Борис Фрезинский - Мозаика еврейских судеб. XX век

• Название: Мозаика еврейских судеб. XX век
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Книжники
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9953-0009-0

Книга историка литературы Бориса Фрезинского содержит 31 сюжет. Их герои — люди как общеизвестные (Соломон Михоэлс, Натан Альтман, Илья Ильф или Василий Гроссман), так и куда менее знаменитые. Все они жили в XX веке — веке мировых катастроф — и работали преимущественно на территории Российской империи или СССР. Книга не случайно начинается с повествования об убийстве Соломона Михоэлса — знакового для советской эпохи преступления, обнажившего начало нового политического курса Сталина…

---

Летом 1996 года в Тель-Авиве вышла книжка Бориса Чернякова «Маленькие еврейские истории», иллюстрированная известными гравюрами С. Б. Юдовина; на эту книжку доброй статьей отозвался писатель Григорий Канович (не в Вильнюсе и не в Москве, а в Нью-Йорке). Истории, рассказанные в этой книжке, мне хорошо знакомы: перед отъездом Черняков подарил мне свою рукопись. Выпустить книгу здесь он и не мечтал, но все же записал печальные и веселые истории, которые слышал от земляков, закопанных во рву под Лиозно, — это все, что он мог для них сделать.

17 декабря 1996 года Борис Черняков умер в Тель-Авиве.

Я листаю маленькую книжку, думаю о горестной судьбе ее героев, вспоминаю мудрого Чернякова и тех, кто, как и он, не хотел уезжать из своей страны и кого вынудили это сделать, и неумолимый вопрос вертится у меня на языке. Вопрос не к молодчикам, щеголяющим свастикой на Невском, вопрос к их тайным и явным покровителям, к тем, кто пестовал их первые группы еще в застойные времена, к чинам из высоких корпусов Литейной части — чего вы этим добились? Вы прибавили России доброты, ума, совести, авторитета? Вы решили ее вековечные проблемы? Вы уберегли ее от невзгод и междоусобиц? Вы обеспечили ее спокойное счастливое будущее?

И еще вопросы, их задаю себе: кто будет следующим? и когда и чем сие кончится?

Б. В. Черняков. Фото М. Балцвиника

Обложка книги Б. Чернякова (Тель-Авив, 1996) с гравюрой С. Б. Юдовина

Михаил Балцвиник — его стихи и его собрание

Михаил Абрамович Балцвиник родился в 1931 году в Питере в семье врачей, полностью принимавших советскую действительность и при этом неизлечимо ею напуганных. Годы войны он провел в эвакуации, в Ташкенте. На вечере, посвященном Мише, в Музее Ахматовой в Фонтанном доме его старшая сестра рассказывала об их жизни в эвакуации, о том, как однажды, придя в школу, Миша услышал, как ему сказали «жид», и, убежав домой, заявил, что больше в школу не пойдет, — и не ходил… Семейные ортодоксальность и страх лишь способствовали критическому восприятию окружающего мира лжи и жестокости, но не сделали Мишу безнадежным скептиком (и хрущевская «оттепель», и потом — пражская весна вселяли в него вполне радужные надежды).

В 1954-м по окончании филфака ЛГУ вместе с женой уехал журналистом сначала в Киргизию, затем в Чувашию и проработал там года четыре — пока не ушла в песок антисталинская волна, порожденная XX съездом. Он был прирожденный журналист — с легким даром четких формулировок и превосходным стилем, но критическое отношение к советской системе и отсутствие политического цинизма, необходимого, чтобы достичь положения в печати с его происхождением и талантом, закрыли для него дорогу в большую прессу.

Вернувшись в Питер, Миша работал в многотиражке «Красного треугольника», не придавая отныне службе душевного значения — просто для зарплаты, для семьи. Как и многие, он резко осуждал Хрущева за шараханья и антиинтеллигентскую направленность его политики в последние годы, но переворот 1964 года безошибочно оценил как победу сталинистов. Последствия этого переворота не замедлили сказаться, и в 1965 году Миша — среди первых ленинградцев — пережил обыск, допросы на Литейном, судебный процесс над друзьями, где он защищал их мужественно и безоглядно. Ему лично было поставлено в вину лишь «недонесение», но и этого хватило, чтобы он и его жена были исключены из КПСС. В те времена партийный билет заменялся только волчьим, и в силу тогдашнего негласного запрета на профессии с того дня работа в любых органах печати (на идеологическом фронте, как тогда выражались) была ему запрещена. Так прирожденный журналист, владевший легким и блестящим слогом, был выброшен на улицу и всю оставшуюся жизнь прослужил экономистом в фабричном отделе труда (добрые люди не дали ему остаться без куска хлеба, но унылая эта служба была для него как бессрочное заключение).

Миша время от времени писал стихи, разумеется не печатая их (несколько стихотворений удалось опубликовать в питерской молодежной газете «Смена» уже посмертно, в перестройку). Эти стихи не предназначались им для печати — они писались для себя и со временем стали единственной отдушиной, спасавшей от, казалось бы, кромешной безысходности. Его стихотворный дневник читается как документ отошедшей эпохи, запечатлевший ее тогдашнее, неподцензурное восприятие, мысли и чувства, пережитые, надо думать, многими…

А в городе господствует весна,
И млеют легкие в предчувствье ледохода,
Уныло верховодит суета,
В контрасте с ней задумчива природа,
Жизнь продолжается, не ведая невроза,
Пушистым облачком взрывается мимоза,
И ясно, что бессмысленны слова,
Когда вот-вот появится трава,
Что истиннее фраз полуживых,
Где куча прегрешений против вкуса,
Где нет императива Иисуса
И даже боли, диктовавшей их,
И где хозяйствуют, приличия отбросив,
Отчаянье, безвыходность, Иосиф.

Русская поэзия давала Мише силы жить; его последней литературной любовью были стихи Иосифа Бродского — и те, что широко ходили в Питере до изгнания поэта, и те, что потом долетали до нас из Америки. Последнее, что Миша прочел, — «Письма династии Минь»; он все повторял сокрушенно:

Сила, жившая в теле, ушла на трение тени
О сухие колосья дикого ячменя…

Занятие «писать в стол» не соответствовало его натуре и не могло стать спасением. Неожиданно в конце 1960-х им овладело новое увлечение, связанное с любовью и к поэзии, и к фотоискусству: он начал собирать фотографии любимых поэтов Серебряного века (тогда это выражение еще не было в ходу) и снимать почитаемых им поэтов-современников. Так начало складываться его впоследствии знаменитое собрание иконографии русских писателей XX века. За короткое время благодаря пылкому интересу и фанатичному труду у Миши собралась уникальная коллекция фотопортретов.

Тут следует сказать, что Миша не был коллекционером в традиционном смысле — его вовсе не привлекало стать монополистом («Эта фотография есть только у меня!»). Раздобыв новый и неизвестный снимок, он охотно печатал несколько его копий и с удовольствием дарил друзьям. Именно благодаря ему возник своего рода иконографический самиздат, которым неслучайно вскоре заинтересовались «органы» — инакомыслие не допускалось ни в чем.

Главными объектами собирательства стали изображения любимых Мишей и тогда мало, куце издаваемых поэтов нашего века — Пастернака, Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой… Он разыскивал их у друзей и знакомых, у родственников писателей, у старых фотографов (помню его знакомство с писателем и фотографом А. Л. Лессом и массу отпечатков, которые он охотно сделал, — не только Пастернака, Эренбурга, Твардовского, но и особо опасного тогда Солженицына). Мишино обаяние, юмор, эрудиция, тонкое знание литературы и абсолютное бессребреничество открывали перед ним все двери — не только частных домов, но даже некоторых государственных собраний, с которыми он легко делился своими находками. Однажды он позвонил мне из Москвы и сказал, что завтра будет у Любови Михайловны Эренбург переснимать фотографии несметного эренбурговского архива — не стоило труда уговорить его взять меня с собой, и, бросив все дела, я примчался в Москву. Мы целый день провели в волшебном доме недавно умершего Эренбурга… У С. А. Ермолинского он переснимал фотографии Булгакова, у В. Д. Авдеева и Л. В. Горнунга — Пастернака, у И. Н. Луниной — Ахматовой; ему всегда был открыт архив негативов у И. М. Наппельбаум… Миша и сам тогда много фотографировал. Известны его портреты Н. Я. Мандельштам, Б. Окуджавы, А. Кушнера, В. Сосноры…

Техническое качество его работ исключительно высоко — не один день я провел с ним в затемненной комнатке и видел, как он колдует, печатая снимки: ни одному профессионалу не достичь такого чуда в пересъемке (Мишины отпечатки подчас оказывались лучше оригиналов).

Советская литературная политика не соответствовала Мишиному вкусу — снимки из его собрания появлялись в советских изданиях крайне редко; спецслужбы интересовались его увлечением больше, чем литературные учреждения. Американского издания альбома цветаевских фотографий из своего собрания Миша, увы, не дождался (его авторство в этом издании обозначено литерами МБ; он был лично знаком с издателем К. Проффером и о подготовке альбома знал). Были у него и другие проекты, связанные с «тамиздатом»…

Люблю я вечер. После десяти
Ты можешь быть собою до рассвета.
Глазком зеленым угол освети
И только рукоятку покрути —
Как будто клетки вроде бы и нету.
Земля, остановись! Не наступай
Холодное погибельное утро!
Пей чай или коньяк, стихи кропай,
Остановив будильник, засыпай,
И если навсегда, то это — мудро.

Жить Мише оставалось совсем немного; теперь известно, что продержаться надо было ровно пять лет, и все начнет меняться. Но тогда мы слабо верили в возможность реальных перемен, казалось, что империя несокрушима, а жизнь Миши и внешними, и трагическими личными обстоятельствами была измотана до предела. 14 апреля 1980 года он покончил с собой…