Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

23_____

Утром писал музыку. Зять денег достал. Поехали в Удельную с ребятами, там были все время все вместе, и поговорить с тетей не удалось; шел дождь, домой детей поручили вести мне и Пр<окопию> Степ<ановичу>. Письмо от Павлика, что он ни вчера, ни сегодня не может быть, т. к. дежурный. После обеда попел Шуберта и стал играть танцы из «Armide» Glück’a{325}; вдруг звонок. Павлик, вот неожиданная радость. До времени дежурства побыл у меня, говоря душевно, привычнее, на «ты», м<ожет> б<ыть>, менее кокетничая, но нежно. Я нервничал, проливал слезы, жаловался на безденежье, он утешал, как мог; была будто сцена из романов Бальзака или Мюссе. Предложения перейти к конечным нежностям всегда исходят от него. Вышли вместе. Я поехал к Ивановым, поцеловав Павлика на улице. Сомов приехал поздно, еще позднее Городецкий от Тернавцева. Угощали абсентом, ужасная гадость; было как-то дурачливо, как-то: petits-jeux[144], фокусы, конфиденции, темнота, поцелуи, смехи. Я был несколько уныло настроен. Мысли о смерти не покидают меня, несмотря на любовь Павлика. Сомов, провожая, утешал меня и, проведя до дверей, поцеловал на улице; было утро, туман, луна в желтом круге и яркая утренняя звезда.

24_____

Осенние дни приносят какое-то равнодушие к жизни. Написал в «Весы» и тете и будто успокоился немного. Зашел к Нувелю, чтобы оставить записку, приглашающую его вечером, но застал его самого. Он говорил, что очень рад меня видеть, прочитал часть дневника, где история с болезнью, разочарование и Сомова и Renouveau в Павлике, отзывы о нем (после подозрения заражения) как «хорошенькой штучке», пошлом, грубом и глупом (мнение Сомова), меня очень огорчили. Я почти жалел, что писал летние письма, и думал не читать дневника, чтобы мое положение, в лучшем случае, не показалось жалким, если не смешным. К Renouveau почувствовал холодок и неприязнь, тогда как еще утром стремился к нему с открытой душою. Утром было письмо от Глазенапа, несколько претенциозное, но лестное и оживившее меня. Он приедет в Петербург. Зашел к Казакову, там все разъехались, Сергей и Алексей. Броскин вернулся и справлялся обо мне. Денег не спросил у Георгия Михайловича, хотя тот был очень радушен и, кажется, при деньгах. Дома доигрывал «Carmen». Пришел Павлик первым, звал идти в Таврический, но мне казалось неудобным идти. Пришел Верховский с тетрадкой стихов от Ивановых, где он просидел целый день, еще потолстевший и помедвежевший. Нувель, Сомов, Сережа был с нами. Новые №№ к «Предосторожности» прелестны, лучше, пожалуй, еще предшествующих. Павлик был очень скромен, Сомов и Renouveau с ним вежливы и дружественны, последний крайне душевен со мной, так что прежнее расположенье к друзьям почти всецело вернулось. Феофилактов просит нот, будто дело издания и вправду осуществится{326}. Не знали, как спровадить Юрашу, но наконец он удалился, Сережа ушел спать, а мы перешли ко мне читать дневник и вступление. Кажется, понравилось. Сомов, сидевший около меня, вдруг молча встал и, сев на сундук рядом с креслом, где сидел [милый] бедный Павлик, обнял его голову, лаская по волосам, и эта ласка наполнила мое сердце большею радостью, чем если б была обращена на меня. Друзья сами спросили, когда же поедем куда-нибудь. Завтра к Ивановым. Ушли все вместе, целуясь на прощанье. Мне было очень хорошо сегодня, оттого <что> был, хотя бы молча, хотя бы не рядом, Павлик. Он придет в субботу днем, а в понедельник ночевать. Меня могло бы задержать от решительных шагов просто изо дня в день ожидание общей встречи где-нибудь. Это смешно. Я имею редких друзей, приятного мне любовника, теперь даже поклонников, начинаю выползать, вылетать, — стоит ли из-за денег умирать?

25_____

Весь день переписывал ноты для Москвы. Брал ванну, были полотеры, и опять вернулся Сысой, ставший очень неинтересным. Вечером пришли Эбштейны, а я пошел к Ивановым. Диотима спала, Эль-Руми рассеян и встревожен, по комнатам пахло керосином от разбитой на полу, будто кем брошенной лампы. Потом пришли Нувель и Сомов. Сомов стал строить какие-то планы обо мне, был в «Шиповнике», где рекламировал меня, спрашивал, не возьмусь ли я перевести «Kater Murr» и не стеснился бы, если бы «Эме Le boeuf» был мне заказан{327}. Еще какой-то план не сказал мне. Пришел Сережа, читал свои «Записки Ганимеда», которыми Лид<ия> Дм<итриевна> была возмущена. Нувель играл все вещи к «Предосторожности», — отличны, блестящи, злы, приятны и скандальны иногда до наглости. Это было бы прелестное, забавное и соблазнительное представление. Спорили о Бетховене. Диотима уверяла, что я развратил Сомова, и вообще была сердита и расстроена, не хотела быть мудрой, говорила, что мы составили заговор, чтобы злоупотреблять ее мудростью и т. п.{328} Что-то мне скажет тетя? Наши, кажется, покуда денег достали. Во вторник буду у Нувеля. Завтра и в понедельник будет Павлик, мой бедный, мой любимый.

26_____

Утром зять опять просил денег, хотя бы на несколько дней. Что мне сказать? я думаю, что он достанет сам, но несколько неловко все-таки. Был у Чичериных, это были как раз имянины Нат<альи> Дм<итриевны>, они только что пришли от обедни с просвиркой к завтраку с пирогом. Софья Вас<ильевна> выходит замуж и ждет только развода жениха, какой-то синодской персоны. Видела в Берлине Юшу, говорит, что все такой же. Торопился домой, ожидая обещанного посещения Павлика, но он так и не пришел, чем поверг меня в достаточное уныние. До вечера понедельника такая даль, и друзей увижу только во вторник. Теперь, когда Павлик сделался менее официальным, более ручным, более домашним, с которым я попросту говорю и советуюсь, я его, м<ожет> б<ыть>, еще больше люблю. Играл «Каменного гостя»{329}, там предчувствуется не только целиком Мусоргский, но и лиризм, несколько желатинный, Чайковского, и все вяло и без блеска, с ненужной, mesquin’ной[145] реалистичностью. Вечером были у Юраши; тесно, неуютно, сонно. Читал стихи; по-моему, все то же, что и прежде, почти виртуозность, разнообразие версификации и крайняя неинтересность, скучность и тянучесть содержания и настроения. Чай пили у Макаровых; все 6 Нюточек, кажется, еще поглупели, Николай, сохранив прежние глаза и зубы, несколько опух даже от пьянства. Возвращаться было ничего.

27_____

Зять, оказалось, тратит деньги Святополк-Мирского, который <приезжает?> за отчетом раньше и неожиданно. Что мне делать? Под гадким дождем поехал в Удельную, прошел прямо к Кудрявцевым, поговорил; сердце у меня так и падало, так и падало… Пошел к тете, она затворила дверь и сказала: «Письмо я получила третьего дня, но сделать ничего не могу», — дальше я не слушал. «La mort me devient necessaire»[146]; тетя монотонно, убедительно, в нос, говорила, почему у нее нет своих денег, почему она не может достать и т. д. Я сказал, вздохнув: «Ну, что ж делать?» — и заплакал; тетя сделалась ласковая и не говорила больше о деньгах. Пили кофей. Лиза у них гостила летом, было много малины, разросся куст шиповника. Обедал у Кудрявцевых. Вышло солнце. На станции кружилась голова и так падало, так падало сердце, будто перед свиданьем. У паровоза такая штука спереди, сбрасывающая с пути, значит, нужно под вагоны? еще раздавят голову. Выпустить кровь; спрошу у Футина бритву: побледнеешь, и руки чувствовали обрез. Ах, не видеть Павлика? только это может меня остановить. Какой дивный лес осенью, какие красные, желтые, малиновые деревья. Неужели? я так томлюсь, будто умираю 3 раза. Как я скучаю, как я томлюсь без Павлика! последнее средство — первое попавшееся: напишу Баксту, м<ожет> б<ыть>, он при деньгах. Господи, не шантажист же я, наконец? когда же это кончится. Завез письмо. Телефонирует: ни копейки денег и обратитесь к Сомову, он теперь обедает у Боткиных. Попросил сделать это его самого{330}. Дома никого еще нет; нужно писать письма, на случай… Помедлю, завтра днем напишу… Опять к Сомову, какой стыд, какой позор! Я наконец на себе увижу его презрительный взгляд, которого не вынесу… вернее, вынесу, как и всё. Почему так трудно умирать? неужели я трус? придет ли Павлик завтра? Если придет, то уже после <решения?> — или я буду живым, или он меня уже не увидит. Св<ятые> иконы, сделайте, чтоб я его еще мог целовать. Сережа ждал со мною наших. Подозревая мое положение, томился, лежа на диване, и сказал: «Неужели ты был бы счастлив, не скучал бы, будь только у тебя деньги?» Безусловно. Сегодня 27<-е>, завтра 28<-е>, м<ожет> б<ыть>, это для меня роковые единственные дни. Весною мне помогло чудо, а теперь? Одно меня удержало бы от смерти, одно заставляет все забывать и хвататься нагло, отчаянно за что попало — боязнь не увидеть Павлика.

28_____

Все ждал ответа от Сомова или Бакста, ничего нет. Так не выходил целый день. Писал письма на случай несчастья: Сомову, Павлику, Нувелю, Ивановым, Чичериным, нашим; томился, прочитал 2 романа Гонкуров, все повести Пушкина. Пришел Павлик с головной болью. Я только ожидая его не сбежал и не начал приводить в исполнение свои планы. О, магия любимого лица! Конечно, все ему рассказал, он в негодовании, все письма изодрал, и, конечно, мне стало ясным, что умирать, покуда Павлик меня не бросил, — не стоит. О, колдовство любви! Надолго ли оно? Он придет в среду. Что случилось, что вдруг положение, казавшееся безвыходным, сделалось терпимым, не перемененное ни в чем? Как от Саула уходят злые духи от арфы Давида{331}, так у меня от присутствия Павлика; я пишу это, хотя Renouveau будет смеяться и жалеть меня, как слепого и смешного дурака. Деньги нужны так же, и опять придут мысли об убийстве. Теперь уж не только нет отдать зятю, нет и вообще ни копейки, ни гроша. Друзья считают меня шантажистом, пускающим в ход трагические фасончики, чтобы выудить деньги. Деньги от тети только в начале середины сентября (и то — дай Бог), из «Весов» не шлют, очередные до 20 сент<ября> все истрачены, сестре, зятю не плачено. И как только отходит мысль о Павлике, является мысль о смерти, все каждый раз настойчивее.