Александр Перцев - Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

• Название: Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии
• Автор: Александр Перцев
• Издательство: Издательство Русской Христианской гуманитарной академии
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-88812-557-1

Карл Ясперс (1883–1969) — одна из ключевых персон в интеллектуальной жизни XX в. Он был психиатром, философом, культурологом. Вопреки времени, редко оставлявшему место для гуманности, он стремился «сохранить человека», и вопреки мнению большинства психиатров, считал возможным говорить о душе. Был экзистенциализм философской программой или способом сохранить себя? Как рождалось самое мощное философское движение? Благодаря и вопреки чему Ясперс стал столь ярким мыслителем? Это лишь некоторые вопросы, поднимаемые автором книги. Дополняет издание «Философская автобиография» К. Ясперса, до настоящего времени малодоступная в русском переводе. Автор книги и перевода — Александр Владимирович Перцев, профессор, доктор философских наук, специалист по современной западной философии, известный также своими переводами Ф. Ницше, К. Ясперса, П. Слотердайка, Ф. Г. Юнгера и др.

Книга рассчитана как на специалистов, так и на широкий круг читателей, интересующихся современной философией и психологией.

---

Я уже не говорю об изложении в ясных и четких понятиях психологии деятельности (в отличие от феноменологии и понимающей психологии), о разделении постигаемых в ее смысле выразительных феноменов и лишенных смысла сопутствующих телесных проявлений, сопровождающих психические процессы, как не упоминаю и о других методологических прояснениях тех знаний, которые фактически уже были обретены.

Я хотел бы указать только на один момент. Я повсеместно вел борьбу против пустопорожних рассуждений, далеких от действительного познания, в особенности против тех «теорий», которые играли столь большую роль в языке психиатрии. Я доказывал, что хотя психологические теории разработаны по аналогии с естественнонаучными теориями, они, тем не менее, никогда не имели характера естественнонаучных. Ведь в соответствии с ними прогресс знания не представлялся постижением некоего основного, фундаментального процесса, охватывающего все без исключения психические явления. Доказательство и опровержение здесь не осуществлялись в ходе опытного познания, при постоянном поиске критики оппонентов, в совместном исследовании.

Речь, в сущности, шла только о сравнениях и аналогиях, которые, разумеется, имели под собой некоторую почву, но ведь сравнивать можно как угодно, по самым разнообразным признакам, и такие сравнения никогда не приводились в соответствие между собой, никогда не подвергались радикальной проверке. Их неоправданно превратили в реальности, составляющие некую первооснову всего.

Однако во всяком мышлении — а потому и в этом теоретическом мышлении тоже — я пытался найти тот аспект, который имел бы позитивную ценность для науки. По этой причине я в своей «Психопатологии» представил систематизацию теорий как способ описания, с помощью сравнений, того, что в ином случае осталось бы за пределами сферы познания. Суть дела заключалась в том, чтобы свободно окидывать взглядом возможные картины, не подпадая под власть ни одной из них. В то время в большом ходу были, в первую очередь, теории Вернике и Фрейда, и та и другая забыты. Теория Фрейда даже среди психоаналитиков считается в значительной степени обусловленной временем, в которое она возникла, и больше не признается ими безоговорочно правильной.

Верилось — правда, всякий раз на новый лад, — что удастся найти методы, которые позволят постичь человека как единое целое (в том, что касается его конституции, характера, типа сложения, единства заболевания). На каждом из путей такого поиска — а каждый из них в каких‑то пределах был плодотворен — эта мнимая целостность оказывалась на самом деле лишь моментом той всеохватной целостности человеческого бытия, которая никогда не становилась предметом исследования — именно как эта всеохватывающая целостность. Ведь человек как целое выходит за рамки любой мыслимой объективируемости. Как сущность для себя самого и как предмет исследования для ученого он просто принципиально неисчерпаем. Он как бы остается открытым. Человек — всегда больше того, что он знает о себе и что может о себе знать.

Итак, научным импульсом для общего систематизирующего изложения стало стремление свести воедино все точки зрения. В сфере психопатологии следовало четко и в строгих понятиях определить, что мы знаем, как мы это знаем и чего мы не знаем.

Основной замысел состоял в том, чтобы выяснить, на каких путях проявляет себя то объективное, которое поддается исследованию. Ставить вопрос таким образом я стал уже давно — это было свойственно моей натуре. Когда на экзамене по медицине после пятого семестра, перед началом шестого клинического, мне достался вопрос о строении спинного мозга, я построил свой ответ так: назвал методы его исследования и указал, какие результаты приносит применение каждого из них. Анатом (Меркель в Геттингенском университете) был удивлен и похвалил меня, чему, в свою очередь, удивился я.

Систематизация требовала не упускать из виду ни одной действительно оригинальной методики, даже если с ее помощью был получен самый минимум знаний. Все подходы к реальности следовало держать открытыми — на будущее. А держать их открытыми можно, только осознав их. При этом каждый из подходов надлежало исследовать так, чтобы стали ясны его предпосылки и его границы.

По этой простой причине я с самого начала был настроен против научных школ, ибо они склонны что‑то отвергать и исключать из рассмотрения. Я прослеживал путь любого ученого, достигшего каких‑либо реальных результатов. Я стремился максимально раскрыть на материалах психопатологов и сам смысл науки.

Принцип моей «Психопатологии», следовательно, был таков: развивать познание и упорядочивать его результаты, используя в качестве путеводных нитей методы, с помощью которых эти результаты были получены; познавать познание и прояснять таким образом вещи.

Однако из данного принципа следовало и другое: методологические исследования сами по себе не имеют никакого значения до тех пор, пока методы не приводят к реальным знаниям. Как говорит старая поговорка, что толку болтать про плавание на берегу — прыгай в воду! Поэтому я поставил перед собой такую цель: в моей «Психопатологии» не должно быть рассуждений, которые так и остались бы отвлеченными. Они будут уместными лишь в том случае, если можно будет сразу же продемонстрировать их практический смысл на наглядном материале познания. Каждый метод ценен только своим действительным содержанием, то есть тем, что благодаря ему открывается в наблюдении. Основная эмпиристская установка книги требовала: наглядность и фактичность остаются главными условиями того, чтобы психопатологические исследования обрели признание. В то же время нужно было давать себе отчет, что даже сами факты бывают разными. Факты лежат не в одной — единственной плоскости. Скорее, они существенно различаются — из‑за разнообразия путей, какими к ним приходят. А потому чтение книг должно не только давать материал, но и учить размышлять — как и в каких пределах этот материал может считаться фактическим.

Такой принцип методологического осмысления и упорядочения представлялся мне тем более важным, что предметом изучения психиатрии был человек. От всех прочих вещей в мире человек отличается тем, что он — как целое — точно так же не может стать предметом изучения какой‑то одной науки, как им не может стать весь мир в целом. При научном познании человека познается лишь нечто в его проявлениях, но не он сам. Если кажется, что достигнуто познание человека в его тотальности, — это иллюзия, возникшая вследствие того, что один из способов рассмотрения превращен в единственный, один из методов возведен в степень универсального.

Стремление делать осознанным способ научного познавания, осознать каждый из методов во всей его особости освобождает человека из плена иллюзий, будто бы он способен постичь себя в общем и целом, тотально. Избавление врача от такой иллюзии позволяет ему сохранить гуманизм, потому что не утрачивается понимание того, насколько бесконечен, неисчерпаем каждый человек в отдельности. Только и исключительно благодаря этому сохраняется столь необходимое для врача — гуманиста трепетное отношение к каждому человеку, благоговение перед ним, даже если он — душевнобольной. Надо было спасти для врача и ученого — исследователя человека — как человека уникального, неповторимого, индивидуального. Ни при каких условиях не может быть позволительным составление с помощью средств науки некой «калькуляции» человека. Каждый больной человек — как и любой человек — неисчерпаем. Компетентность науки никогда не простирается столь далеко, чтобы пропало, по меньшей мере, неясное чувство неисчерпаемости личности, во всей ее таинственности и загадочности — пусть даже эта личность выступает только как возможность, пусть даже от нее остались лишь чудесные, удивительные отсветы.

Книга, задуманная таким образом, могла, разумеется, стать неожиданностью, поразить в первом издании, но в ней неизбежны были недостатки. В последующих изданиях я сделал структуру книги более утонченной и заостренной, попытался охватить больший круг фактов. На протяжении десятилетий работа над этой книгой оставалась одним из важнейших дел моей жизни. После ее выхода я не проводил собственных психологических исследований, поскольку видел перед собой множество новых задач и жил вдали от клиники. Я только написал несколько патографий (в 1920 году— патографии Стриндберга и Ван Гога, в сопоставлении с патографиями фон Сведенборга и Гельдерлина, а в 1936 году — соответствующую главу о болезни в моей работе «Ницше»).

Когда я работал над книгой, коллеги с самого начала высказали множество критических замечаний — как дружеских, так и враждебных, и те и другие пошли на пользу.

Самая острая критика исходила от Груле. Он, казалось, не принимал совершенно ничего из того, что я докладывал на врачебных собраниях. От его замечаний я приходил в немалое возбуждение. Они подхлестывали меня.