Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

• Название: Карнавальная месса
• Автор: Татьяна Мудрая
• Жанр: Фэнтези

…Земля, покрытая куполами городов-мегаполисов и невидимой Всемирной Сетью. От купола к куполу странствует на своем верном автомобиле беспечный бродяга Джошуа, не зная, куда ведут его дороги, и попросту наслаждаясь движением. Так происходит до тех пор, пока он не находит в пустыне рядом с магистралью двух очень странных персон: наполовину парализованную собаку древней породы и свойского мальчугана в рваной джинсе, утверждающего, что он король и сын расстрелянного короля. И не прикипает к обоим всем сердцем. И не предаёт невольно, пожелав быть всего-навсего осмотрительным.

Джош потеряет их обоих, в процессе поисков обшарит уйму удивительных мест — сумасшедший дом, в котором преподают древнюю и современную философию, монастырь боевых искусств, где учат суфийскому кружению, изысканной кулинарии и умению выращивать прекрасные деревья и цветы… Побывает в непонятных сказочных землях, которые не найдёшь ни на какой карте, вмешается в сомнительного свойства заговор. Везде будет встречать своих любимых — и не узнавать их, и снова с ними разлучаться.

Также Джош, по заклятью, наложенному на него некими удивительными призраками, видит вещие сны и на них учится сообразоваться не с текущими обстоятельствами, а с самим собой — своим умом, сердцем и совестью. Сам учит, проповедует, сочиняет сказки и развязывает тугие узлы, завязанные другими. Ему помогают мифические животные-помощники.

И, естественно, под самый конец, Джошуа находит сразу всех, которых искал и которые находили его сами, выручал из беды — и принимал их помощь, кого любил — и кем был любим. С кем был одним целым. Вот это завершение, собственно, и будет карнавальной мессой — священнодействием, которое неразрывно сплетается с маскарадной сменой лиц, обликов, настроений. С феерическим празднеством, которым завершается старое исчисление времен и начинается новое.

---

— А ты кто, низводитель или излучатель? — спросил я с каверзой.

— А я — такой же, как ты. Поймешь себя — и меня поймешь. Забыл ту свою дразнилку?

Ну да, про то, что я сын…

Мы сочли необходимым замять неудобный поворот темы, и я напросился поглядеть ту «природу», где находилась основная часть здешних дам.

В женской части двора была арка. Мы нырнули сквозь нижний ярус колонн прямо туда… и увидели Сад.

Он казался без берегов и границ: низкорослые яблони в крупных желтых плодах, груши и айва, нектарины и абрикосы, ягодные кусты в междурядьях и отдаленные виноградники. Девушки сидели на ветвях, примостив рядом свои корзины, и собирали урожай: смешливые глаза следили за нами сквозь прорези наголовников, из-под длинных юбок выглядывали босые ножки. А совсем близко на одном-единственном высоком и кряжистом стволе от меня росло все ботаническое мироздание: каждая ветвь давала свой особый плод.

— Ноев ковчег, — вспомнил я.

— Дерево дружбы, — ответил Дэн. — Когда-то была такая хорошая традиция: гость приводит ветку лучшего растения в своем краю и делает подвой.

— Тут бывают гости из других стран?

— Не без этого, — ответил он. — А ты вроде все время хочешь спросить у меня об одном из них, да смущаешься с чего-то.

— О Сали.

— Да.

Мы уселись на скамью так, чтобы видеть Сад.

— Там, где он сейчас, — сказал он буднично, — стоят экраны от излучения мысленной энергии. Но он… он использует некий иной способ контакта. Лакуны во временной ткани… ты пока не поймешь. Я даже не знаю, передать ли тебе его слова, как обещал в той моей записке. Говорит, что он в Донжоне, и в то же время просит, чтобы ты с ним не связывался ни в одном из общеупотребительных смыслов. И не предпринимал никаких опрометчивых шагов для его вызволения. Что он имеет в виду: вообще ничего не делать или не делать глупостей? И что он считает опрометчивым: тебе штурмовать крепость в одиночку? Или собрать ополчение из мюридов, послушников и чел и двинуть на щит? Скажи мне.

— Донжон я знаю. Тюрьма больше политическая, чем уголовная, — сказал я хмуро. — А поскольку за политику у нас, по легенде, никого не сажают, так и концы в воду. И при чем, кстати, политика: они что, верят, что он король… как его? Грааль?

— Главное — россказни о том ходят беспрерывные. Факт не так опасен, как шумиха вокруг него. И шумиха, основанная на его вполне отчетливой иномирности.

— Так зачем он, как ты думаешь, сообщил нам свое местонахождение, если запрещает по сути любое приложение силы?

— Я думаю, чтобы ты поступил по своему усмотрению и согласно твоим особым возможностям.

— Можно сказать, имеются они у меня эти возможности. По сравнению с вашими народами хиляк и неуч.

В результате таких разговоров однажды утром обнаружил я себя на особо жестком матрасе, брошенном на каменный пол. Молодой монашек в белых шароварах с широкой мотней и длинным поясом, с прядью волос, что вырастала из самой середины его бильярдно лысого черепа, любовно тряс меня за шкирку. Все прочие ложа были пусты, свет хлестал через узкие бойницы, и раскачивалась за ними вечнозеленая миртовая ветвь.

— Это не Шамсинг, — подумал я вслух спросонья.

— Здесь, милок, обитель братьев святого Омара, — пояснил он, — а из Шамса тебя привезли не далее как вчера под большим секретным кайфом и на устройстве удивительного вида и нрава. Вон оно стоит, на площади. Так что вставай умываться, молиться по-быстрому — и займемся с тобой натощак богоугодными поединками на палках. Потом пойдут языки. Говорят, ты в иврите ни в зуб ногой — вот счастливец! Мы-то все уж давно через него продрались. Ну, а там и самое существенное…

Не уверен, что я напросился куда надо. Одно утешало: ничего исступленного, и иступляющего, и отупляющего — в свое время я это с лихвой имел в пансионе и казарме — это обучение не содержало.

Начинались здешние утра довольно необычно. Нас рядком ставили к стенке и пускали оглушительную музыку с лязгающим металлическим ритмом, следя, чтобы ни у кого не дрогнула и ресница. Это было мне еще по силам; но когда с ритмом сплеталась гибкая и легкая мелодия, подавляя его и обвиваясь, как лоза вокруг ствола, и становилось почти нестерпимо. Так и вело в какой-то чертовский пляс, как шотландского акцизного в аду. Но тут-то и приходило избавление: по знаку старшего мы срывались с места и мчались по залу, коридорам и лесенкам, точно бешеные и неукротимые жеребцы, неся музыку в своей крови. Будучи на взлете, затевали поединки на бамбуковых шестах, ввязывались в кулачное единоборство, карабкались вверх по отвесной стене, и музыка прижимала нас к ней, как незримый ветер. Иногда мы сидели подолгу на корточках, с каждым трудным глотком воздуха все больше наполняя себя тяжкой силой. Игры постоянно менялись: тут не стремились вложить в тебя до упора какое-нибудь одно умение.

Так продолжалось, пока мы удерживали в себе заданный извне ритм. Казалось бы, после такой встряски высокие материи уж никак не полезут в голову, но получалось как раз наоборот: пресыщенная действием плоть отсоединялась от мозга, трепыхание мыслей угасало, и в чистую, насквозь промытую черепушку знание впечатывалось, как тяжкое клеймо в мягкий воск.

Это, в свою очередь, продолжалось до тех пор, пока свирепое урчание в желудке не заглушало всякие позывы разума. Нас внезапно осеняло, что мы не ели как следует аж со вчерашнего полудня, и боевая труба звала нас в трапезную. Питали здесь не так изысканно, как в научных кругах, и одноразово, зато очень сытно. Обеспечивали это «второгодники», которые уже прошли через стадию накачки мускулов, и теперь любая монотонная и тяжкая работа служила им средой для медитации. Вот они-то и были по части дров и воды, печей, метел и лоханей, а также рушили рис и чистили картошку, сеяли муку и вращали жернова кофемолок.

После убойной жратвы у нас была сиеста. Кто добирал сон, кто почитывал кодекс или свиток, сидя на матрасе, кто лениво перебрасывался с соседом идеями. Первое время я, видя такую картину, все вспоминал, что в средневековых монастырях во время летней страды отменялись мессы, и в душе ехидничал: по всему-де видно, что здесь такая страда круглый год. Позже, приобретя опыт, я понял, что молятся они практически всегда: и на занятиях, и поедая свой ослиный корм, и работая после сиесты на своих грядках. Если они при этом еще и беседовали, реплики делались какими-то слишком легковесными, если прогуливались — ничто не могло причинить им вреда, точно отскакивая от невидимой брони, которой они отделяли себя от мира. Ей-же-ей, как-то я лично запустил в одного такого (он был мне вроде приятеля) камушком, и галька отклонилась от своей траектории прямо на полметра!

Естественно, я завидовал. Мой патрон Базиль (тот самый, с чубом) успокаивал:

— Мы все учимся, но никогда не выучиваемся. Тебе нельзя, да и не надо жить, как мы, в этом всю жизнь. У тебя иная цель и, я тебе скажу, ты сам иной, чем мы, только еще не понял этого. Ты живое воплощение трансферта.

— Сколько раз слышал это, а никто не объясняет по настоящему.

— И я не буду. Так, наметку сделаю. Ценность любого пути — не в том, что он завершен, а в том, что идешь, не в знании, но в его постижении. А что до твоей печали… Внешне ты не так силен, как кажешься, зато выносливость твоя не убывает, в отличие от нашей, а как бы поворачивается в тебе разными сторонами, становясь то мужской, то женской. И не исчерпывается.

— Ну, я ведь и десантник, не забывай.

— Вот уж чему их не учат. Ты от природы таков. Внутренне.

— Да? — я по-прежнему разыгрывал из себя простачка, понимая, что Базиль чуток проговаривается о самом для меня главном.

— Внутренне ты уже сейчас воплощаешь в себе одно из главных наших присловий. Вот послушай, — он сделал паузу и заговорил нараспев, будто читая стих:

— Хочешь из лука стрелять — стань стрелой!
Хочешь мечом рубить — стань мечом!
Ветер ли оседлать — ветром стань!
К Богу желаешь прийти — будь как Бог!

— Только не пойму, зачем все эти премудрости выходцу из экологической среды, — добавил он прозой, чуть усмехнувшись. — Превратиться в цветок или, может статься, в дерево?

Подобная многозначимая болтовня занимала нас до вечера. Вечер же был предназначен для любования прекрасным. Служилась литургия, какая-то странная, во время нее гимны пелись всем телом. Выходили во двор и за ограду, не такую мощную, как в Шамсинге, — из обожженных в кострище глиняных блоков. Здание монастыря, белое, в два яруса, с крутой черепичной кровлей, возвышалось над нами как фон для наших неспешных бесед. Мы разговаривали вполголоса, следя глазами за звездами на небосводе, и как-то незаметно соскальзывали в полусон. Расходились по местам. И спали до утра, когда колокольчик снова призывал всех в зал: день за днем, круг за кругом.