Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

• Название: Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей
• Автор: Франсиско Сача
• Издательство: Текст
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0873-6

В книгу вошли рассказы писателей, получивших главные литературные премии Кубы — имени Алехо Карпентьера и Хулио Кортасара. Десять историй интересны тем, что написаны в иной, отличающейся от русской или европейской, литературной манере. Собранные вместе, эти рассказы — непохожие друг на друга стилем, сюжетом, тоном повествования — образуют единое целое и словно ведут между собой живой диалог, в котором лукавый и горячий, под стать кубинскому темпераменту, юмор встречается с терпкой горечью трагизма, а жизнь предстает клубком странных и необъяснимых событий.

---

Труднее всего было вытерпеть крики матери, ее угрозы. Запертый в комнате, он выслушал с начала до конца причитания и жалобный плач. Эстебан затаился, молчал. Ему не хотелось нести отцу цветы — лучше уж облака, переполненные дождем, питающие изобилие этих вод, вливающиеся в поток. Мать рыдала, умоляла, взывала о помощи.

Его погубили сомнения. Мать вопила, а он, обхватив колени руками, задавал себе вопросы. Как быть? И страх развязал ему язык, и он проболтался, что папа решил не возвращаться — зашел в воду и там обернулся рыбой.

— Утонул твой папа, — завопила мать Эстебана и обозвала его дурнем.

И все пошли ворошить глубины, а когда ничего не нашли, потому что тело унесло течением, взяли дощечку из самого легкого дерева, приделали к ней большую горящую свечку, и шли за дощечкой, покуда она плыла, а там, где легкая, невесомая дощечка остановилась на воде и свечка ярко запылала, снова разгребли глубины, и вытащили недвижное, распухшее тело отца Эстебана, и отнесли домой, и всю ночь, собравшись вокруг, оплакивали его, а потом положили его в недра земли и там оставили, и снова заплакали, и каждый раз, когда проходил год, возвращались на кусок земли, где оставили утопленника, чтобы положить цветы и еще раз поплакать.

Эстебан уверен, что нельзя было ничего рассказывать: папа мечтал не о дощечке с горящей свечкой, и вовсе не о том, чтобы его вытащили из воды и отнесли в вырытую в земле пропасть, и вовсе не о том, чтобы раз в год ему приносили цветы и плакали.

Эстебан проговорился, хотя нельзя было. И теперь папа его никогда не простит.

И Эстебан выбирал вопросы, чтобы задавать их себе; или вопросы сами находили его и изводили? Куда увела папу вода — проводник природы? Может, его рыбье тело разлилось по тем мирам, где таятся семена всего живого? Или растворилось в атомах воды? Кем теперь сделался его папа — человек он или рыба? Акула или дельфин? Живой или мертвец? Скелет из колючих косточек? Кто он? Если вода и вправду проводник природы, то Эстебана она проводила в жизнь, полную сомнений, ввергла в бесконечные сомнения и, самое страшное, в нищету. А виноват сам Эстебан. Бросил отца — вот отец его и покарал нищетой, чего ни хватишься — нету.

Вода, вода, вода, повторяет он. А вдруг, если долго твердить это слово, твердить настойчиво, ответы появятся. И вместе с ответами — вода.

Повторы, настойчивость, истовость. Все это отпечатано на стенах его квартиры. Вода, water, aqua, eau[14].

Эстебан исписывает стены призывами.

Финикийскими и греческими буквами, кириллицей и латиницей — лишь бы буквы разбрызгивали вокруг себя воду, — всеми алфавитами Эстебан требует. Написал «вода» латинскими буквами, а рядом — готическими, начертал изящным унциалом; на потолке, на полу, куда ни глянь — прочтешь «вода». В дверях — водопад, в окнах — ручьи. Морское дно в точности совпадает со дном раковины его умывальника. Умывальник, похожий на фламинго с раскинутыми крыльями, он сам разрисовал фигурами. Нарисовал голову Исаака в профиль и Исаака в полный рост, с головы до пят; пальцем пророк указывает на долину Герар, указывает своим пастухам, где рыть землю, где откопать источник воды. Взял краски поярче и нарисовал пастухов Исаака за работой, а рядом — других, тех, кто издавна жил в долине: как они заваливают яму землей, как душат источник, найденный пастухами пророка. А Исаак снова тычет указательным пальцем и велит: копайте. И одни копают колодец, а другие заваливают колодец, пока не примиряются — после того как еврей в третий раз указал пальцем, в третий раз отдал приказ копать. На сей раз никто не забрасывает землей яму, которую копают другие. А под колодцем, который рыли всем миром, под колодцем, нарисованным на умывальнике Эстебана, подписано «Свобода» — во славу примирения и хлынувшей воды.

Так долго рисовал и, только наложив последний мазок краски, воспользовался умывальником. Умывальник — точно цапля вверх тормашками, опустившая голову в морские глубины своей раковины. Вода, вода, вода, читает Эстебан на стенах и на потолке, а сам выпускает из расписного, пестрого бака тоненькую-тоненькую струйку. Восторженно смотрит, как прозрачность вод медленно покрывает дно раковины. Еще немножко полюбовавшись, опускает в воду руки и, чуть-чуть подержав, вытаскивает, но держит над раковиной; отрадно смотреть, как капли скатываются с пальцев и падают в стоячую воду на дне, и лужица кажется глубокой-глубокой. Священное помазание, говорит он себе, и смотрит на ручей, нарисованный на окне, и на потолочные облака, которые вот-вот перельются через край, и на дверь, сулящую целую лавину воды. Куда ни глянь, всюду подспудно чувствуется присутствие воды. Будь настойчив: только упорство приведет твою страсть к счастливой развязке. Как же дорожит Эстебан водой! Как печалится, опуская руки в раковину, снова открывая для себя прозрачность, которая плещется в ладонях. И вот уже обрызгивает себе лицо, и освежает затылок, и заглядывает внутрь умывальника. Много ли осталось?

Каждый раз — самая малость.

Бедняга не знает, что такое изобилие воды, и во всем винит себя. Пока остается хоть одно пустое место, место, где не начертаны пресловутые четыре буквы, сушь не закончится. Кое-где буквы бесследно стерлись. Он берет кисточку, рисует. Рисует осторожно, медленно: воды мало, акварель развести нечем. Медленно, тяжело, неуклюже движется кисточка. «Вода», — написал он на белизне стены и подумал, что надо бы подсчитывать, сколько раз он написал это слово: иначе как узнать, сколько осталось, сколько раз еще придется обручать с водой свои разноцветные краски. Он мог бы покрыть все стены, все пространство прозрачным портретом воды, лучезарно льющейся с потолка: прыжок, гигантский водопад, прорывающийся сквозь пол, сквозь жидкое дно комнаты. Капли, капли, капли — весело сталкиваются, превращаясь в белую пену. Вода, вода, вода — лепечет он, ожидая наводнения или миража на худой конец.

Эстебана одолевает нетерпение.

Как залить буквы водопадом? В какой воде растворить краски? Как увлажнить лицо и освежить затылок? А что делать, если не сумеешь нарисовать воду? Как быть, если она к нему не потянется? Ему хочется расписать стены масляными красками, но как их купишь, если денег едва хватает на воду? Как быть, если вода кончится? Либо воображать ее прозрачность на стенах, либо уехать насовсем. Хуже всего, что руки, испачканные краской, опять надо мыть. Опять к раковине, к умывальнику. Пусть цапля выпустит еще струйку, совсем чуть-чуть, надо экономить, надо следить, чтобы вода не разбрызгивалась мимо. Эту воду можно использовать по второму разу. А если когда-нибудь даже руки будет нечем помыть? Эстебан впадает в отчаяние.

Надо бы закричать, потребовать, воззвать о помощи. Изо всех сил возопить с балкона. Пусть он хоть осипнет, кричать надо. Кричать: вода, тянуть «о-о-о» и «а-а-а», пока хватит дыхания. И пусть полиция приезжает выяснять, отчего крики, надо кричать, и когда они приедут, когда подойдут и спросят, а если начнут угрожать, кричать еще больше, и больше, а если не обойдутся угрозами — вопить, скандалить. Может быть, надо во весь голос попросить у отца прошения. Доказать, что веришь, что человек происходит от рыбы. Пойти к морю и прыгнуть в волны, пойти к реке и заговорить с ним:

— Прости меня, папа.

Эстебану надо бы вскричать, крик посреди безмолвия — это правильно, но для него — чересчур, он знает пределы своих возможностей. Никто в квартале никогда не слыхал его голоса, никто, кроме водоноса — единственного, кто за много лет поднимался по полуразрушенной лестнице.

Гуталин окликает снизу, и Эстебан открывает дверь, здоровается, угощает глоточком кофе. Водонос любезен — он считает Эстебана своим лучшим клиентом; в отличие от Эстебана, он никогда не произносит слово «вода» и свой товар изображает жестами. Насвистывая, быстро дергает рукой сверху вниз — ливень. Иногда свистит, бьет руками, точно плавниками, задирает голову — изображает дельфина, который вырывается стоймя из воды, но эта ужимка Эстебану не нравится, а Гуталин, в свою очередь, ненавидит пресловутое слово, разъясняет: «Если я ее зову по имени, ведра становятся тяжелее», — вот он и предпочитает пантомиму и у Эстебана старается не глядеть на стены. Водонос отлично знает, что за тоска снедает его лучшего клиента, в чем его страшная беда. Ему известна его история, его угрызения совести. О беде знает весь дом. Эстебан думает, что расплачивается за проступок, что отец приговорил его к каре, что одними рисунками на стенах не отделаешься. Эстебан верит, что возможен крик, возможно требование и воззвание, но знает предел своих возможностей и потому молчит.

«Вот бедолага!»

Так думает Гуталин и говорит Эстебану, что в его доме нужна баба, и зовет Эстебана сходить выпить пива — давай сходим, я всегда готов, пиво поможет тебе забыться. «Тебе надо завести бабу. Бабы и пиво — самое верное средство». Ведь Гуталин отлично знает, в чем беда его лучшего клиента. Знает, как исчез его отец, как отца схоронили. Ему рассказывали о Баркасе. Так прозвали отца Эстебана, а на самом деле он был тезка своего сына — тоже Эстебан.