Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

• Название: Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей
• Автор: Франсиско Сача
• Издательство: Текст
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0873-6

В книгу вошли рассказы писателей, получивших главные литературные премии Кубы — имени Алехо Карпентьера и Хулио Кортасара. Десять историй интересны тем, что написаны в иной, отличающейся от русской или европейской, литературной манере. Собранные вместе, эти рассказы — непохожие друг на друга стилем, сюжетом, тоном повествования — образуют единое целое и словно ведут между собой живой диалог, в котором лукавый и горячий, под стать кубинскому темпераменту, юмор встречается с терпкой горечью трагизма, а жизнь предстает клубком странных и необъяснимых событий.

---

Мускулу нравится смотреть, как движется его Смысл Жизни.

Никто, даже ты, о Мэтр, не зрит тайны мистического претворения сливок в масло. Ты, как автомат, работаешь ложкой, уверенный в закономерностях процесса взбивания, игнорируя частные особенности этих конкретных и уникальных сливок, которым не даешь покоя неустанно.

Зараза выводит Мускула из нарциссической задумчивости, предложив другую позу. Он покоряется, вытаскивает Смысл наружу. Сидя на углу кровати, откидывается назад, чтобы Зараза языком очистила Смысл от своих испражнений, а потом пососала, пусть то появляется, то исчезает; сам же Мускул наслаждается зрелищем, подложив под голову подушку, которую случайно нашел и по наитию свернул вдвое.

Но Мускулу становится скучно: Зараза заглотала Смысл целиком, видно только, как пышные волосы этой обжоры монотонно трясутся, точно от болезни Паркинсона. Лучше уж приказать, чтобы Зараза не брала глубоко в рот, пусть только вид делает. Тогда взор Мускула усладится чудом: его Смысл близок то к гибели, то к воскресению; смерть, оживление, вновь смерть, вновь оживление — через эту череду событий открывается Бог.

Нет на свете ничего таинственнее и сладостнее, чем делать масло самому, Мэтр. Ничто не сравнится с мигом, когда не глядя (ты можешь и не глядеть), когда своей опытной, чувствительной рукой ты ощущаешь: трансмутация вот-вот свершится, еще одно движение — и сок, благословенная живица, польется в миску.

А значит, замри, Мэтр. Мускул требует, чтобы Зараза села на него; она снова поворачивается и, напяливая себя на Смысл, притворяясь, что никак не получается оттого, что он ей якобы велик, внушает Мускулу: она накручивается на него гайкой, и он, болт, ее имеет, пусть ни в чем не сомневается. В отличие от тебя, Мэтр, Зараза не может остановиться. Зажмуривается, голова запрокидывается, руки напрягаются. Отстраняется, сгибается, корчится. Из ее обмякшего органа льются, пачкая пол, густые бели.

Ей не остановиться, Мэтр. Ей надо продолжать, хотя она вся обмякла, с каждым тараном чувствует себя все более обмякшей и отстраненной, и непонятное раздражение, то ли раздражение, то ли пыл, порой нашептывает ей: «Перестань, хватит».

Но теперь-то она ни за что не остановится. Начинается ее апофеоз: она изображает плач, с новым пафосом декламирует ассортимент сладостей; умоляет Мускула: «Побей меня. Убей меня». Он притворяется, будто ничего не понимает, — знает, что мольбами она хитроумно побуждает его кончить. Зараза вся трясется, искусно, изощренно; настаивает: «Не давай мне спуску, лупи меня, что есть мочи, ты мой самец, ах, вставь мне, чтоб я умерла, миленький, убей меня, одного хочу — умереть с тобой внутри».

У болта помрачается рассудок. Приподнявшись на локте, он бьет ее кулаком под ребра — «Прекрати, сука, балаган», — чтобы умолкла. Но гайка — «Ой, мама дорогая, видела бы ты, дорогая мамочка, как мой муженек меня лупит» — с мученическим видом сгибается пополам — «Ой, мамочка», — упираясь ладонями в пол, извивается, как акробатка, замирает, вынуждает его замереть. «Еще, еще, мало, еще побей меня, Мускул, пусть мамочка посмотрит, как муж меня дерет, ай, дерет и хлещет».

Мускул откидывается на спину, достает из кармана сигарету, закуривает, приподнимается. Озлобленный и беспощадный — ему больше не до самолюбования, настроение пропало, — он повинуется: остервенело входит в Заразу, при каждом движении обжигая ей спину.

Ничто на свете, Мэтр, не может сравниться с тем, о чем ты мечтаешь: твоя рука с ложкой надавливает на массу в последний раз; и вот оскал на лице, лучащийся усталостью и ликованием; гримаса торжества, которой Зараза — слезы на ресницах, тело вспотело, расслабилось, настроена вот-вот затеять свару — добивается от Мускула, требуя загробным голосом: «Сделай мне ребеночка, ребеночка».

Мускул отстраняется и пихает Заразу; измочаленная, точно налитая свинцом, она падает на пол. Подталкивая босой ногой, он размещает ее на полу по своему капризу: хочет видеть целиком спину, которую подпалил, сжимать Смысл, доить его, созерцать то, что брызжет на ожоги: это его собственная жидкость, его и только его Эманация.

Твое дело, Мэтр, сбивать масло; рассматривать жидкость в миске, в сотый раз удостоверяться, что белизна пожелтела, а комки растворились. Ты молча указываешь рукой на дверь ванной — мол, идите мойтесь, а сам — в гостиной-столовой-кухне — подливаешь воды, и выплескиваешь, и снова подливаешь воды в масло, точно исторгнутая белизна не удовлетворила твоей тяги к очищению.

Когда сотрапезники вымоются, ты накроешь на стол, расставишь все тарелки и чаши, разложишь столовые приборы. Мне ли не знать, что готовить пишу для тебя — праздник; иначе ты бы этим не занимался. А праздник, Мэтр, требует, чтобы другие — Зараза и Мускул — испытывали взаимное влечение, или думали, что испытывают, или притворялись.

Приятного аппетита!

Хорхе Анхель Перес Строфы водой и о воде © Перевод С. Силакова

Всем обезвоженным Старой Гаваны, всем ее водоносам.

Его отец даже не слыхал об Анаксимандре Милетском. И тем не менее, когда шел купаться, уверял: «Человек происходит от рыбы». Сын смотрел, как он плывет: взмах рукой, еще взмах, ноги размеренно сгибаются и разгибаются. Ритмичными движениями отец продвигался, завоевывал другой берег. Человек происходит от рыбы, говорил он, и зачерпывал пригоршню воды, чтобы мальчик рассмотрел, как она прозрачна, а сам нырял глубоко-глубоко, чтобы вдруг появиться, выскочить из воды стоймя, с громким посвистом — вылитый дельфин.

Выскакивал и опять погружался.

Эстебан завороженно смотрел, как ловко отец скользит в воде, и смеялся, когда тот, вновь и вновь выныривая, вновь и вновь выпрыгивая, объявлял: «Я тиляпия, я каранкс, я акула, я сардина». Эстебану нравились все рыбы, которыми был его папа. Иногда он выбирал сам:

— А теперь ты краб.

Отцу больше нравилось скользить в вольной водной стихии, но сына он баловал, не перечил. Вылезал на берег, и руки превращались в лапы с клешнями: большие пальцы оттопыривались, остальные слипались вместе, и краб подбегал к сыну сбоку, все ближе, а мальчик встречал его смехом и новым повелением:

— А теперь будь угрем.

И тогда кисти и предплечья становились плавниками, помогали нырять.

Однажды отец не вернулся с глубины, словно и не догадывался, что на берегу, усевшись, не спуская глаз с воды, ждет мальчик. Медленно тянулось время, час за часом, а сын притаился в траве, как мышка, не решаясь войти в воду. Ведь папа происходит от рыбы, его папа-рыба с минуты на минуту устроит ему сюрприз — вынырнет и улыбнется промокшей насквозь улыбкой. Мальчик и не подумал, что надо кинуться на выручку к отцу и уж тем более что стоит позвать на выручку людей; он поднимал глаза, только чтобы взглянуть на небо, на белые-белые бока облаков. Предупреждение сверху — так звал их папа и, когда облака были готовы переполниться, выскакивал из воды стрелой. Папа всегда дожидался небесной воды в воде, потому что, как часто говаривал, вода — проводник природы.

На сей раз Эстебан заранее почувствовал, в какой момент облака переполнятся влагой и хлынут в реку: он ведь не отрывал взгляда от реки, в которую уже довольно давно вошел его папа. Он продолжал верить, что папа выплывет, отфыркиваясь, разбрасывая брызги, выплевывая струи воды, выплывет и глотнет немножко воздуха, чтобы нырнуть обратно, и еще раз, и еще, пока не устанет, пока не заболят руки и ноги, предостерегая, пока в груди не заноет. Эстебан смотрел то на воду, то на небо, на населяющие небосвод белые силуэты. А папа так и не вернулся, хоть и знал, что на берегу ждет мальчик, сидит, не шелохнувшись, гадая, куда отца ведет вода — проводник природы, всматриваясь в прозрачность капель, питающих изобильную реку.

Разве он мог рассказать людям, что случилось? Разве предал бы доверие отца, который привел его посмотреть на свой последний прыжок в воду и уплыл по течению? Эстебану хотелось, чтобы рыба, которой обернулся папа, без помех плыла туда, куда движется поток. Он не изменит его воле — насовсем оставит отца в воде, ведь люди происходят от рыб и иногда снова в рыб возвращаются. Чтобы удостовериться, Эстебан вошел в реку и позволил, чтобы она подхватила его и понесла. Ему всегда больше нравилось наблюдать с берега, но теперь он плыл, разыскивая отца в гуще водорослей, в ракушках на дне, в глазах каждой рыбы.

Уверившись окончательно, он вернулся домой.

Труднее всего было вытерпеть крики матери, ее угрозы. Запертый в комнате, он выслушал с начала до конца причитания и жалобный плач. Эстебан затаился, молчал. Ему не хотелось нести отцу цветы — лучше уж облака, переполненные дождем, питающие изобилие этих вод, вливающиеся в поток. Мать рыдала, умоляла, взывала о помощи.

Его погубили сомнения. Мать вопила, а он, обхватив колени руками, задавал себе вопросы. Как быть? И страх развязал ему язык, и он проболтался, что папа решил не возвращаться — зашел в воду и там обернулся рыбой.