Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

• Название: Жизнь Микеланджело
• Автор: Ромен Роллан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1954

Жизнь тех, о ком мы пытаемся здесь рассказать, почти всегда была непрестанным мученичеством; оттого ли, что трагическая судьба ковала души этих людей на наковальне физических и нравственных страданий, нищеты и недуга; или жизнь их была искалечена, а сердце разрывалось при виде неслыханных страданий и позора, которым подвергались их братья, – каждый день приносил им новое испытание; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своих несчастьях.

Образ героического Сомнения, Победа с подрезанными крыльями – единственное из творений Микеланджело, остававшееся до самой смерти скульптора в его флорентийской мастерской, – это сам Микеланджело, символ всей его жизни. Ему в избытке была отпущена та сила, тот редкостный дар, без которого нельзя бороться и побеждать, – он победил. И что же? Он не пожелал победы. Не того хотел он, не к тому стремился. Трагедия Гамлета! Мучительное несоответствие героического гения отнюдь не героической, не умеющей желать воле и неукротимым страстям.

---

«Джулиано пришелся по сердцу Микеланджело своей добротой и бесхитростным, чуждым злобы и зависти характером. Но у него был один недостаток – чрезмерная любовь к своим произведениям. Впрочем, Микеланджело, страдавший оттого, что никогда не бывал удовлетворен сделанным, восхвалял недостаток Джулиано как великое достоинство… Однажды мессер Оттавиано деи Медичи попросил Джулиано написать портрет Микеланджело. Джулиано с рвением принялся за дело и, заставив Микеланджело два часа молча просидеть на стуле, вдруг торжественно воскликнул:

«Микеланджело, поди-ка посмотри, как я тебя написал, главное уже схвачено!» Микеланджело подошел и, взглянув на портрет, рассмеялся. «Что ты наделал, черт тебя возьми! – сказал он. – Смотри, ведь один глаз ты мне совсем вдавил в висок». Джулиано при этих словах пришел в неописуемую ярость. Несколько раз он переводил глаза с портрета на модель и обратно, затем решительно заявил: «Не нахожу, но посиди-ка еще, если будет нужно, я поправлю». Микеланждело, который прекрасно все понял, улыбаясь, уселся на свое место. Джулиано пристально глядел то на него, то на портрет, потом, поднявшись, сказал: «Нет, глаз точно такой, как я его нарисовал. Я лишь следовал природе». – «Ну, что ж, – смеясь, отвечал Микеланджело, – значит, это природный недостаток. Продолжай и не жалей красок».[354]

Так Микеланджело, обычно не слишком снисходительный к окружающим, в своем общении с маленькими людьми умел проявлять терпимость, в которой чувствуется не только насмешливый ум гения, склонного потешиться иногда над человеческой глупостью,[355] но и подлинное сострадание к несчастным безумцам, мнящим себя великими художниками и, быть может, чем-то напоминавшим Микеланджело его собственное безумие. Во всем этом было немало иронии, то горькой, то переходившей в грубоватую шутку.

III Одиночество

L'anima raia, che chon la morte parla.[356]

Так он и жил один в кругу скромных друзей – своих подмастерьев и своих полупомешанных чудаков; были у него и еще более скромные любимцы – куры и кошки.[357]

В сущности он был одинок и с годами уединялся все больше. «Я всегда один, – пишет он племяннику в 1548 г., – и ни с кем не разговариваю». Постепенно он не только отдалился от людей – ему стали чужды их мысли, их интересы, заботы, радости.

Угасла в свой черед и та единственная страсть, которая еще связывала его с современниками, – пламенная любовь к республике. В последний раз она вспыхнула яркой зарницей в 1544 и 1546 гг., когда тяжело больной Микеланджело лежал в доме изгнанных из Флоренции республиканцев Строцци, где за ним ухаживал его приятель Риччо. Выздоравливающий Микеланджело просит передать Роберто Строцци, который бежал в Лион, чтобы он напомнил французскому королю его обещания, и добавляет, что ежели Франциск I восстановит свободу Флоренции, он, Микеланджело, воздвигнет ему на свои средства конную статую из бронзы на площади Синьории.[358] А в 1546 г., в благодарность за оказанное ему гостеприимство, он дарит Строцци своих двух «Пленников», которые тот затем преподнес Франциску I.

Но это всего лишь мимолетная и последняя вспышка былых политических страстей. В ряде мест его диалогов с Джанотти, относящихся в 1545 г., он высказывает почти толстовские мысли о бесполезности борьбы и о непротивлении злу:

«Лишить человека жизни – поступок крайне самонадеянный, ибо никогда нельзя знать с полной уверенностью, обернется ли его смерть благом и не могла ли бы стать благом его жизнь. Поэтому я не терплю людей, которые полагают, что достичь добра можно только, начав со зла, то есть с убийства. Времена меняются, одни события приходят на смену другим, возникают новые желания, люди устают… И в конце концов всегда получается то, чего никто не предвидел».

Тот самый Микеланджело, который некогда восхвалял тираноубийство, теперь брюзжал на революционеров, действующих в надежде изменить мир. Он прекрасно сознавал, что сам был из их числа, и, осуждая их, горько осуждал самого себя. Подобно Гамлету, он теперь все подвергал сомнению – свои мысли, все, что ненавидел, все, во что когда-то верил. Он отошел от жизни действенной.

«Тот честный малый, который кому-то ответил: «Я не государственный человек, я человек порядочный и здравомыслящий» – был тысячу раз прав, – пишет Микеланджело. – Хотел бы я, чтобы мои римские работы столь же мало меня волновали, как дела государственные».[359]

Суть была в том, что чувство ненависти иссякло. Он не мог ненавидеть. Слишком поздно:

Горе мне, уставшему от слишком долгого ожидания, горе мне, слишком поздно достигшему того, чего желал. А теперь помни: великодушное и гордое сердце прощает и отвечает обидчику любовью.

Ahirae, lasso chi pur tropp' aspetta,
Ch'i' gionga a suoi conforti tanto tardi!
Ancor, se ben riguardi,
Un generoso, altère nobil core
Perdon' et porta a chi Voffend' amore.[360]

* * *

Он жил в Мачел-да-Корви, на форуме Траяна. Там у него был дом с садиком, где жили, кроме него, слуга,[361] служанка, а также его куры и кошки. С прислугой ему не везло. «Все были неряшливы и нечистоплотны», по утверждению Вазари. Микеланджело рассчитывал одних, нанимал других и все равно горько жаловался.[362]

Неприятностей у него с ними было не меньше, чем у Бетховена, и в его «Заметках», так же как и в «Разговорных тетрадях» Бетховена, сохранился след этих домашних дрязг. «Ее не надо было и на порог пускать!» – пишет он в 1560 г., рассчитав служанку Джироламу.

Спальня у него была темная, как могила,[363] «и пауки прилежно там трудились, разматывая пряжу с веретенец».[364] На площадке лестницы Микеланджело написал смерть, несущую на плечах гроб.[365]

Жил он как бедняк, почти ничего не ел[366] и, «страдая бессонницей, часто по ночам вставал работать. Он надевал на голову картонный шлем со свечой, который сам себе смастерил, чтобы свет падал на работу, а руки были свободны».[367]

Чем старше он становился, тем больше отгораживался от внешнего мира. Работать по ночам, когда весь Рим погружался в сон, стало для него потребностью. Тишина была для него благодеянием, ночь – подругой:

О ночь – темная, но благословенная пора, когда всякий труд завершается отдыхом; у того, кто превозносит тебя, – глубокий ум в зоркий глаз, и тот, кто чтит тебя, судит справедливо. Ножницами своими ты обрезаешь нить усталой мысли, погружая ее в прохладную тень и покой, и часто в сновидениях ты уносишь меня из этого мира в тот, другой мир, куда я надеюсь уйти. О тень смерти, кладущая предел страданиям души и сердца, целительница несчастных, ты возвращаешь здоровье немощной плоти, осушаешь слезы, снимаешь с нас бремя усталости и очищаешь сердце добрых от скверны ненависти и отвращения.[368]

Вазари однажды ночью навестил одинокого старика в его пустынном доме и застал его погруженным в невеселые думы наедине с трагической своей «Пиета».

«Услышав стук, Микеланджело встал, взял подсвечник и пошел к дверям. Вазари пожелал посмотреть скульптуру, но Микеланджело нарочно уронил свечу, которая сразу погасла, и Вазари в темноте ничего не мог увидеть. Пока Урбино ходил за другой свечой, мастер, повернувшись к Вазари, сказал: «Я так стар, что смерть часто уже хватает меня за шиворот и тащит за собой. Как-нибудь я упаду, словно вот эта свеча, и во мне тоже погаснет огонь жизни».

Мысль о смерти не покидала Микеланджело, мрачные соблазны ее с каждым днем все больше его привлекали.

«Нет во мне ни одной мысли, которая бы не была отмечена резцом смерти», – пишет он Вазари.[369]

Она представляется ему теперь единственным благом:

Когда я вспоминаю свое прошлое, а оно возникает передо мною ежечасно, я понимаю, о лживый мир, заблуждения и ошибки рода человеческого. Тот, кто сдается на твои льстивые уговоры и вкушает от твоих суетных радостей, готовит себе тяжкое разочарование. Кто испытал это, знает, сколь часто ты сулишь покой и счастье, которых на земле нет и быть не может. Поэтому обделены те, что долго заживаются на свете, а тот, чей путь жизни короче, легче достигает царствия небесного…[370]

Пройдя долгой чредою лет к последнему своему часу, слишком поздно узнал я, о мир, цену твоим радостям. Ты сулишь покой, которого у тебя нет; ты сулишь отдых, которому наступает конец еще до рождения… Я говорю и знаю по опыту: лишь тот отмечен господней милостью, кто умирает, едва родившись.[371]

Микеланджело сурово порицал племянника Лионардо за то, что тот вздумал праздновать рождение сына:

«Эта пышность мне не нравится. Непозволительно смеяться, когда весь мир стонет. Устраивать такое торжество только ради того, что кто-то появился на свет, по меньшей мере смешно. Радоваться можно и должно, когда умирает человек, достойно проживший свою жизнь».[372]

И когда на следующий год Лионардо потерял сына, которому было всего несколько недель, Микеланджело его поздравил.

* * *

Природа, которою он до сих пор пренебрегал,[373] отвлекаемый жгучими страстями и строгой одухотворенностью своего гения, стала ему в последние годы жизни великим утешением. В сентябре 1556 г., бежав из Рима, которому угрожали испанские войска герцога Альбы, он попадает в Сполетто и проводит там более месяца среди дубрав и оливковых рощ, всеми чувствами вбирая в себя безмятежное великолепие осени. В конце октября вызванный в Рим, он с большим сожалением покинул эти места. «Душа моя осталась там, – пишет он Вазари; – потому что только в лесах можно обрести мир».