и становится наукой. Вы — релятивист. Вы разрушаете устои медицины. Вы — опасный нигилист».

Однако самое большое и незабываемое впечатление произвела на меня позиция, которую занял по отношению к моей работе Ниссль. Он критиковал и помогал. Он настолько был удовле-. творен моей диссертацией «Тоска по родине и преступления», что оценил ее высшим баллом и пошел навстречу моему желанию работать у него в клинике. Первый наш разговор с глазу на глаз, когда я выразил такое желание, был краток. В ответ на мою просьбу он спросил: «Хорошо, а чем именно вы хотели бы заниматься?». Я сказал: «Первые недели я собираюсь провести в библиотеке, чтобы сориентироваться, чем можно заниматься вообще». Он удивленно посмотрел на меня и сказал как отрубил: «Ну, если вам угодно заниматься такими глупостями — извольте». Я был просто потрясен и уничтожен таким ответом.

В бешенстве я хотел было отказаться от работы в клинике, но поразмыслил и решил так: «Это — заслуживающий уважения исследователь. Мне следует простить его за то, что он излил свой гнев на молодого человека. Клиника его уникальна. В Германии другой я не найду. Тут на карту ставится вся моя судьба. Надо смирить свою гордыню».

Так началась моя работа. Ниссль предоставил мне полную свободу, слушал мои научные доклады и как‑то сказал одному из ассистентов: «Жаль Ясперса! Такой интеллигентный человек, а занимается сплошной ерундой». Когда я однажды из‑за своего болезненного состояния опоздал к обходу, он приветствовал меня так: «Но, господин Ясперс, как бледно вы выглядите! Вы слишком много занимаетесь философией. Красные кровяные тельца этого не выносят».

Прошло несколько лет. Когда вышла моя статья о феноменологическом направлении исследований, он пришел ко мне однажды в поликлинику и спросил, можно ли ему послушать, как я феноменологически веду опрос — исследование больного. Мне выдалась счастливая возможность показать ему некоторые явные моменты, говорящие о начинающейся шизофрении. Ниссль высказался в том смысле, что очень удовлетворен, что феноменологию можно и нужно использовать.

Потом я получил корректурные листы своей «Психопатологии» и счел своим долгом показать их ему — как шефу и как человеку, который предоставил мне возможность для работы. На протяжении многих дней я видел его с корректурными листами, торчащими из кармана белого врачебного халата. Мне он не говорил ни слова. Ветцель передал мне такое его суждение о книге: «Великолепно! Крепелин остался далеко позади!».

По прошествии примерно трех недель Ниссль попросил меня посетить его вечером дома. Там он объявил мне: «Я считаю, что книга удалась. Но вы ведь наверняка рассчитываете получить доцентуру на основании этой работы. У меня, к сожалению, доцентами стали слишком многие, факультет больше не разрешает. Вам пришлось бы ждать, пока одного из доцентов не пригласят в другой университет или в другую клинику. А поэтому я навел справки: Крепелин в Мюнхене и Альцхаймер в Бреслау — оба готовы немедленно предоставить вам возможность получения доцентуры. Вы можете выбирать». Я ответил: «С Гейдельбергом у меня связано так много, что я предпочитаю оставаться здесь и ждать. Но, возможно, я смогу получить доцентуру по психологии на философском факультете. Мы бы основали там колонию, а позднее я смогу вернуться в клинику».

«Отлично!» — ответствовал Ниссль и помог мне исполнить задуманное, написав отзыв — рекомендацию для философского факультета, — другие рекомендации дали Макс Вебер и Кюльпе (из Мюнхена). Я получил доцентуру по психологии в 1913 году у Виндельбанда.

Я тогда и не подозревал, что этот шаг повлечет мой переход из мира медиков в философский мир университета. Меморандум родителям, направленный из Сильс — Марии, был позабыт. Теперь я преподавал психологию, печалясь, что приходится делать это вне связи с клиникой. Для наглядности я использовал массу таблиц, проводил простые эксперименты — и это при отсутствии Института психологии в университете.

То, что я в конечном итоге так и не вернулся к психиатрии, было вызвано, как мне представляется, внешними обстоятельствами — моей болезнью. Когда во время Первой мировой войны тогдашний декан, профессор Готтлиб, спросил меня, приму ли я, как последователь и ученик Ниссля, приглашение возглавить исследовательскую психиатрическую клинику в Мюнхене, я попросил несколько дней на размышление. Мы раздумывали вместе с женой, не согласиться ли: ведь мы получили бы квартиру при клинике, а я в значительной мере освободился бы от обременительной практической деятельности. В итоге мы решили, что данный вариант совершенно невозможен из‑за моего физического состояния. Я не мог брать на себя ответственность за надлежащее руководство клиникой. Отказ дался мне тогда очень тяжело. Пределом своих желаний я считал в то время возможность вместе с единомышленниками поддерживать дух клиники, следуя по пути, уже выбранному в соответствии с традициями, и развивать этот дух — как в научных исследованиях, так и во врачебной деятельности. Такое казалось неизмеримо более значительным, чем просто преподавание в университете — в окружении книг и бумаг, довольствуясь случайными жизненными впечатлениями и редкими поездками.

Это стоит отметить сейчас, оглядываясь назад. То, что я сделал вынужденно, из‑за болезни, против своей воли — окончательно выбрал философский факультет, — на деле оказалось выбором пути, предначертанного мне от рождения. Я философствовал с младых лет. Медициной и психопатологией я занялся потому, что меня подтолкнул к этому интерес к философии. Я не решился прямо выбрать философию, сделав ее главным делом в жизни, поскольку испытывал трепет — уж больно велики были открывающиеся задачи, и позднее я тоже не собирался избирать такую стезю. Цель была такова: преподавать психологию, занимая кафедру философии, которая была бы таковой только по названию, а на деле являлась бы кафедрой психологии. Тот поворот судьбы, который был перенесен столь болезненно, поскольку пришлось отказываться от многого, на деле оказался счастливым, ибо мне открылось поле широких возможностей. А в последующие годы к этому полю возможностей добавилась философия. Но я сохранил верность труду своей молодости. «Психопатология» всегда была дорога мне.

Воспоминание о сообществе единомышленников, существовавшем в нашей Гейдельбергской клинике, сопровождало меня на протяжении всей жизни. В последующей моей работе я опирался лишь на свои силы, проводил исследования на собственный страх и риск, хотя меня поддерживали единомышленница- жена и мой друг Эрнст Майер. Однако моя работа происходила вне контакта с содружеством профессионалов. Сравнивая и сопоставляя, я могу судить, насколько более разобщенным, искусственным и неподлинным было сообщество доцентов философии, сколь бы часто они ни встречались на конгрессах и ни обменивались мнениями на страницах журналов и книг.

3. Психология мировоззрений

Когда осенью 1913 года я стал доцентом, мне поручили читать лекции по психологии. Летом 1914 года я начал с темы «Психология характеров и одаренности». Затем последовали лекции об эмпирической психологии: психологии ощущений, психологии памяти, исследования процесса утомления. Потом я прочитал патографические лекции о многих исторических личностях, которые были больны психически.

Но решающим для выбора того пути, по которому в дальнейшем двинулась моя мысль, стал тезис Аристотеля: «Душа — это как бы все». Опираясь на него, я с чистой совестью принялся заниматься всем, чем угодно, называя эти занятия психологией. Ведь нет ничего такого, что не имело бы своей психологической стороны, если трактовать это в столь широком смысле. Я никоим образом не принимал господствовавшего тогда в Гейдельбергском кружке (Виндельбанд и Риккерт) ограничения пределов психологии. То, чем я начал заниматься в психопатологии, называя это «понимающей психологией», теперь наложилось на всю традицию гуманитарно — научного и философского понимания. Таким образом я окидывал взором и ширь мира, и глубину того, что доступно пониманию в человеке. Я читал лекции о понимающей психологии, в первую очередь — о социальной психологии морали. Среди этих курсов лекций один для меня стал важнейшим. Я опубликовал его под названием «Психология мировоззрений» в 1919 году, после окончания войны. Эта книга предопределила мой путь в философии, хотя сам я этого еще не осознавал. В ней переплелось несколько мотивов, о них я написал в предисловии к четвертому изданию.