Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

• Название: Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей
• Автор: Франсиско Сача
• Издательство: Текст
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0873-6

В книгу вошли рассказы писателей, получивших главные литературные премии Кубы — имени Алехо Карпентьера и Хулио Кортасара. Десять историй интересны тем, что написаны в иной, отличающейся от русской или европейской, литературной манере. Собранные вместе, эти рассказы — непохожие друг на друга стилем, сюжетом, тоном повествования — образуют единое целое и словно ведут между собой живой диалог, в котором лукавый и горячий, под стать кубинскому темпераменту, юмор встречается с терпкой горечью трагизма, а жизнь предстает клубком странных и необъяснимых событий.

---

Потому что Эстебан — самое что ни на есть рыбье имя.

Дед тоже был Эстебан, и прадед — тоже. Гуталин отлично знает, что все они были помешаны на воде и один за другим уходили в воду, а если чем и различались, то только прозвищами. Отец был Баркас, а дед — Акула.

Гуталин носит воду и несет чушь — он всегда такой. Любит побалагурить, а жалобы клиента пропускает мимо ушей. Не жалеет слов, проклиная этот город за свое безденежье. Ох, какой же болтун этот Гуталин! Каждый раз он советует Эстебану: брось ты эту блажь, хватит исписывать стены этими четырьмя буквами, уже места живого нет. Уверяет, что Гавана — город заколдованный, наказанный Богом, точно Содом и Гоморра. Вот только Гавану Бог не захотел испепелить огнем, а лучше бы испепелил — скорее бы наши муки кончились. «Бог — он без царя в голове», Бог решил, что лучше прикончить жителей Гаваны жаждой, говорит Гуталин. И разъясняет, перелив всю воду из бадей в бак, что мы, гаванцы, все про свою беду знаем.

— Смотри, все сходится, — твердит он, — в двух шагах от памятника инженеру Альбеару, первому, кто всерьез пытался добыть для нас сцепку из атома кислорода и двух атомов водорода, поставили памятник алькальду Супервьелле. А ведь Супервьелле наложил на себя руки оттого, что обещал утолить жажду гаванцев, да не смог.

Так говорит Гуталин и исчезает в сумраке лестничной клетки.

А вернувшись с еще двумя бадьями, полными до краев, уверяет: учти, с тех самых пор больше никто не вздумал ни строить для нас водопровод, ни ставить памятники. Памятник — знак почтения к невыполненному обещанию, знак, что воды нет и не будет. Гуталин спрашивает у Эстебана: «Ты когда-нибудь над этим задумывался?» — и, не дожидаясь ответа, снова исчезает в сумраке лестничной клетки.

Для Гуталина разговаривать — все равно что наполнять водой бак:

две бадьи,

пауза,

две бадьи,

и он возобновляет речь с того же места, на котором прервался. Переливает воду из бадей в бак, а сам рассуждает о символическом смысле. Гуталин считает памятник Супервьелле самой настоящей провокацией. Выстрел из пистолета, которым алькальд положил конец своей жизни, обессмертили нарочно. Водонос считает: эта мраморная статуя — совет горожанам, живущим без воды: возьми пистолет и застрелись, пуля утолит жажду.

Эстебан думает о Супервьелле и никак не может вообразить его улыбку. Эстебан думает о Супервьелле: алькальд весь извелся, ему хочется попросить прошения, но язык не слушается, и вот он, разрыдавшись, раскаивается и опускает пистолет, который поднес было к виску. Но Супервьелле решился — и Эстебану следовало бы. Супервьелле, затаив дыхание, нажимает на курок, и пуля вылетает, несется, проникает внутрь, а алькальд кричит, корчится, оседает на пол, разевает рот, покидает граждан своего города и обрекает их на жажду. Эстебан думает о Супервьелле и воображает его похожим на отца, говорит Гуталину, что хочет взять пример с алькальда, но Гуталин советует слегка погодить: «Вот расплатишься со мной, и стреляйся сколько хочешь». Мысли о самоубийстве не оставляют Эстебана.

— Где я возьму пистолет?

— Тогда помирай от жажды, — отвечает Гуталин и уходит.

Эстебану хочется застрелиться, положить конец своим несчастьям, но он отлично знает пределы своих возможностей. Он никогда даже близко не поднесет к виску оружие; желание есть, но духу не хватает.

Ему надоели ведерко и кувшин, кувшин, который он погружает в воду, чтобы потом вылить на себя: вода сбегает быстро, струя грубая, неделикатная. Больше всего на свете ему хочется принять душ. Он сам смастерит душ когда-нибудь, когда у него будет вода, много воды. Уже много лет он хранит пустую банку от сардин, которая, как он говорит, изнутри луженая: начистишь — блестит. Миллиметрами измеряется расстояние между линиями, которые Эстебан начертил на дне банки от сардин. В каждой точке, где горизонтальные линии пересекаются с вертикальными, он протыкает малюсенькую дырочку и шлифует ее края, придает круглую форму отверстию, которое ждет воды.

Душ — вот его величайшая мечта, и еще — чтобы больше не нагибаться над ведром, держа в руке кувшин. Душ — на душ можно смотреть со стороны, и подставлять лицо брызгам, и намыливаться обеими руками, и даже петь. Эстебану хотелось бы петь под душем и подставлять тело струям: пусть вода течет прямо по нему. Петь — и пусть пение прерывается оттого, что вода попала в раскрытый рот. Петь, петь, петь, впитывать воду душа. Ему надоело ведро, надоела нищета, он мечтает положить всему этому конец, пусть даже вместе со своей жизнью — совсем как Супервьелле. Чтобы обуздать желание, он пишет на стенах, и разрисовывает стены, и выходит из дома после того, как Гуталин приносит воду, отдает Гуталину тридцать песо и выходит.

Выйдя из дома — а живет он совсем рядом с Ангельским холмом, — он идет по авениде Мисьонес и смотрит на яхту «Гранма», которая уже не плавает по волнам, а отдыхает на пьедестале, защищенная от воды толстенными стеклами. Потом огибает Дворец изобразительных искусств и бесчисленные инсталляции вокруг него. Его интерес привлекает только одна: тележка, как у Гуталина, только побольше, в инсталляциях художников-концептуалистов тележки всегда крупнее, чем в жизни, а на тележке — два гигантских бака, один черный, другой красный. Тележка и два раздутых водянкой бака насмехаются над бедой, которая измучила город.

Наконец, миновав здание компании Бакарди, он входит в сквер, где стоит бюст Супервьелле, поставленный гаванцами. Поначалу он стеснялся, не решался подарить подсолнух. Но давно уже перестал робеть перед бюстом. Приближается решительной походкой и жертвует бюсту огромный цветок и несколько капель ароматического масла — то сандалового, то ветиверового — и заговаривает с бюстом, вполголоса, почти на ушко. Никто так и не дознался, что Эстебан рассказывает бюсту и откуда такая симпатия. Завсегдатаи сквера не знают, кто такой Супервьелле, и принимают Эстебана за его потомка, смотрят растроганно. Однажды Эстебан подслушал, как одна женщина уверяла, что он приходится покойному внуком. Это недоразумение его забавляет. Потому-то каждый день он снова приносит цветок и говорит с бюстом. И никто не знает, что Эстебан уже поведал покойному алькальду о своей беде. Уже нашептал на его твердое, тверже не бывает, холодное ухо о том, какое доброе дело делают гаванские водоносы, каждый раз упоминает о Гуталине, о Толстогубе, об Элое.

Когда идет дождь, Эстебан бежит в парк и смотрит на бюст, вглядывается в уголки рта алькальда. Ему мерещится, что мраморные губы вздрагивают, он воображает, что алькальд пытается улыбнуться. Однажды он спросил, помнит ли он фонтан «Индия», и, хотя не получил ответа, заговорил о четырех дельфинах фонтана и об их разинутых ртах:

— Рты разинуты широко-широко, но сухие, совсем сухие.

Эстебан жалуется Супервьелле на обезвоженные фонтаны Гаваны. На разговор с Супервьелле тратит массу времени: столько надо рассказать. Он уверен: собеседник не посчитает его сумасшедшим оттого, что Эстебан написал «вода» у себя на стенах тридцать тысяч раз с лишним, причем писать эти четыре буквы недостаточно, надо рисовать — реку, водопад. Разве алькальд сочтет его сумасшедшим, если уже знает от него про Эстебана-Каймана?

Семья отыскала Каймана, заглянув в прошлое. Когда он взошел на корабль, доставивший во Флориду экспедицию Панфило де Нарваэса, его еще звали Эстебаном. Прозвище появилось позже. Эстебаном он звался, пока корабль не вошел в Саграссово море. Там-то он со всеми и простился. Сказал: я тут останусь, и никто ему не поверил, даже когда он вышел на нос судна и спрыгнул в воду.

«Он несколько дней смотрел на море, пока не решился. И, поверьте мне, Супервьелле, его уговаривали, но все напрасно, даже Панфило де Нарваэс своей властью не добился, чтобы Эстебан вернулся на корабль. Он плыл себе, все дальше и дальше, и говорят, что за ним увязались тысячи рыб. Все это видели моряки и сам Панфило де Нарваэс. Даже Альвар Нуньес Кабеса де Вака видел, как он затерялся вдали, а потом описал увиденное в своих воспоминаниях. И еще рассказывали — наверно, тот же Кабеса де Вака и написал, — что, когда экспедиция высадилась во Флориде и побрела по болотам к настоящей земле, за ними погнался крокодил, и кожа у него была толстая-толстая, из аркебузы не прострелишь, а потом все застыли в изумлении и безмолвии. Знаете, Супервьелле, как было нарушено это безмолвие? Один испуганный матрос произнес имя, имя „Эстебан“, и каждый из моряков, которые смотрели и глазам своим не верили, вымолвил: „Эстебан“. Если бы Нарваэс сам не увидел, ни за что бы не поверил, поэтому его привели на болота — пусть сам посмотрит и не думает, что это лишь моряцкие байки. И Нарваэс разинул рот, глазам своим не веря, и даже Нуньес Кабеса де Вака — тоже, хотя нет, Кабеса де Вака, наверно, все-таки слегка поверил и потому написал… по крайней мере, так говорили мои родные, которые читали книгу… что Эстебан лежал перед ними в болоте ничком, чуть приподняв голову, и вместо лица у него было рыло, а кожа на его руках, вцепившихся в стволы мангровых деревьев, была огрубевшая, дубленая, а потом летописец своими глазами увидел, как кожа меняла цвет, розовела, смягчалась, превращалась в человечью. Так написал Кабеса де Вака, как передают у нас в роду. Вы это когда-нибудь читали? Я не читал, но спорить не решусь. А еще мои родные говорили, что кое-что подобное намного раньше написал другой испанец. Был такой Исидор Севильский. Оказывается, Исидор рассказал, что в одном семействе с Гибралтара все мужчины больше любили воду, чем сушу, все звались Эстебанами и, дожив до определенного возраста, насовсем пропадали в море или в реках. Честно говоря, я ничего не принимаю за чистую монету, но и спорить не хочу. Вы думаете, доверять можно только собственным глазам? Ну так я видел, как мой отец пропал, а он — как пропал его отец. Этого достаточно, и, возможно, я теперь расплачиваюсь за сомнения в том, что место нашей семьи — в воде. Может, поэтому воды у меня дома — кот наплакал. Или они так зовут меня к себе, хотят, чтобы и я обернулся рыбой? А вас, случайно, не Эстебаном зовут — не Эстебаном Супервьелле?»