Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

13_____

С утра в каком-то томленьи. Я давно уже не был в таком чувственном возбуждении, как последнее время, и это угнетает, неудовлетворенное. Я вспоминаю роман Гонкура, где Жермини Ласерте ножки от столов, стульев, палки от щеток, перила, свечи представлялись мужскими членами и она старалась не глядеть, чтобы не возбуждаться{320}. Не в такой степени, но вроде этого теперь со мною, и я понимаю, как любители женщин не могут равнодушно слышать одно шуршанье женских одежд. Когда думаю о деньгах, сердце у меня падает: как я устроюсь? как я устроюсь? Решительно не знаю. Я все пою какой-то пошлый романс на прекрасную «Черную шаль»{321}. Отчего там все так вечно? Какая божественность!

Когда легковерен и молод я был,
Гречанку младую я страстно любил,
Прелестная дева ласкала меня,
Но скоро я дожил до черного дня.

Как все великолепно! И потом:

В покой отдаленный вхожу я один.

Или я пою «Tandis que tout sommeille». Неужели смерть? Есть картина в Эрмитаже, где на фоне светло-зел<еного> куста, в красном, в непринужденной позе, нога на ногу, с гитарой, опертой на колено, закинув голову, поет человек. Неужели смерть? Осенью, какая пошлость! Когда играли в крокет, напротив возились два мальчика, катаясь по траве и валяясь друг на друге, и к крикам шуточной драки примешивалась какая-то похоть. Я старался не смотреть на них. Провожали на пристани Татьяну Ал<ипьевну> и Лидию Ст<епановну> в темноте. На пристани народ спал на полу, какие-то парни улеглись на <тюках?> с яблоками головами вместе, переговаривались и перешептывались. Был огромный страшный арестант с 2-мя маленькими солдатами. Почту не разбирали, везде темно. Какая скука, какое одиночество! Долго ли, долго ли это будет? И вместе с тем осень пугает меня: не сейчас! не так скоро! помедлить! Ах, верные и милые друзья, нежный Павлик, неужели я покину вас скоро и навсегда?

14_____

Письмо от Сомова{322}, милое, быстрый ответ, но чем-то меня не удовлетворившее: мне кажется, что мои друзья несколько стараются отвлечь меня от Павлика Гафизом, к которому я почему-то теперь сейчас <так!> охладел. Я в полном очарованьи Пушкина. Сегодня страшный ветер, хотя ясно. После обеда ходил один в луга на Суру, долго лежал, ветер совершенно стих, уже темнело, был виден месяц сквозь тучи, голоса переезжающих через реку были далеко слышны. Вернувшись и узнав, что Сережа пошел на почту, я тоже отправился туда же, но парохода не дождались. Какое же завтра ждет меня счастливое извещение? У меня сегодня явился блестящий, почти гениальный план, за который я ухватился обеими руками: это и может спасти от гибели, и интересно, и романтично, и почти весело, хотя не без тяжких разлук. Не знаю, выдержу ли я его и не погибну ли, но раз суждено умирать, лучше попытаться возможность не умирать <так!>. Но выдержу ли я, выдержит ли Павлик? Это так рискованно, но это настолько лучше мысли о неизбежной гибели, настолько сравнительно временно, что я только и думаю об этом. Надумал стихи, но очень неважные.

15_____

Шел дождь, я писал стихи. Никакого известия, ни радостного, ни печального нет. Все думаю о плечах Павлика, круглых, прелестных, персиково-розовых и немного шершавых на ощущение, таких теплых. Жалко, что я не был у него, я лишен того чувства, когда дом, улица, порог возлюбленного имеет такой горестно-глубокий смысл. «Едва я завидел Гречанки порог…». Я думаю о Пушкине, Musset, Gautier и Berlioz’e. В понедельник, в понедельник увижу Павлика! Вечером были в балагане, читали Гофмана. Но какая даль до понедельника, как я доеду?

16_____

Укладываемся, увязываемся, холодно. Сестра все мерзнет и закрывает двери и окна; после обеда гуляли далеко с детьми, было солнце, яркое и необыкновенное, длинные тени по лугам. Сережа убедил меня написать письмо Глазенапу, когда мы будем в Ярославле. Вечером ходили на пристани, степлело, была луна и звезды, было хорошо, но будто все-все уже уехали. В зале стояла приготовленная в дорогу провизия: пироги, яйца, казалось чисто, хотелось есть, и не ели, Сережа сказал: «Будто перед Пасхой». Мной овладевает возбуждение переезда. О, понедельник, милый Павлик! Ночи, дни, неситесь скорей.

17_____[142]

Ясный, почти морозный день; прислали деньги. Рахиль Семеновна, прощаясь, рыдала и целовалась. Пароход дожидался только нас. Тесно и грязно, но т. к. мы ехали сначала почти одни, то это искупалось свободой. Хотя Варя и Сережа находили меня раздражительным, но я был очень сравнительно в духе, каждый поворот колеса меня приближает к друзьям, Павлику и, м<ожет> б<ыть>, к гибели. Даже писал стишки, которыми более доволен, чем предыдущими. Скоро, скоро увижу опять милые плечи Павлика.

18_____

В Нижнем. Улицы, повороты домов знакомы; приятно чувствовать себя все-таки в городе. Были в парикмахерской; там старые мастера с прохладными, как у покойников, пальцами; были у Таисьи Алип<ьевны> в <палатке?>, потом пошли наши к <Поле?>, я на ярмар<ку>; зашел к Большакову, где застал Маркиана и очаровательного, с прелестными, как у Венер Боттичелли, глазами Николая Большакова. В главном доме встретился с Сережей, с которым сели пить кофе в открытой кофейне; к нам ежеминутно приставали, то с камнями, то с фотографиями, то с похабными книжками. Я купил 3 книжечки Баркова, рассчитывая на обман, и очень жалею, что не купил всех, т. к. по стиху и известной прелести эти вещи, безграмотно и искаженно напечатанные, очевидно — автентичные. Обедали у Невского. Ребята все захотели на пристань и спать; мы с Сергеем их отвозили. Проезжая мимо дома Бехли, я видел Алешу и Соню на балконе, но они меня не видали. Пошли к Дмитриевым; там были молодые Дмитриевы, какая-то девица, Тая и Клавдия, было весело и шутливо. В безобразный дождь, темноту и гадость добрались до парохода. Еще день прошел.

19_____

Сегодня веселее ехать, ясная погода, более любимая мною часть Волги с почти непрерывными городами, селами, смеющимися веселыми берегами, больше людей, больше лиц для наблюдений. Прелестна, очаровательна Кинешма: я бы хотел прожить в ней дней 5 с кем-нибудь любимым, осматривая церкви, катаясь на лодке, любуясь Волгой. Плес — тоже волшебен ночью при луне. Скоро, скоро увижу Павлика. Встречу ли завтра Глазенапа? Только одна пересадка. На машине не так томительно долго. «Скоро я полечу по улицам Мадрида»{323}.

20_____

На пристани был высокий господин в котелке с темнорусыми усами, скучного и ординарного вида, несколько похожий на фотографию Глазенапа. Он пошел на пароход; все осмотрел, долго смотрел на пристань, пошел тихонько на берег, оборачиваясь, и сел в вагон трамвая. Меня он видел, но я не уверен, что это не Глазенап. Погода прелестна, мы путешествовали en famille[143] по Ярославлю, являя собой не то странствующую труппу, не то «наших за границей»{324}. Попали в какой-то шикаристый ресторан со сценой, проходили мимо дома, где я родился, мимо церкви, где меня крестили: все, говорят, такое же. Там тихий, уютный, замерший вид. В вагоне было удобно, хотя и было много народу. Пошел дождь.

21_____

Приехали опять в ясную погоду. Наши жильцы оба были еще налицо. Везде пыль, в ванне прямо следы какого-то взрыва, прокламации. Весь день прибирался. «Весы» и письмо от Нувель: он с пятницы всю неделю в Петергофе — такая досада! Диотима приезжает сегодня, и я не застал Вяч<еслава> Ив<ановича>, уехавшего ее встречать. Вернувшись из Гостиного, я едва успел развернуть покупки, как пришел Павлик: похудевший, но такой же милый, такой же нежный, какой-то скучный, однако. Мои предположения относительно нувелевского триппера совершенно подтвердились. Павлик очень торопился домой и предложил съездить в «Москву», куда я его звал после. Т. к. он пришел очень рано, у нас хватило времени на все, и я вернулся домой раньше Сережи, застав зятя еще не спящим. У меня слегка болела голова. Ну вот и Павлик, и Петербург, и «Александр<ийские> песни», теперь можно бы успокоиться, если бы не главное мое затруднение, постоянное и неизменное, — деньги.

22_____

Утром зять, походив по комнате, подсел ко мне и сказал: «Не можете ли вы достать денег, чтобы отдать мне долг». Он без денег, нужно платить за квартиру и т. п., деньги получит только в сентябре. Я ему что-то сказал, но откуда же я возьму 200 нужных ему рублей. Я бы сам рад был их иметь! Страшно болела голова, рвало, кружилась, опять заснул тяжело, глаза еле глядели, будто умираю. Я думал, уж не отравился ли я рыбой вчера. Пошел с Сережей после завтрака вместе, на Невском встретил отца Николая с Валаама; почему-то без денег на меня пахнуло желанием быть суеверным, между подонков, в нищете, завидовать, быть мистиком и быть хромым, чего-то ждать, о чем-то неутешно вспоминать. Сережа издали заметно кривоног и заплетает ногами, размахивая в то же время руками. До обеда играл «Кармен». Пришли полотеры — пятеро. После обеда пошли к Ивановым, у них была Мирэ, переживающая какой-то кризис, так что с ней им нужно было возиться. Ивановы милы по-прежнему. Диотима нашла, что я помолодел. Стихи одобрили. Пел опять: «О toi qui prolongeas mes jours!». Выходя от них, внезапно встретили Сомова на извозчике. Я был страшно рад; он обещал приехать сегодня. Я скорей поехал к Черепенникову, ожидая Павлика и Сомова. У нас была Юлия Николаевна. Прок<опий> Ст<епанович> какой-то скрюченный и ошпаренный: неужели он не достал денег? Он был сегодня у Инжаковича и Гельман, что заставляет меня надеяться на удачу. Сомов был мил, хотя печален и скучен, Renouveau приезжает в четверг. Стихи (новые), дневник и вступление — все понравилось. Павлика не было, я был в большом унынии, и само «Consolati» казалось мне погребальным. Долго еще я ждал Павлика, но он так и не приехал, вероятно, ожидая меня в Тавриде. Я плакал от тоски.