Петр Краснов - Белая свитка (сборник)

• Название: Белая свитка (сборник)
• Автор: Петр Краснов
• Жанр: Исторические приключения

Имя Петра Николаевича Краснова (1869–1947) и сегодня многие произносят с большим уважением. Боевой генерал, ветеран трех войн, истинный патриот своей Родины — он до конца не изменил своим убеждениям и принципам. И когда пришлось повесить на стену верную шашку, Петр Николаевич нашел другое, не менее сильное оружие для борьбы — слово.

Роман «Белая свитка» можно назвать своеобразным ключом ко всему творчеству Краснова, он «…является как бы мечтой, вымыслом, построенном на фактах, на бывшем, существовавшем и существующем…». Белая Свитка — это альтер-эго самого Краснова, который всю свою жизнь положил на то, чтобы однажды услышать: «Господин атаман, когда прикажете начинать?..»

---

С лицевого фасада, вдоль самого шоссе, забор был сквозной, решетчатый, из точеных деревянных жердей на кирпичном фундаменте.

До войны, когда все это было чисто, ново и цело, в середине, над широкими железными воротами между двух кирпичных столбов с белыми глиняными шарами, была водружена синяя вывеска в виде «змейки», что бывает на головных военных уборах, и на ней золотом было написано: «Казармы 899-го пехотного Тмутараканского генерал-фельдмаршала графа Миниха полка».

Часть плаца у офицерского флигеля была отделена сквозным деревянным забором, и там был разделан молодой еще сад. Густо, большими купами разрослись по краям и в середине сирень, жимолость и жасмин. Подстриженный кротекус тянулся вдоль решетки. Молодые тополя образовали две аллеи. На площадках были поставлены скамейки и насыпаны груды желтого песка для игр маленьким детям. В середине садика была высокая круглая ротонда для музыкантов с резными перилами и досчатою темно-коричневою крышей.

Против казарм, по другую сторону шоссе, шли широкие навесы и деревянные большие сараи фуражного и продовольственного магазинов.

Кругом, подступая к самому забору, на многие версты тянулся густой, сплошной, дремучий бор. Он шел по песчаному хребту над болотами и носил название Борисовой Гривы.

До войны эти плац, садик и казармы-коробки блистали немного скучною, точно прилизанною, казарменною чистотою. В них с утра и до вечера кипела жизнь, а ночью казармы горели длинными рядами ярко освещенных окон.

Стекла в казармах были всегда чисто вымыты и по вечерам алым пламенем отсвечивали на солнце. Плац был чисто подметен. В саду полковой садовник разделывал цветочные клумбы. На плацу с двух сторон стояли высокие столбы для гимнастики, висели лестницы, канаты, веревки, кольца и трапеции. Стояли турники и кобылы.

В саду по утрам в песке копошились дети, а те, что постарше, висли на решетке, смотря на ученья солдат на плацу. По четвергам и воскресеньям, от 4-х до 6-ти часов вечера, на круглой эстраде появлялся полковой оркестр. Полковой капельмейстер Адольф Иванович Баум составлял первую часть концерта из сложных увертюр и попурри из опер Чайковского, Глинки, Даргомыжского, осторожно подпуская иной раз (полковник Ядринцев не любил немецкой музыки) Вагнера и Моцарта. В это время полковые дамы, офицеры и барышни скромно сидели по скамейкам под жасминами и сиренью и мечтали о будущем. Во второй половине концерта Адольф Иванович с немецким сентиментализмом и с русской чувствительностью играл вальс «Березку», или «На сопках Маньчжурии», или «Хризантемы». Вдруг залихватски грянет он польку «Крендель» или Венгерку, и все придет в движение. Барышни в длинных розовых платьицах станут ходить с молодыми подпоручиками, вспоминая зимние балы в собрании. Ноги сами незаметно выделывают па. Глядишь, и где-нибудь в боковой аллее лихой поручик обхватил стройную штабс-капитаншу и вальсирует по песку на зависть менее смелым.

Головка в русых кудрях клонится к золотому погону, пение звонкого корнета эхом двоится о стены казарм, легкий вздох срывается с пухлых губок… Жизнь не кажется тяжелой…

Концерт заканчивается бодрым маршем Оглобина. Под него музыканты уходили из садика. Мерно качался турецкий барабан, грохот и звон тарелок отдавались по двору, и все окна казарм, точно розовым виноградом, были полны солдатскими короткостриженными головами.

Где-то далеко неслась и шумела жизнь. Кричала депутатскими глотками в Думе, шуршала газетными листами, полными клеветы и яда. В казармы эта жизнь не доходила. В зале офицерского собрания, давая всему тон, висели, как всегда, по одну сторону большие, в рост, портреты Государя и Государыни, и на них с другой стороны смотрели поясные изображения Императрицы Анны Иоанновны и фельдмаршала Миниха, шефа полка.

Прошлое спокойно смотрело на настоящее.

Паркетные полы зала гладко блистали, буковые стулья то чинно стояли вдоль стен под большими фотографиями начальствующих лиц и прежних командиров полка, то сдвигались в несколько рядов, выстраиваясь колонной перед доской, на которой висели карты и планы сообщения или военной игры.

В часы обеденного перерыва и вечером собрание гудело голосами. Столовая с длинными столами, покрытыми белыми скатертями, была полна. У буфетной стойки толпились офицеры. Солдаты, прислуга собрания, в чистых рубахах с алыми погонами, выходили из кухни, откуда славно пахло малороссийским борщом и с ним вместе то котлетами, то шнель-клопсом с луком, то пышащими капустным духом упругими голубцами. Заведующий собранием, поручик Червяков, летал как пушинка, рекомендуя командиру полка, плотному, кряжистому полковнику Ядринцеву, попробовать только что настоянную на померанцевом цвету водку: «Аромат удивительный. Любому бенедиктину не уступит…»

Полковой двор с утра кишел людьми, гремел барабанным боем и звучал возгласами команд и резкими щелчками выстрелов уменьшенным зарядом. На гимнастических городках липли люди в серо-зеленых рубашках с красными погонами.

Тут стояла шеренга и, рявкая в раз, отбивала оружейные приемы «по разделениям, счет вслух», и молодой безусый подпоручик с увлечением, сам рисуясь силою и звучностью своего голоса, тянул:

— Дела-а-ай… два!..

Там, гуськом, человек двенадцать новобранцев тянули носок и звучно ставили ногу на всю пятку, а против них маленький веснушчатый барабанщик отбивал редкий шаг:

«Там-там, там-та-там…»

Ефрейтор Кобыла, чернявый, с лицом красивой девки, в начальственном азарте бегал вдоль своей «гусеницы». Маршировал рядом, сгибал непослушную руку молодого солдата, выпрямлял кому-нибудь согнутую поясницу, убирая выпяченный зад, и кричал звонким голосом запевалы:

— Тяни носок униз!.. Осердись, вдарь усею пяткою!.. Становись на мягкую лапу… У, серота деревенская!..

С угла рычал молодцоватый бас штабс-капитана Зборилова, командовавшего всею собранною ротою… К полудню больше появлялось детей в полковом сквере и в окнах офицерского флигеля показывались завитые головки дам в соблазнительных распашонках и капотах. Штабс-капитанша Зборилова звонким голосом, врывавшимся между команд, звала к себе увлекшегося перебежками цепи в 16-й роте фокса:

— Буби!.. Буби!.. Ах, Боже мой! Он попадет-таки под стрельбу… Алексей Платоныч, поймайте же моего Буби. Что вы так стоите?..

Полковник Ядринцев со своим адъютантом Стрижевским переходил от роты к роте. Он смотрел, как крутились на шведской лестнице рослые молодцы 1-й роты. Поправлял подсумки на людях 9-й. Объяснял молодому подпоручику Разгонову, что учить надо рассказом, а больше показом и не надо трогать руками людей, и Разгонов с румяным, вспотевшим лицом стоял на вытяжку, радостно тараща глазами на «дедушку», как звали в полку Ядринцева, и держа руку у козырька заломленной на бок фуражки с синим околышем с таким видом, будто ему доставляло особенное удовольствие тянуться перед командиром.

К полудню от батальонных кухонь сильнее несло запахом щей, вареного мяса и в меру упревшей, сочно-зернистой гречневой каши. Роты постепенно кончали занятия.

Первою свернулась шестая, и запевало, тот самый ефрейтор Кобыла, что убеждал своих молодцов «осерчать и становиться на мягкую лапу», выводил нежным сиповатым голосом, точно играл на кларнете:

Из-под горки, из-под крутой,
Едет парень молодой.
Держит Сашу под полой.
Не под левой — под правой…

Вся рота подхватила:

«Здравствуй Саша, здравствуй Маша,
Здравствуй милая Наташа,
Дома ль маменька твоя?..»

Первая рота, сверкая штыками, с громовым «ура» штурмовала входные двери правого флигеля.

Люди несли чучела для уколов. С гимнастики бежали к казармам на носках, и поручик Белкин на бегу подсчитывал, задыхаясь: — Ать-два, а… ать-два, ать-два…» Сзади, пыхтя, тащили тяжелую кожаную кобылу.

Командир полка внизу, в 5-й роте, в столовой, под большим образом Михаила Архангела, дуя на мельхиоровую ложку, пробовал из блестящих алюминиевых судков пищу, и повар-солдат в белом колпаке и белом переднике, с чистым лицом, внимательно и весело смотрел на него, ожидая похвалы.

Полковой двор пустел. Подполковник Обросимов, заведующий хозяйством, в сопровождении фельдфебеля и полкового каптенармуса, пожилого сверхсрочного подпрапорщика Корыто, обходил двор и смотрел сделанные за день повреждения. Вдоль стен казарм и на сараях белой краской были поставлены внизу вертикальные черты и от них в обе стороны стрелы с надписями: «участок 13-й роты», «участок 14-й роты».

На этом участке Обросимов остановился и пальцем показал на старый след собаки.

— Это постоянно на этом месте собака его высокоблагородия, — сказал полковой каптенармус.

— Как-кая собака? — строго спросил Обросимов.