Евгения Фёдорова - И время ответит…

• Название: И время ответит…
• Автор: Евгения Фёдорова
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Работа в цехах была тяжелой, — на износ. В одном из цехов, где размельченное в щепы дерево обрабатывалось какими-то горячими химикатами в огромных, в два этажа, цистернах, невозможно было дышать — так тяжел и удушлив был ядовитый воздух, так что пришлось надеть маску, выданную перед входом в цех. У рабочих в цеху тоже были маски, но у большинства они болтались на шее.

— «Как вы рискуете дышать без маски?» — спросила я пожилую женщину.

— «А вы попробуйте, повкалывать восемь часов в маске, тогда поймёте» — усмехнувшись, ответила она.

Для коренного населения жизнь в поселке и работа в цехах комбината хоть и была трудной и изнурительной, но всё же привычной и будничной. Для бывших заключенных это было и началом, и концом надежд. С одной стороны, после освобождения, после выхода из замкнутого мирка, обнесенного колючей проволокой, сама возможность идти, куда хочешь, не чувствуя за спиной штыка охранника, была на первых порах настоящим счастьем. Но позднее эйфория проходила и приходило сознание, что это — конец пути, что отсюда нет возврата в родные места, в города, с которыми была связана вся их жизнь до того, как по чьему-то произволу их из этой жизни вырвали и бросили в суровые и неприветливые северные края.

С продуктами, конечно, было не легко. По карточкам почти ничего не выдавали. Хлебная карточка, — «рабочая» у нас троих была всего одна моя на 500 грамм. Иждивенцы получали только по 300. На рынке буханка черного хлеба стоила — 10 рублей… И всё же, как-то жить было можно.

Можно было устроиться на двух, а то и на трёх работах. Я работала старшей сестрой отделения, но подрабатывала ночными дежурствами… В отгульные дни — ходила по патронажу… Было немного голодно, но кое-как концы сводили.

Около «городского» посёлка Бумконбината был еще и барачный, — наскоро построенный и заселённый всё теми же бывшими «трудармейцами» вместе с приехавшими к ним их сыскавшимися жёнами. Появились и дети. Я и патронировала эти бараки. Но об этом лучше не вспоминать… Ребятишки умирали от дистрофии, от «живота», наевшись всякой дряни, зелени и кореньев. Взрослые не слишком разбирались в грибах, собирали всё подряд — и поганки, и сморчки, которые готовить, как надо, не умели. В результате — отравления… Забивали кишки себе и детям уворованным конским овсом. «Заворот кишок» был одной из самых частых операций в нашем хирургическом…

Все, кто мог, сажали картошку. Нам не повезло в первый год: получили участок на песчаном косогоре. И сколько мы с Вечкой не тяпали вокруг хилых росточков — всё равно песок засыпал их, и собрали мы меньше, чем посадили…

Многие стали заводить коз, как во времена военного коммунизма. Решили завести и мы.

Подходящую козу мы нашли лишь где-то в дальней деревне, километрах в 20, и потом тащили её домой на веревке, перевозили в лодке через разлившуюся безбрежную Каму, и наконец, водворили в сараюшке на заднем дворе нашего дома. С тех пор Вечка каждое утро выпивал по кружке парного козьего молока — а это было так необходимо — ведь он рос и рос, прямо на на глазах! При почти полном отсутствии мясной пищи это молоко явилось для него источником недостающих калорий и витаминов.

В общем, как-то мы жили. Более того, жили неплохо по сравнению со многими другими, и даже позволяли себе кое-какие доступные нам радости! Ходили в клуб — в кино. На Рождество делали ёлку, даже свечки где-то доставали! И в гости друг к другу ходили. А летом я на целый месяц смогла отправить Вечку в какой-то спортивный лагерь… И как бы набравшись сил, последней зимой он очень хорошо учился — не медаль ли светит по окончании?!

Вот так мы и жили, пока осенью 48-го не поползли слухи о том, что «58-ю» снова будут забирать и отправлять этапами в Сибирь не то в лагеря не то на вечное поселение. Но пока это были только слухи, и жизнь продолжалась своим чередом.

Китти и Рудик

Однажды в Нашу дверь кто-то постучался. Мама была одна, но тогда она ещё, хотя и плохо, но всё же ходила. У порога стояла девушка — так показалось маме. Высокая, тоненькая. С бледным растерянным лицом… В руках она держала ребёнка, укутанного в большой серый платок.

— Будьте так добры, выслушайте меня, — начала она скороговоркой, боясь, что мама перебьет её, или захлопнет дверь.

— Ich bitte Sie!.. то-есть… — Я прошу вас! Я расскажу вам всё по порядку!..

— Да, входите же, ведь холодно, — сказала удивленная мама, всё ещё не понимая в чём дело.

— О, спасибо, спасибо. danke — бормотала девушка, несмело входя в комнату. — Sein Sie so gut.

Как выяснилось позже, Китти Шульц свободно говорила по-русски. Просто от волнения с её языка срывались немецкие слова. Дело же оказалось вот в чем: Китти Шульц освободилась не так давно. Рудик родился уже здесь, в Боровске. И освобождения отца его Китти ждала со дня на день. А его всё не было и не было… А пособие на ребёнка такое маленькое… Она, — Китти — могла бы работать… Что-нибудь, самую черную работу на Бумкомбинате… Но Рудика оставить не с кем. В ясли не берут — мест, говорят, нет; да еще она, — Китти, и без работы к тому же. — Ach meine teuer Frau!..

— Ведь вы — мама медсестры, которая часто дежурит в детском отделении? Мне посоветовали. Может быть, вы бы могли?.. Пожалуйста! Ich bitte Sie!.. Совсем не на долго… Я бы приносила его утром… И бутылочки на весь день. Ведь молока у меня нет, я получаю смеси в молочной кухне… А Рудик, он такой спокойный, он совсем не плачет — вы увидите!

Мама была потрясена. А Китти продолжала:

— Как только начну работать, я непременно заплачу. Немного, наверно, но всё-таки… Пожалуйста, хоть ненадолго!

— Да что вы, какая там плата… — бормотала мама. — ну кладите же его сюда, на кровать…

— Так вы согласны?! O mein Gott! O mein Gott!.. Danke shon! Рудика развернули. Боже, какое длинненькое и худенькое тельце!.. Прямо прозрачное, с синими просвечивающими жилочками… А глазки смотрят такие серьезные как будто что-то понимает…

— Как его зовут? Рудик, вы сказали? — Да, meine frau, Рудик, Рудольф, радость моя, маленький мой! — целовала она маленькие пятки и ручонки, и Рудик не сопротивлялся, даже не морщился, от этих бурных проявлений чувств, но никогда и не улыбался.

Вот таким образом в нашу семью вошло ещё одно существо — малюсенький тихий ребёночек — сынишка Китти Шульц. Я беспокоилась — ведь Вечка целый день в школе, я — на работе, соседей, и тех дома нет. А мама — семидесятитрёхлетняя старушка, сама едва ходит…

Но оказалось, что Рудик и действительно никаких забот не требовал. Он никогда не плакал, почти беспрерывно спал, и покорно высасывал положенное количество своих бутылочек. Мама скоро привязалась к малышу. Она уверяла, что это чудесный ребёнок, и конечно, он уже начал прибавлять в весе, добавляла мама уверенно.

Китти сияла и на перебой целовала то мою маму, то Рудика, который даже начал морщиться и попискивать под бурными Киттиными ласками. Казалось, Рудик и правда поправлялся!

И все мне казалось так хорошо и радостно. После лагеря — свобода! Какая-никакая, — а все-таки свобода. Иди куда хочешь — нет за тобой попки с ружьём (даже странно как-то!) Ешь, что хочешь. Хоть картошку пустую, да свою. Сама, начистила, сама сварила, сама и съела! И комната своя, не барак, а комната! И у меня есть мама, своя, родная. А у Китти ребёночек — Рудик, тоже свой родной. А скоро к нему и папа приедет — вся семья будет вместе! Так всё хорошо складывалось!

Но почему-то беды обрушиваются вдруг, — то на одного, то на другого… Без причины, просто так.

Ни с того, ни с сего, заболела Китти. Рак… да ещё рак гортани! В ту пору — неоперабельный, да и состояние её после голода, лагерей…

Сгорела Китти в каких-нибудь два — три месяца. Когда её положили В больницу, Рудика взяли в детское отделение, где я дежурила по ночам, Китти умоляла положить ребёнка с ней. Клялась, что он никогда не плачет, никого беспокоить не будет. Но, конечно, это было невозможно. Одного — единственного, чего удалось добиться — это разрешения приносить к ней Рудика на несколько минут.

Надо было видеть эти свидания! Китти, вся просветлённая, дрожащими от волнения руками раскутывала одеяльце, внимательно осматривала всё тельце малыша, — не подопрел ли где? Потом принималась целовать тощие ножки, приговаривая: — Радость ты моя, ненаглядная! Mein einzig gluck…

Рудик точно знал, что без Китти ему нечего делать на свете. Он также покорно высасывал свои бутылочки, но почему-то вовсе не прибавлял в весе. Наоборот, — терял его. К концу следующего месяца он был уже настоящим дистрофиком, — кожа да кости. Начался дистрофический понос. Ни витамины, ни соки — не помогали.

Не знаю, сознавала ли Китти своё положение. Изредка она спрашивала: — Когда же мне сделают операцию?.. Ведь мне уже трудно дышать, меня душит…

Её уверяли, что надо ещё подождать, что опухоль для операции еще «не созрела». Верила ли она тому, что ей говорили? Кажется, верила… До самой смерти…